брат говорит можно найти другую красивую добрую людей в мире много пусть заодно кто-нибудь проживет мою жизнь вместо меня людей в мире много никто не заметит разницы (с) Нгвембе Ронга
Я подозревал, конечно, во что может вылиться попытка их познакомить, но Линь Чэнь всегда умел меня удивлять. — И зачем ты это сделал? — со вздохом спросил я, наливая чай. Превосходный, кстати, из личных запасов хоу Яня. Забавно: как Мэя Чансу он никогда меня не жаловал, и его отношение было странной смесью благодарности и неприязни. И ещё не то чтобы уважения... скорее, воздаяния должного. Да, точно. Я слишком не нравился ему, чтобы уважать, но он не мог не воздавать мне должное — в том числе моей роли в восшествии на престол нынешнего императора. — Что сделал? — буркнул Линь Чэнь, с треском открывая веер и начиная обмахиваться так, что у меня чёлку сдуло набок. — Ты знаешь, — терпеливо сказал я. — Его величество полновластный владыка Великой Лян. Он благожелательно настроен к Архиву и известен как человек твёрдых принципов и с кристальным пониманием чести. Я, конечно, знаю, что честные люди навевают на тебя ещё большую скуку, чем беспринципные мерзавцы, но хотя бы из уважения к его статусу ты мог сдержаться? — Я и сдержался! — возмутился Линь Чэнь. — Если бы это было не так, ты бы сейчас не отчитывал меня! — ...А пытался извлечь тебя из императорской темницы, — понимающе покивал я. — Нижайше умоляя о милости... возможно, даже в нижней рубахе и с распущенными волосами. На коленях у дворца. — Ну и что, — буркнул Линь Чэнь. — Тебя бы он на коленях долго держать не стал. Я подавил вздох. — Заметь: я не спрашиваю, что на тебя нашло. Всего лишь, почему ты не счёл нужным сдерживаться. — В придачу к кристальным принципам и твёрдой чести ему неплохо бы обзавестись чувством юмора, — язвительно сказал Линь Чэнь. — И я извинился. Наверное, взгляд у меня сделался достаточно выразительным. — Что?! Я даже погладил его по руке, чтобы он успокоился и утешился! Ага, кажется, именно после этого заместитель Мэн Чжи призвал дополнительную охрану к особе императора. — И? — холодно поинтересовался я, снова берясь за чайник. — Он принял твои извинения? — Нет, — признал Линь Чэнь. — Тогда я погладил его по голове. Чай перелился через край чашки и непоправимо испортил шёлк моего рукава. — Дай угадаю — не подействовало, — я отодвинул чайник с кипятком от греха подальше. — Ну, — буркнул Линь Чэнь. — И дальше что? — Терпение, только терпение. — И ничего! — возмутился мой несносный приятель, захлопывая веер. — По чему ещё, по-твоему, я должен был его погладить?! Обойдётся. Я уже говорил про терпение? Я двенадцать лет его в себе вырабатывал, воспитывал, взращивал и накапливал. Для мести, для достижения цели, для того, чтобы даровать успокоение семидесяти тысячам душ, ну и для общения с Линь Чэнем. На него уходила примерно половина резерва. — Уймись, — сказал я со снисходительной насмешкой. — Ты не в его вкусе. Линь Чэнь терпеть не мог, когда я говорил с ним в таком тоне. — Разумеется, — пропел он. — Император Великой Лян предпочитает уравновешенных изящных дам или стройных, как ива, молодых господ — если речь о мужчинах. — Да нет же, вообще-то я имел в виду, что ты слишком тощий и смуглый, — рассеянно сказал я, осторожно отпивая глоток и раздумывая, можно ли как-нибудь спасти пострадавший рукав. — Смуглый? Смуглый?! — Вот умру, — мечтательно сказал я, — и тебя всё-таки бросят в императорскую темницу. Ну да, скверно и низко, но с Линь Чэнем иначе не выходит. При императоре или княжне Му я бы никогда такое не сказал. — Старая уловка, — хладнокровно ответил Линь Чэнь. — Не сработает, придумай что-нибудь ещё. Говорю же, таким пустяком его не проймёшь. — Последний раз повторяю: прекрати изводить двор и императора. Всё равно не изведёшь, только добавишь мне головной боли. Которую тебе же и лечить, между прочим. — Я?! Не изведу? Ну, знаешь ли! Когда я покидал веранду (сквозняки! слишком холодный весенний воздух! господин, пожалуйте в дом, не заставляйте ваших бедных слуг волноваться...), он сосредоточенно вертел головой перед маленьким ручным зеркальцем, бормоча: «смуглый?!»***
— Я подумаю, что можно сделать, — передо мной лежала карта Великой Юй. Реки, дороги, города и предгорья. Мэйлин. Я смотрел на карту, как на доску для вэйци, но взгляд императора то и дело обращался в сторону гор. Мы выиграли прошлогоднюю кампанию, отбросили врага, но будущей весной Великая Юй попытается снова. Или зимой? Нет, безумная атака четырнадцатилетней давности была данностью дикой отваге и, чего греха таить, авантюризму их командующего. Храбрый и талантливый был человек. Шесть лет назад его заморили голодом в изгнании, в его собственном поместье. У империй свои способы благодарить героев. — Я рассчитываю на это. — Его императорское величество наконец поднял взгляд. Задумчивый, тёмный и сосредоточенный — он смотрел этим же напряжённым взглядом, когда ему было четыре года, выкладывая на садовой дорожке узор из разноцветной гальки. Предельная сосредоточенность мысли, собранная в острие воля. Говорят, он тяжело рождался. Мне неоткуда это знать, кроме рассказов старших — мои родители тогда были только-только сговорены. Повитуха даже испугалась, что ребёнку конец. Однако роженица приподнялась на ложе и заставила женщину вытащить младенца наружу. Он не имел сил даже на плач, но дышал, а в следующие месяцы сполна возместил это вынужденное молчание. Сын наложницы Цзин орал надрывно, день и ночь, раскачивал колыбель, выворачиваясь из пелёнок и синея от натуги, и совершенно измучил кормилиц и нянек. Наложницу пришлось отселить в дальние покои — ребёнок не давал спать другим супругам... Если верить матери, я был очень спокойным. Много ел, много спал и много улыбался. Дядя любил брать меня на руки. Холод вернулся, вгрызаясь в кости, невзирая на меховую накидку. — Как ваше здоровье? — Ваше величество слишком добры к покорному слуге. После неприлично поспешной коронации два месяца назад — воюющая страна не могла позволить себе долгий траур и полный церемониал — мы вернулись к формальному общению. Я придерживался его даже наедине, а император не стал настаивать на сближении. Тем не менее, частота его визитов ко мне, пусть даже тайных, удерживалась на самой грани приличий. Не стоит внушать столичным вельможам, что новый государь слишком зависим от стратега... — Вы закончили? — спросил Линь Чэнь, возникая рядом. В последние пару раз он буквально приклеивался к гостю, стоило нам завершить официальную часть беседы. Император сперва недоумевал, а теперь, похоже, начал его опасаться — у его величества всегда были отличные инстинкты. На его месте я бы уже удирал куда-нибудь к южной границе. Воинственные чуссцы куда более предпочтительная компания, чем воодушевлённый Линь Чэнь. — Позвольте мне налить вам вина, — проворковал Линь Чэнь. — Оно целебное, прямиком из Долины царя лекарств, но рецепт мой собственный... Брови императора поползли вверх. — Да, разумеется, — он отлично умел держать удар, но Линь Чэнь был чем-то вроде тарана нового типа: он был свято убеждён, что неприступных крепостей не бывает. Я освободил место для кувшина с вином и убрал карту со стола — реки, и долины, и Мэйлин.***
После того, как я начал читать письмо в третий раз, государь задал осторожный вопрос. Компания в саду нынче утром состояла из представителей самых влиятельных семейств Лян, причём половина пребывала здесь инкогнито. Императорские гвардейцы стояли так далеко, что их почти не было видно — просто тёмные тени, мелькающие меж деревьев, тихие и уважительные. Они ничем не нарушали покой и досуг господ, отдыхающих в моём доме. Мэн Чжи вышколил своих людей достаточно хорошо, чтобы император не чувствовал стеснения, втайне посещая подданных. Впрочем, эти с государем во дворец не вернутся. Они уже полгода несли круглосуточную стражу вокруг моего поместья, следуя строжайшему приказу: не выпускать человека по имени Су Чжэ за пределы столицы. — Это... это жалоба и счёт. — Что? — Счёт, ваше величество, — я растерянно потряс бумагой и снова уставился в написанное: было в нём нечто притягивающее взгляд, практически завораживающее. Мой ответ даже для меня самого прозвучал несколько необычно, а уж что в этот момент было написано у меня на лице, не берусь предполагать. — Вот, — я отыскал начало послания. — Обращение почтенного Гао Шэна, старшего офицера столичной управы. Довольно поэтичное, и слог недурён, надо сказать. Теперь беседа заинтересовала даже Цзинжуя с Юйцзинем. Сбоку с мерзким лицом подкрался Линь Чэнь. Встал рядом, заглядывая мне через плечо. Я продрался сквозь витиеватые первые строки, суть которых сводилась к тому, что старший офицер Гао Шэн испытывает всемерное уважение к императорской семье, роду Линь, полководцам вообще и стратегам в частности. Следующая часть письма сводилась к нескольким постулатам: - Гао Шэн никогда никоим образом не способствовал падению и гибели армии Чиянь; - и не замечен в связях с государственными изменниками, хуа, бывшими офицерами Управления Сюаньцзин, злыми духами и любыми сочетаниями оных; - и, следовательно, юридически не мог служить мишенью каких-либо отмщений (в т.ч. кровных, родовых или «дел чести»), воздаяний, восстановлений справедливости либо судебных дел по возмещению ущерба, физического или морального; - а также прилежно и добросовестно исполнял свои обязанности в деле с погибшими девушками в колодце, убийством сыном министра Хэ сына бо* Вэньюаня, контрабанды государственного пороха, взрыва в мастерской по подпольному изготовлению фейерверков... Я досмотрел список дел офицера Шэна до конца страницы, заглянул в следующую и поспешно отложил её, не зачитывая, под ироничным взглядом императора. — Это... достаточно однообразно, ваше величество, — отступать следует с достоинством. Император ловко вытащил у меня из пальцев последний листок. В общем-то, я нисколько не солгал: дальше было уже не так интересно. Полстраницы осторожных сетований и взываний к милости Неба, перемежаемых рецептами успокоительных, снотворного и средств от облысения, выписанных Гао Шэну столичными лекарями в течение последних полутора лет (даже на мой взгляд, половина была баснословно дорогим мусором, а этим коновалам следовало бы пойти в отравители). — ...а также прибегнуть к трактатам «О мощи нефритового стебля, неустанно возрастающей», — громко дочитал его величество. Первые страницы успели пойти по кругу: Цзинжуй и Юйцзинь увлечённо делили их между собой. — Я подумаю о том, чтобы возместить офицеру Гао Шэну беспокойство, — сказал я, бестрепетно встречая взгляд императора. Никаких оборонительных интонаций, и рукава не комкать. И одеяние не разглаживать. И вообще я руки на коленях сложил. Отступаю, так сказать, с достоинством. — Затравил! — простенал Линь Чэнь. Веер в его руках так и вращался от восторга. — Вверг в тоску и разорение. Поправ мораль и милосердие!.. — Замолчи, — процедил я. — Иначе я тебя... попру. Я прикусил губу изнутри. Император сидел напротив, солнце светило ему в лицо, тень от листвы плясала по шёлку его рукавов, отражалась золотыми бликами от украшений на поясе, и он чуть жмурился, запрокидывая голову — пытался поймать мой взгляд. Был тёплый, ласковый день, яркий, почти как летом, но полный ещё весенней свежести. Иногда мне почти чудилось, что я её ощущаю. Цвет одеяний государя назывался «пропыленная листва»: не зелёный и не серый, изменчивый, как чистая проточная вода. Линь Чэнь рядом стоял тихо-тихо, даже обмахиваться веером перестал. У Юйцзиня подрагивали плечи, а Цзинжуй... Цзинжуй, судя по виду, тоже прикусывал губы. «Трактат о мощи...», о Небеса. Я не выдержал. Бумаги выпорхнули из разжавшихся пальцев государя. Юйцзинь невоспитанно разинул рот и вытаращил глаза, Цзинжуй вздрогнул, и даже Линь Чэнь не то отшатнулся, не то, напротив, подался ко мне ближе, жадно глядя во все глаза. Лёгкий весенний ветер подхватил послание Гао Шэна, потеребил его и уронил первую страницу на розовый куст, а я смеялся, набирая полные лёгкие упоительно нежного воздуха, смеялся, смеялся, — пока не потекли слёзы.***
Всю неделю шёл дождь, несильный и размеренный. На поместье опустилась та тишина, которая, бывает, вдруг нисходит на землю весной или ранней осенью в такие вот дождливые дни. Ли Ган заставил дом жаровнями так, что впору было опасаться пожара, но я бродил по комнатам, почти не чувствуя ни холода, ни тепла. Ощущая себя столь же тихим и пустым, состоящим из шороха капель, скользящих по черепице, как и сам дом. Полдень не сильно отличался от вечера и утра: одинаково серый прохладный сумрак за окном. Этот цвет напоминал мне одеяния императора в последний погожий день, когда мы по очереди читали смешное послание Гао Шэна. Мы смеялись и пили вино в тени деревьев до позднего вечера, потом я пошёл в дом — отдать распоряжения Ли Гану насчёт закусок и, возможно, гостевых комнат, если посетители захотят остаться (на самом деле выпить микстуру под присмотром лекаря Яня — не люблю делать это про свидетелях). А когда вернулся, Юйцзинь и Цзинжуй разбрелись по саду, и светлое одеяние Линь Чэня мелькало вдалеке. Я сделал пару шагов вперёд и пригляделся. Рядом с Линь Чэнем стоял его величество, и на сей раз, похоже, вовсе не собирался призывать охрану. Подробности мне были не видны, но есть ситуации, которые их не требуют. Я бесшумно отступил, чтобы не нарушать их уединения. Я пил свой вечерний чай мелкими глотками, глядя на сад, когда они вернулись. На поместье успели упасть густые сумерки, и я хорошо мог видеть только силуэт императора: его одежды, чуть светлеющие в темноте, но не лицо. Линь Чэнь, в белом и с распущенными волосами, напротив, почти светился, как призрак, и так же плавно скользил над отягощённой вечерними росами травой. «Шаг тигра», одна из наименее эффектных внешне и наиболее трудных в освоении боевых техник. Недаром же бедному Фэй Лю никогда не удавалось ускользнуть от «братца Линя». Не помню толком, о чём шла речь остаток вечера. Кажется, мы обменялись парой фраз, одинаково неловких с обеих сторон. Я сказал несколько ничего не значащих вежливых пустяков, император ответил по-солдатски отрывисто и довольно быстро засобирался во дворец. Юйцзинь и Цзинжуй как будто притихли, но ночевать остались. Наутро после завтрака отбыли и они, а после обеда пошёл дождь, и с тех пор почти не прекращался, то усиливаясь, то затихая. Я уединился в библиотеке и долго перебирал свитки, бессмысленно перекладывая их с места на место и скользя пальцами по корешкам книг. Забавно, но текстуру бумаги я ощущал почти идеально. Настолько, что иногда казалось — смогу читать при помощи кончиков пальцев, прощупывая изгибы иероглифов. Линь Чэнь утверждал, что всё дело в памяти — я слишком хорошо помнил, какими книги должны быть, и это обманывало мой разум и чувства. «Единственная причина, почему ты не восстановился полностью — твоё собственное упрямство, Чансу. Я это тебе как лекарь говорю, так что лучше бы тебе прислушаться. Ты отвергаешь своё тело, а оно отвергает тебя». Это не моё тело. Моё тело было здоровым и сильным, выносливым и полным жара. Тихий стук за спиной не заставил меня вздрогнуть: Фэй Лю не пропустил бы на территорию никого чужого и предупредил бы о прибытии любого гостя — кроме единственного человека, способного обратить его в бегство. — Тебе не следует скакать по мокрым крышам без зонта, — сказал я, не оборачиваясь и всё ещё разглядывая книгу у себя в руках. — Что я скажу твоему почтенному батюшке... — Если я сверну себе шею на твоей скользкой черепице? — ...если ты простудишься? Линь Чэнь фыркнул, как кошка. Мокрая и потому злая, а ещё непредсказуемая и бессовестная, как всякая тварь её породы. — Старший придворный евнух Гао искал с тобой встречи, — рассеянно сказал он, разглядывая трактат у меня в руках. — «О мощи нефритового стебля, неустанно возрастающей»? Я пожал плечами. — Надо же мне знать, за что я плачу такую баснословную компенсацию. Линь Чэнь выглядел позабавленным. — Его величество даёт мне сегодня аудиенцию, — он сменил тему и выжидательно уставился на меня. Это бы намёк и провокация, и я помедлил, подбирая ответ. Положил книгу на место. — Я бы мог одолжить тебе трактат, — наконец произнёс я с улыбкой, — но полагаю, в императорской библиотеке есть копия. Я сказал это — и тотчас понял, что слова не те и тон неверный. Но забрать сказанное обратно было уже невозможно. — Дурак ты, — скучно сказал Линь Чэнь, глядя в сторону. Ночью, ближе к утру, меня скрутил приступ. Более слабый, чем бывало в первые годы после Мэйлин, он вымотал меня до обморока. Слуги, напуганные до предела, не спали полночи: успели расслабиться за спокойный год, когда я чувствовал себя почти сносно. Под утро прислышалось — двое за бамбуковой занавеской на веранде, разговаривающие под тихий шелест капель. — …держит себя, как в «тигровой скамье».** Вы разве сами не видите? — Вижу. Но что я могу поделать? С вами он хотя бы смеётся. А я… — Это был третий раз за пятнадцать лет, когда я это видел и слышал. Молодые господа, судя по всему, увидели впервые. Но не вы. Готов поспорить, тут вы легко дадите нам фору, верно? Вот ведь два болвана... — Что? — Ничего. Опять дождь идёт…***
Когда я проснулся, на улице впервые за много дней было тихо. Квадрат света из окна ковриком лежал у моей постели — яркий, как нарисованный. Я спустил ногу вниз, поставил стопу, воображая изо всех сил, что впитываю тепло прогретого дерева. Как и следовало ожидать, ничего не произошло; даже у Линь Чэня бывают глупые теории. Последние тяжёлые капли падали на крыльцо с края крыши. Я прислушался к солнечной тишине за дверью... И вспомнил. Можно снять кожу и заново срастить кости, усилием воли изжить привычки юности и изменить манеру речи, дважды сорвать голос — сперва на ледяном горном перевале, где орать не следует вовсе, потом, уже непоправимо, во время излечения… Можно даже стать другим человеком, так, что между юным полководцем и средних лет учёным не найдётся ничего общего. Но смех — смех останется прежним.***
Я занимался каллиграфией, когда доставили письмо от княжны Му. Называть её по имени даже в мыслях я перестал после того, как она уехала в Юньнань полгода назад. Так должно было стать легче. Пока что тактика себя не оправдывала, но это не имело значения. Когда-то я подслушал разговор моего отца с принцем Ци. «Цзинъянь упрям, но Линь Шу? Нет. Это не упрямство, но я не знаю другого человека, который настолько мало бы понимал смысл добродетели смирения. Если вы заставите Линь Шу отдавать почтительные поклоны, он будет биться лбом, пока пол не скажет «больно». Однако моё сердце сжалось, когда я вспомнил слёзы Нихуан во время нашего с ней последнего разговора (тогда она не была для меня «княжной», и её имя звучало во мне, как струна). Её осунувшееся, побледневшее лицо и дрожащие руки, стиснутые в кулаки — она умела горевать так же плохо, как я смиряться — остались в моей памяти болезненной, кровоточащей царапиной. Будь на моём месте упрямец Цзинъянь, Нихуан сумела бы переубедить его, но тут ей пришлось отступиться. Я знал, что рано или поздно это письмо придёт, и всё же с постыдным малодушием надеялся, что этого не случится. Фэй Лю проскользнул в комнату, гордо протягивая мне свою добычу — ну конечно, письмо ведь было доставлено голубем, а Фэй Лю гордился своим умением отлавливать почтовых голубей. Я взял письмо из его рук и улыбнулся: — Ты молодец. Хочешь печенья? Вдовствующая императрица по-прежнему находила время каждую неделю снабжать мою резиденцию одной-двумя коробками. Поразительная женщина. Фэй Лю нахмурился, задержав взгляд на моём лице. Ему было несвойственно стеснение или понятие о правилах приличия, так что он не стал отводить взгляд или делать вид, будто ничего не заметил. Правды ради, большинству других людей и не пришлось бы — я хороший притворщик, но яд, отнявший разум Фэй Лю, взамен обострил его наблюдательность. Он прекрасно понял, что моя улыбка была фальшивой, а письмо вовсе не радует меня так, как должно бы. — Братец Су, — неуверенно сказал он. Я потрепал его по голове, и он несмело мне улыбнулся. Поднеся письмо к окну, я долго, медленно читал его. Несмотря на тёплую погоду, в углу стояла неизменная жаровня. Бумага вспыхнула легко. Я ведь знал, что она не отступит так просто. Тушечница, чернильный камень, бумага и кисти всё ещё ждали меня на низком столике, но сегодня я писать ответ не буду. Мне понадобились месяцы, чтобы восстановить навыки письма после Мэйлин. Правой руке во время лечения досталось особо, и было время, когда казалось, что мне никогда больше не удержать не то что лук, но даже ложку. Прежде моя каллиграфия, по словам учителей, походила на моё же фехтование — стремительные, летящие росчерки, порывистый танец кисти. Мэйлин отняла силу у моих рук, а сломанные и сращенные заново запястья не могли обеспечивать прежней силы нажима. Мой нынешний почерк был результатом усидчивости, труда и упорства, а также воспитания ещё одной добродетели из тех, что в юности мне не давались — терпения. Не осталось и следа от резкости клинка, линии стали более округлыми и основательными, но зато за время болезни я освоил несколько новых стилей. Чтобы вернуть пальцам подвижность и заново овладеть тонкой кистью для письма, я целыми днями перебирал рис… ну и делал ещё кое-что. Линь Чэнь был весьма изобретателен в экспериментальных методах лечения (и шантажа). «Зачем ты сделал это?» Я почти слышал, как он произносит это — даже представлял, с какой интонацией прозвучит вопрос. Линь Чэнь спрашивал меня об этом много раз, многими способами, и мой отказ дать ему понятный ответ приводил его в раздражение. Будь он здесь, непременно поругался бы со мной из-за сожжённого письма. Он считал разрыв с княжной ошибкой и не скрывал этого, а моя решительная позиция в отношении Гун Юй представлялась ему бессмысленной чушью. Моё физическое состояние и его особенности Линь Чэнь не считал достаточной причиной. «Всё дело в памяти, — шепнул его голос в моём воображении. — Ты же знаешь, Чансу. Всё это в твоей голове. Любовь живёт в сердце? Какая чушь. Подумай сам: если просто выпотрошить какого-нибудь беднягу, он всего лишь умрёт — или оправится, если ему повезёт с лекарем, как тебе, и будет покрыт шрамами. Но если ударить его по голове, он может стать сумасшедшим, или хромым, или утратить дар речи, или научится писать сносные стихи! Дырка в груди никогда не приведёт к таким последствиям. Значит, это голова». Когда он в последний раз попробовал внушить мне нечто подобное наяву, я затеял с ним спор: «А как же телесные соки?» Впрочем, разговор имел скорее шутливый характер: я не был достаточно сведущ в медицине, чтобы всерьёз поддерживать беседу с Линь Чэнем на эту тему. Но его настойчивость в том, что касалось моих дел, неизменно вызывала у меня какой-то глухой, упорный протест. Я не мог так поступить с Нихуан. Просто не мог — и всё. Она не просто заслуживала лучшего. Она заслуживала хоть чего-то. И дело тут было не в моих физических возможностях — ведь в конце концов, в тот вечер, во время нашего последнего с ней объяснения, я выложил ей всё. Вероятно, кое о чём она подозревала, потому что сумела выдержать удар, не дрогнув. Ничто из сказанного не устрашило её. Но было и другое, о чём я никогда с Линь Чэнем не говорил — потому что было бы сущим безумием выложить такое человеку вроде него, человеку, который способен в красочных подробностях живописать мучения больного и пытки, которым он должен быть подвергнут ради сомнительного и временного излечения, в присутствии его потрясённых родственников. Я бы не удивился, если бы среди множества лекарств, которые Линь Чэнь испытывал на себе, затесалось что-нибудь вроде того яда, который отнял рассудок Фэй Лю (а все снадобья Линь Чэня сами по себе — та ещё отрава; и на вкус тоже). Только у Линь Чэня вместо мозгов напрочь отбило чувство такта, восполнив недостающее паскудным чувством юмора, беспощадностью и любознательностью мясника на бойне. Я слишком долго болел и слишком сильно любил. И к тому времени, когда болезнь отступила, тоска истончила моё сердце, как пальцы гончара истончают глину, превращая её в хрупкий фарфор. Я понял это, едва снова увидел Нихуан, а после — Цзинъяня, прабабушку и всех, кто когда-то был дорог мне. Я чувствовал по-прежнему, но больше не мог терпеть этих чувств. Я надорвался там, на Мэйлин. Моя любовь стала для меня слишком тяжкой ношей и раздавила бы меня, стоило совершить неосторожное движение. Так неисправный барабан подастся при первом же нажиме: если даже просто положить на него колотушку, она провалится внутрь сквозь изувеченный бок — лишь расширяя дыру вместо того, чтобы издать громкий и чистый звук. Сквозная дырка. Болезненный свищ, никак не желающий зарастать. Можно прикрыть его бинтами с заживляющими мазями и шёлковым халатом поверх, можно избавиться от запаха гниения с помощью благовоний, можно даже свободно двигаться, не испытывая неудобств — но нажмите на него пальцами или хоть уроните на него пёрышко, и любая иллюзия здоровья тут же развеется. Я любил Нихуан и больше не мог оставаться с ней, потому что эта любовь была мне не под силу. Я не предназначен для житейских невзгод, которые положено преодолевать с любимым человеком, ибо весь запас прочности для этого был истрачен мной тринадцать лет назад. Пока я думал, что не переживу свою третью зиму в столице, это не имело большого значения. Немного сожалений и тепла, нежное прощание с чем-то несбывшимся и не имеющим будущего — что в этом плохого? Я был одинок. Я не смог удержаться. В Цзиньлине воспоминания юности нахлынули на меня с новой силой. Я раздавал своим любимым обещания, которые не смог бы выполнить — но, может, в моих силах было оставить Нихуан чуть меньше сожалений. Однако я выжил. Порой сердца слишком хрупки для того, чтобы использовать их для любви.***
После полудня я собрался во дворец. Я появлялся там нечасто, только в случае острой нужды или по призыву императора. Уж не знаю, что было бы хуже: моё присутствие на приёмах наравне с прочими чиновниками или тайные полуофициальные личные визиты государя. Тайность их была вопросом спорным и основанным сугубо на вежливости: гвардия вежливо делала вид, что не узнаёт переодетого в простое платье человека, евнухи вежливо отворачивались, когда он покидал дворец через неприметную калитку, а сановники учтиво верили, что его величество полдня занят созерцанием прудов с лотосами и розовых кустов в саду вдовствующей императрицы. Тем не менее, я наотрез отказался от придворной должности, и это был один из вопросов, в которых императору пришлось уступить. Впрочем, я не сомневался, что стоило мне слечь с приступом, и сегодня к утру его величество получил не меньше трёх отчётов о моём самочувствии. Это уже был вопрос, по которому пришлось уступить мне. Впервые попробовав явиться на аудиенцию, не до конца оправившись от приступа и настаивая на том, что здоров (политическая обстановка не терпела промедления), я был выдворен обратно в поместье под конво… в сопровождении императорских гвардейцев. Когда государь терял терпение, он попросту выгонял меня прочь приказом. — Ты не доверяешь мне?! — В том, что касается вопросов твоего здоровья — нет, — отрезал он, и я не нашёлся с ответом. — Я легко вручу тебе стотысячную армию, бирку с тигром или мою собственную жизнь, но… Пришлось смириться. Сейчас я собирался ехать, хотя острой нужды в этом не было. Однако уж лучше появиться на утреннем приёме, чем вечером снова встречать у себя встревоженного императора, примчавшегося втайне и с минимальной охраной. Убедившись, что мой вид соответствует скромному рангу цина, я покинул поместье. Паланкин плавно поднялся над мостовой и так же неспешно двинулся вперёд — носильщиков Чжэнь Пин подбирал лично, хотя, сказать по чести, простая поездка по столице не могла причинить мне сильных неудобств. Следом за паланкином выдвинулись верхом пара императорских гвардейцев, приставленных государем и в обычное время несущих стражу вокруг моего дома, а за ними, по крышам и узким переулкам — люди Цзянцзо. С некоторых пор пришлось перестать полагаться только на Фэй Лю. Его защиты более чем хватало, когда я только прибыл в столицу, но моим главным щитом тогда была безвестность и полная незначительность. Простолюдин, сколь угодно талантливый и могущественный, не удостаивался внимания сиятельных персон, и даже список Архива не мог изменить этого. Признаться, такое положение дел было мне на руку — для вельмож я служил скорее занимательной диковинкой. Данью экзотической моде в погрязшем в интригах, изнывающем от скуки столичном болоте. У дворцовых ворот слуга помог мне выбраться из паланкина, ловко стянул с плеч тяжёлый плащ — не годилось идти на приём к государю в одежде не по сезону, раз сегодня мне не избежать взглядов других чиновников. Да и вообще — не годилось бы, но лучше уж нарушить этикет в мелочах, чем получить ещё одну «личную привилегию» из рук придворного евнуха, торжественно декламирующего высочайший указ. Государю хватило пригрозить этим всего раз, чтобы добиться послушания — я нисколько не сомневался, что он на это способен. Проще сразу принимать императорскую милость, как, например, право сидеть на личной аудиенции или не посещать обязательные собрания сановников. И всё же я попал во дворец огорчительно легко. Меня узнавали слуги, евнухи и стражи. Кое-кто из министров и глав управлений кланялся мне издали — при том, что я имел низший придворный ранг и заметно уступал им в возрасте. Все, кто имел хоть немного воображения, давно угадали правду. Как поэтически сказал великий князь Цзи, «феникса не спрячешь в курятнике». Если мне посмел написать, поминая через слово армию Чиянь и род Линь, скромный офицер Гао Шэн, то вельможи дворца знали и подавно. Похоже, пора сдаться и начать придумывать новую стратегию. Мои дальнейшие попытки удержаться в образе «скромного учёного» не только безнадёжны, но скоро будут смешны. И недовольство тут ничего не исправит. — Господин Су. — Цзинжуй заметил меня издалека, и, разумеется, воспитание не позволило ему не подойти. Вот ещё одна встреча, которой я предпочёл бы малодушно избежать. После возвращения Цзинжуя из поездки в Южную Чу отношения наши с виду совершенно восстановились. Великодушие и обострённое чувство справедливости не позволили ему возложить на меня вину за несчастья его семьи (с этим отлично справлялся я сам). Однако же и великодушию пришёл конец после того, как правда о моём прошлом вышла наружу: какое снисхождение можно оказывать человеку, чью жизнь разрушил твой отец? Да, не родной, да, разбивший сердце твоей матери и немилосердный к собственным детям, но всё равно отец? Цзинжуй не имел права на великодушие по отношению ко мне — потому что это я проявил снисхождение к его семье. Я пощадил его брата и мать, я оставил для Се Би шанс на достойное будущее, а для семьи Чжо — на помилование. Обстоятельства принцессы Лиян ещё больше усложнили положение Цзинжуя. Ведь хорош ли, плох ли был Се Юй, но у него с принцессой много лет была семья. Пускай её благополучие зиждилось на лжи, кровавых тайнах и соблюдении внешних приличий, однако жизнь Цзинжуя и его родных была спокойной. И хотя я не создавал обстоятельств, разваливших её до основания, а всего лишь извлёк их на всеобщее обозрение, Цзинжуй не мог не думать, что до того, как он привёз в дом гостя из Ланчжоу, беды обходили поместье Се стороной. Со стороны же его матери всё было куда хуже, чем всего лишь неприязнь или гнев, и, думается, дело только ухудшилось после того, как мы с нынешним императором заставили её выступить с обличением злодеяний Се Юя. Лиян была поставлена в положение, когда ей досталась низкая, корыстная, недостойная роль в разыгранном нами спектакле. Мы взывали к её родственным чувствам к моей матери, принцу Ци и супруге Чэнь и устыдили её за корыстолюбие. Что же, чувство вины — серьёзная причина для снисходительности, но мы редко испытываем приязнь к тем, кто заставляет нас его испытывать. — Цзинжуй, — я ответил на поклон. — Ты тоже на приём к его величеству? — Сегодня собрания министров не будет, — он качнул головой. — Государь всех отпустил. Я замедлил шаг. Ну да, за императором такое водилось: если не находилось никаких срочных дел, он не считал нужным тратить время на пустые разговоры ради поддержания церемониала. Армейская привычка. — Ясно, — я вздохнул. — Вы возвращаетесь? Можем поехать вместе. Я провожу вас верхом. Прошли те времена, когда он звал меня «братом Су». Юйцзинь вот зовёт до сих пор. — Нет, — я улыбнулся. — Мне всё равно стоит поприветствовать его величество. Кроме того, у меня есть дело. Это была правда: я собирался откликнуться на призыв старшего евнуха Гао Чжаня. Когда такой человек берёт на себя труд передать приглашение через Линь Чэня, то есть в строгой тайне, лучше не мешкать. Цзинжуй понятливо наклонил голову, согнулся в почтительном прощальном поклоне младшего перед старшим. — Цзинжуй, — негромко позвал я. Он остановился. — Мне привезли новый чай и пряности с востока. Се Би нужно развеяться и отвлечься от дел поместья. Чувство вины — серьёзная причина для снисходительности, однако мы редко любим тех, кто заставляет нас его испытывать. Но, право же, мои запасы снисходительности по сравнению с запасами терпения почти неисчерпаемы, а любить Цзинжуя очень легко.***
— Слуга приветствует его величество. Император отложил свиток, который читал до этого, взмахом руки остановил на половине мой приветственный поклон. Быстро оглядел с головы до ног — мне не нужно было поднимать глаза, чтобы почувствовать этот взгляд, — и плечи под золотыми драконами на алом шёлке чуть расслабились. — Ты здоров, — отрывисто произнёс государь. Не понять, вопрос ли. — Слуга благодарит за высочайшую милостивую заботу. Я выпрямил спину. Император поморщился на мой насквозь придворный ответ. Поднялся из-за стола, прошёлся до окна, заложив руки за спину. — Правда ли, что ты умеешь вышивать? — неожиданно спросил он. — Дозволено ли мне будет спросить, откуда ваше величество знает об этом? — Император обернулся, приподнял брови в весёлом изумлении: ну да, отвечать вопросом на вопрос своего государя вместо прямого и немедленного ответа — это несколько менее... придворно. Ладно, это головорубительная грубость. Допустим. — Молодой господин Архива Ланъя, — улыбаясь, сказал государь. Ну разумеется. — У нас зашёл разговор о твоих прошлых и нынешних увлечениях. Любопытно было сравнить. Оказалось, что я знаю большее их количество, чем он. Полагаю, его это задело. «А ещё он шёлком вышивает!» Линь Чэнь тот ещё пустозвон. Мне захотелось переместиться поближе к единственной жаровне в комнате, и я бросил бороться с собой — государь всё понимал, так что не было нужды ограничивать себя. К тому же, жаровню явно поставили перед моим приходом — угли ярко рдели, воздух над ними чуть дрожал.. — Мои увлечения весьма многочисленны, ваше величество. — Равно как и таланты, кои не имеют границ, — нараспев подхватил император. Убью эту скотину. Не императора, разумеется. — Сяо Шу! Да зачем тебе? — он всё ещё смеялся. Я принялся рассматривать цветущие яблоневые ветви в нефритовой вазе в углу. — Это помогало вернуть подвижность пальцев, — неохотно сказал я. — Восстановить умение совершать мелкие движения... у меня поначалу не ладилось с письмом. Смех стих. Вот за это и убью. Не за то, что Линь Чэнь меня сдал, а за то, что вынудил объяснять Цзинъяню причины. В этот момент я почти ненавидел Линь Чэня. Моего благодетеля, человека, от которого до сих пор во многом зависела моя жизнь... Цзинъянь. — Ваше величество, вышить вам что-нибудь? — я улыбнулся. Я добился своего — тень сбежала с его лица, глаза прояснились. — Боюсь, мои сановники не поймут. — Тогда не утки-мандаринки,*** а ваш девиз, — решил я. — Небольшой платок, быть может. Боюсь, мои навыки несколько заржавели. Цзинъянь кивнул — отрывисто, как всегда, когда сильно смущался или был сбит с толку. Даже от мысленного обращения по имени у меня больно, сладко, привычно дёрнуло где-то под грудиной. Было время, когда я вообще не мог сохранять спокойствие в его присутствии, да что там — при одном упоминании его имени. Это было давно. — Сяо Шу. — Голос у императора был одновременно резкий и потерянный — для настоящего испуга ему не хватило от меня каких-то внешних проявлений боли. Я очнулся — моя ладонь, протянутая к жаровне, опустилась слишком низко и сейчас зависла в опасной близости от углей. Я поспешно отдёрнул руку, спрятав её в длинном рукаве. Когда-то на горе Ланъя я много раз проделывал подобное нарочно — это была некая разновидность болезненного любопытства. Меня не покидала глупая надежда, что вот-вот всё станет, как прежде. Господину Архива понадобилось время, чтобы отучить меня от экспериментов в этом направлении, но в конце концов я перестал совать руки в огонь. Впрочем, иногда искушение возвращалось — когда до боли хотелось почувствовать боль. Почувствовать себя живым. Как после приезда в столицу, когда я увидел свой лук у Цзинъяня и окончательно понял, что возврат к прошлому невозможен, и вовсе не потому, что я стал калекой с чужим лицом. Просто прежний я никогда бы не стал действовать моими нынешними методами. И можно сколько угодно сетовать, что мне остались только холод и тьма, чтобы плести там паучьи сети, это ничего не изменит. Почему-то вспомнилось, как юный Линь Чэнь некогда сидел напротив меня, с любознательной жестокостью отыскивая болевые точки (в итоге он научился ловко обездвиживать меня одним тычком в грудь, если я не давал себе труд уклониться — хорошая реакция у меня сохранилась). «Уворачивайся, болван! Тебе всё равно больно, сколько раз говорить — всё у тебя в голове!» — Ваше величество, позвольте слуге покинуть вас.***
Покидая дворец, я успел узнать от тихой почтительной служанки то, что меня интересовало: старший евнух Гао болен и сегодня не появлялся во внутренних покоях.***
Пепел письма Нихуан успел остыть в жаровне. Я выгнал слуг и услал кудахчущего Ли Гана — он посмотрел на меня, как наевшаяся колючек корова (то есть в своём представлении укоризненно и многозначительно), но ушёл. «Уворачивайся, болван». Если бы я мог, Линь Чэнь. Увы, моя княжна всегда умела разить как ястреб: точно, безжалостно и стремительно. Она писала, что у неё было время подумать, и за она месяц уверилась в своём решении. Что и прежде не надеялась иметь детей — и мне не удастся оттолкнуть её. Она была пугающе откровенна, но не той откровенностью, которая допустима между мужчиной и женщиной или, бывает, связывает товарищей на поле боя. Одно дело перевязывать друг другу раны после сражения, и совсем другое — стать поверенным в этих непостижимых женских делах, куда не допускаются мужчины. Тех, что не обсуждают даже с лекарями, и уж тем более — с возлюбленными. «Я десять лет провела, ночуя на земле и завернувшись в походный плащ. Вряд ли удары тупым концом копья в живот и недели в седле способствуют вынашиванию потомства...» Мои уши начинали пылать, стоило вспомнить слова, выведенные на бумаге знакомым до мелочей почерком. Предельная открытость, свойственная разве что варварам — и смертельно раненным, когда уже всё равно. Нихуан вырвала из меня правду во время нашего последнего разговора. Му Цин ждал предложения, Нихуан тоже не скрывала своих ожиданий, и в какой-то момент я с пугающей ясностью осознал, что наша с ней свадьба представляется окружающим делом решённым и едва ли не состоявшимся. В этих обстоятельствах никакие уловки не помогли бы. Оставалось последнее оружие. Истина. Я не мог дать Нихуан той любви, которой она заслуживала — не мог дать ей даже мужчину в её жизни, который смог бы обеспечить ей достойную жизнь. С таким же успехом Нихуан могла выйти замуж за кастрата или монаха. Даже от поклонника южного ветра**** толку было бы больше. Виноват был не яд Огня-Стужи, а лекарства. Бог весть, чем пичкал меня в месяцы горячечного бреда и изнуряющей болезни старый господин Архива. Совершенно дикие сочетания, состав которых я сознательно предпочёл не узнавать. Позже господин Линь-старший сказал, что выбора у него не было — я бы умер от боли. Никто не может такое перенести, и дело тут не в силе воли и не в терпении. Прозаическая истина заключается в том, что любая воля отступает, когда телесным силам наступает предел. Единственный выход был — глушить ощущения плоти, погружая сознание в марево беспамятства на недели, необходимые для того, чтобы кости срослись заново. Но вместе с болью из моего тела уходило воспоминание о тепле походного костра и ощущение от прикосновения шёлка к коже, касания пальцев Нихуан на моём запястье и жаркое дыхание Цзинъяня, обжигающее висок во время учебного поединка, ладонь матери в моих волосах, старчески прохладные, нежные руки прабабушки, крепкая хватка отца на плече, поводья в ладони, фарфор любимой чашки, лошадиная грива, тетива, струны, мягкий кошкин бок... воспоминания путались, сворачивались змеиным кольцом. Когда я очнулся, а первые мучительные месяцы миновали, оказалось, что новая плоть странно реагирует на прикосновения. Единственное, что было оставлено мне Небесами неизменным — ощущение холода, поселившееся во мне ещё во время боя на Мэйлин. Временами чувства как будто возвращалась, но были настолько искажёнными, приглушёнными, или, наоборот, обострёнными до предела, что доставляли скорее страдания, чем радость. Были дни, когда тончайший шёлк одеяний и невесомый мех одеял причиняли мне муки, сравнимые с пыткой. Когда я путал вкус с цветом, горькое со сладким и не мог отличить день от ночи. Как-то раз я едва не сварился в ванне крутого кипятка, не сумев вовремя понять, что вода слишком горячая, и до смерти перепугав Ли Гана. Я корчился на простынях, заглушая стоны, по моему лбу градом катился ледяной пот, а мозг пылал, будто объятый пламенем. Не существовало никакого снадобья, способного облегчить моё состояние. Я не мог ничего сделать, чтобы прекратить это, мне некого было умолять о пощаде, нечего предложить взамен на снисхождение, я не мог призывать смерть, потому что у меня была цель, и оставалось только одно — вытерпеть до конца. Разумеется, и этому пришло завершение, как всякой вещи под Небесами, и однажды я проснулся, оделся помощью Ли Гана и на своих ногах вышел в сад. Но чувства, убитые во мне господином Архива вместе с болью, так и остались призраками. Не воскресли. Мужские желания плоти — в их числе. Линь Чэнь утверждает, что физически со мной всё в порядке, и я вполне способен реагировать, как всякий мужчина с здоровыми чреслами, но знать бы раньше, как сильно зависят чувственные порывы от прикосновений, объятий, тёплой чуткости кожи! «Всё это — удовольствие и страдание — у тебя в голове. Поверь лекарю, Чансу». Что же, я вовсе не собирался делать карьеру в «Доме цветов», так что просто принял новое положение вещей к сведению, а после выкинул из головы. Были дела поважнее, чем волноваться о своей мужской состоятельности. Признаться, иногда это бывало полезно. Иногда — неудобно, как после знакомства с бедняжкой Гун Юй, принявшейся ходить за мной по пятам. Порой забавно. Но в основном никак. Разве что лекарь Янь всякий раз сердился, когда я шутил, что следует поразить свою плоть, дабы сломать кость врага*****, и заявлял, что собственное тело — не поле битвы. Впрочем, холод я и по сей день чувствую отлично и никогда не путаю ни с чем другим.***
— Император удостоил меня аудиенции, — многозначительно сказал Линь Чэнь, рассматривая новую картину в моей библиотеке: узкие тёмные стебли осоки и нежная полупрозрачная стрекоза на белом шёлке. Тронь — затрепещет крыльями, вырвется из рисунка, задевая неосторожную ладонь. — Хвастовство такого рода совсем не в твоём стиле, — пробормотал я, прикидывая в уме место для картины: прятать такое сокровище — преступление. — Хоть бы приревновал, — досадливо буркнул Линь Чэнь, отворачиваясь.***
Слуга пришёл на следующий день после полудня. Тихий, бесцветный человек в одеждах младшего дворцового евнуха, такой пройдёт на улице мимо — через миг и не вспомнишь. — Старший евнух Гао Чжань нижайше умоляет господина поместья Су навестить его, — прошелестел он, кланяясь так, что мне не было видно ничего, кроме гладко убранной макушки. Я велел подать паланкин: когда такой человек, как старший евнух Гао, столь настойчиво добивается встречи, причём за пределами дворца, это очень тревожный признак. Чтобы не сказать — пугающий. Чжэнь Пин настоял на том, чтобы на этот раз сопровождать меня, а лекарь Янь недовольно хмурился, однако что-то такое цзинъяневидное, видимо, было написано у меня на лице, что на сей раз он не пытался меня остановить. Пока вызывали носильщиков, пока Ли Ган собственноручно набивал паланкин подушками, меховыми покрывалами и жаровнями, а Фэй Лю слонялся у ворот, маясь в ожидании, я перебирал в уме возможные причины сегодняшнего приглашения. Евнух Гао прожил при дворе дольше любого из ныне живущих сановников, пережил два бунта и четыре дворцовых переворота, Мятеж Пяти Принцев и Ночь Поющих Ножей, не считая нескольких гаремных войн. Сколько тайн он хранит, трудно даже представить. Он осторожный человек и во время борьбы за трон оказывал неявное содействие Цзинъяню и Цзин-фэй, однако он старик и не имеет семьи. Ближайшая его родня — внучатые двоюродные племянники, и они давно не нуждаются в помощи своего могущественного родственника. Чего может хотеть такой человек? От меня — вряд ли хоть чего-то. Нет, скорее уж окажет благодеяние мне самому. Конечно же, я знал, где находится городской дом евнуха Гао, но никогда прежде не бывал здесь сам. Небольшое поместье, ограждённое каменной стеной, терялось среди яблоневых деревьев. Улица здесь выводила в небольшой тупик, и судя по буйным зарослям через дорогу, по крайней мере дом одного из соседей Гао Чжаня пустовал. Даже городской шум как будто сделался тише. Место в своём роде уединённое, даже тихое, и при этом в центре столицы. Я почувствовал восхищение: свою собственную резиденцию в Цзиньлине я выбирал согласно примерно таким же качествам. — Господин старший евнух. Я отдал положенное приветствие, пытаясь скрыть замешательство: Гао Чжань был не в придворных одеяниях, положенных ему по рангу, а в домашнем платье, с распущенными волосами, и вдобавок поливал из ковшика цветы в саду. На меня взглянули мутные слезящиеся глаза, сощурились против солнца, и я заново заметил, насколько Гао Чжань стар. Кажется мне, или ещё полгода назад его спина была не столь согбенной, а походка была по-придворному скользящей, а не шаркающей? Голова Гао Чжаня слегка тряслась на тонкой морщинистой шее. — Господин Су Чжэ. Сколько я помнил его, Гао Чжань всегда походил на слегка удручённую многими знаниями, деловитую, белую от возраста мышь, семенящую по переходам дворца. Лиловые одежды, остроконечная шапка, седые пряди волос и тонкий, высокий голос — а также острейший ум, железная выдержка и движения души, которые даже я не мог просчитать, да и не пытался. Он был предан покойному императору, но каким-то образом это сочеталось в нём с благоволением людям талантливым и добродетельным, прямолинейным и отважным. — Нелегко быть таким старым, — вздохнул Гао Чжань. — Надеюсь, вы будете снисходительны к жалкому слуге, молодой господин.****** Я не вздрогнул и даже не слишком удивился. Проницательностью Гао Чжань не уступает вдовствующей императрице, а ей не понадобилось даже видеть меня, чтобы разгадать мой секрет. — Есть кое-что, что я хотел бы рассказать вам... о Скрытом дворе. Полагаю, время для этого пришло.***
Вечером полагалось бы пойти дождю: если верить песням и поэмам, некоторые события непременно должны сопровождаться небесными знаками. Грозой. Солнечным затмением. Засухой. Вместо этого вечер был разве что чуть душноват. С приходом сумерек на травы выпала вечерняя роса, солнце дотлевало на западе, размазывая по горизонту розовую и алую тушь, подсвечивало стволы деревьев в саду, бросало длинные тени мне под ноги. Ли Ган уже дважды выглядывал на веранду, тревожно отслеживая наступающую прохладу — на другой раз я, забывшись, рявкнул на него, как пятнадцать лет назад, и мой бедный слуга, присев от неожиданности и испуга, убрался в дом едва ли не на четвереньках. Разве раньше я позволил бы прислуге или младшим офицерам отряда Чиюй покровительственно-заботливое отношение ко мне? От этого один шаг до панибратства и непочтительности. Но телесная немощь и общая цель через многое может заставить перешагнуть. «Нелегко быть таким старым...» Я бездумно бродил по дорожкам меж деревьев и клумб. Посреди сада злой кошкой гнул спину мостик, пропуская под собой стремительный чистый поток с галечным дном. «Некоторые вещи забываются. Другие — перестают быть важными. Пятнадцать лет назад на Скрытом дворе появилось много новых невольников». От воды несло сыростью и холодом. Холод, холод, всегда холод — у меня и кровь в жилах немногим теплее этого ручья. «Много новых слуг, — повторяет Гао Чжань, смотрит на свои покрытые старческими пятнами руки, на ковшик в них. — Среди них была одна девушка из поместья Линь. Её звали...» Я не могу вспомнить, как её звали. И Гао Чжань тут не помощник — то имя, что известно ему, наверняка дали ей в покоях моей матери, когда она вошла в число служанок. Однако и это обезличенное прозвание, выдуманное кем-то из старших управительниц матушкиных покоев, ничего не говорит мне. Память молчит. «Ещё у неё была заколка с янтарной стрекозой, — участливо добавляет Гао Чжань, вглядываясь в моё лицо. Он много повидал в жизни и многое понимает. — Она говорила — подарок. Вы не помните?» Не помню. Янтарная стрекоза... Скорее всего дешёвая, купленная на рынке по случаю, или даже стащенная мной откуда-нибудь. Например, из поместья принца Ци — в то время я оттуда не вылезал. Безделушка, унесённая вместе с горстью медовых слив или яблоком. Мало ли при матушке было хорошеньких служанок... «Лекарь, приставленный к Скрытому двору, был уверен, что она не выдержит и пары недель. Супруге принца Ци хватило десяти месяцев. Остальным — меньше. Но насчёт той служанки лекарь ошибся». Мне было тогда восемнадцать лет. У меня был лучший в мире друг, принц-родич, в которого я был по-юношески восторженно влюблён, и невеста, которой не сравнялось ещё пятнадцати. Шустрая, живая девчонка, весёлая проказница, полудикарка, неистовая наездница, танцующая с мечом на лугу у реки. «Девушка прожила очень долго». Нихуан. Загорелые скулы, тугие, круто загнутые кверху ресницы, нежно подающиеся под губами, когда я целую ей веки, чуть обветренный рот — я ловлю в поцелуй улыбку, и девочка прячет краснеющее лицо мне в плечо... «Очень долго. Целых два года». Нет. Я пытался вспомнить служанку, но в голову лезли только воспоминания о юной Нихуан. Мне было в то время, что называется, в собственной коже тесно (ха! Линь Чэнь бы выдал пару язвительных замечаний). Встречи с Нихуан горячили мою кровь, беспокоили воображение, но — хвала Небесам! — мне хватило ума её не трогать. Хотя следует проявить честность хотя бы перед собой: ум тут был ни при чём, при чём был внезапный и неурочный поход против Великой Юй, и если бы не стечение обстоятельств, мы с Нихуан вряд ли дотерпели бы до свадьбы... Хвала Небесам ещё раз, что этого не случилось. Иначе сегодня Гао Чжань назвал бы мне в своём яблоневом саду имя, которое мне не составило бы труда узнать. А так — что же, пятнадцать лет назад в столице тоже не было недостатка в «Цветочных домах», а если ехать туда было недосуг, были ещё служанки в поместье. Красивые и обученные манерам (других бы не потерпели в свите Старшей принцессы). Покорные и привыкшие повиноваться — велит ли молодой господин помочь умыться, или ведёт за собой в ближайшую кладовку... А спустя несколько недель они попадают на Скрытый двор вместе с отцовскими наложницами и наперсницами матери. За государственную измену истребляют три поколения рода, включая слуг, учеников и подчинённых. С чего я взял, что Тиншэн — сын принца Ци? Потому что это было бы справедливо. Потому что это соответствовало моей миссии и моим представлениям о ней: его кровь должна была уцелеть, потому что кто, как не наш золотой, сверкающий принц, больше заслуживал чуда? Пятнадцать лет назад вся столица, от стариков до младенцев, была влюблена в него: самое милосердное сердце и разум совершенный и цельный, как нефрит. Зрелые чиновники видели в нём будущее страны и ощущали воодушевление после единственной беседы с принцем, а юнцы таскались следом обезумевшей от любовного восторга свитой. И я с такой готовностью поверил в невозможное!.. В то, что Ци-ванфэй каким-то немыслимым образом удалось спрятать одну из его наложниц от бдительного взора дворцовых служек и Управления Сюаньцзин, шпионов хуа и ревнивого ока императора, а после запутать следы так, чтобы никто не догадался о происхождении мальчика. Мне следовало бы помнить, что реальность со справедливостью не знакомы. А у чудес обычно бывает весьма прозаическое объяснение: например, старый придворный евнух, укрывший от чужих взглядов и излишнего внимания безымянную девушку с янтарной стрекозой в волосах. Оказывается, ничего-то не изменилось за пятнадцать лет. Я всё тот же скорый на суждение идеалист, с лёгкостью поверивший в выдуманное самим собой объяснение. Линь Чэнь так стремился расшевелить меня, заставить хотеть жить, а у Гао Чжаня это получилось за один разговор. Вспоминаю, как склонялся вместе с братом Мэном над спящим мальчиком, рассматривая его лицо в тусклом свете лампы. Принц Ци походил лицом на свою мать, мою тётку — более Линь, чем Сяо. Так легко было обмануться, приняв фамильные черты за сходство между отцом и сыном! Что бы я чувствовал, если бы знал тогда, что смотрю на лицо своего собственного ребёнка? Ребёнок. У меня есть сын. У Линь есть наследник, который однажды встанет на колени перед табличкой с моим именем на родовом алтаре. У него угловатые скулы и решительный рот, как у мужчин моей семьи, а глаза и форма бровей, должно быть, от матери. Теперь мне кажется, что я почти вспоминаю её лицо. Семейная ветвь не иссохнет, и предки не обрушат на меня свой гнев за то, что после моей смерти будут обречены на забвение без подношений и ритуалов. Я останавливаюсь на мостике над ручьём и слепо смотрю на воду внизу. Холод пробирается под мою накидку. — Линь Шу? Сяо Шу! Император спешит ко мне через сад. Никакой свиты или хотя бы охраны, никаких алых одеяний с золотыми драконами. Должно быть, кто-то из слуг, встревожившись, послал весточку во дворец. Или приставленная императором охрана. Или Линь Чэнь — он всегда был очень проницателен. Или же Цзинъянь просто почувствовал, что он мне нужен. Иногда он проявлял просто сверхъестественное чутьё в таких делах, эту обострённую интуицию он унаследовал от императрицы-матери. — Сяо Шу, — его голос в наступающей темноте показался мне тихим и неуверенным. — У меня есть сын, — глядя ему в лицо, сказал я. — Мне нужно написать Нихуан. Она прислала мне письмо два дня назад... Я должен ответить. И принять наконец титул, который Цзинъянь хотел дать мне, и эту новую жизнь в Цзиньлине, и своё прошлое, и это несчастное, нуждающееся в моём снисхождении тело, каким бы холодным оно мне ни казалось. Но этого я вслух не сказал. Цзинъянь кивнул. Я сообразил, что даже не поклонился ему в знак приветствия, не говоря о прочем. Знал ли он правду, когда оказывал покровительство Тиншэну? О том, что Тиншэн не имеет никакого отношения к принцу Ци? Вряд ли. Но, думаю, ему было всё равно. Он бы в любом случае поступил бы так же. Тогда я закрыл глаза, привалился к плечом плечу моего друга, и позволил сжать мою руку его широкой, уверенной, сильной руке. Она была тёплой. *сына бо Вэньюаня... — «бо» — один из пяти высших титулов китайской аристократии. ** …держит себя, как в «тигровой скамье» — «тигровая скамья» — реально существовавшее китайское пыточное приспособление. *** утки-мандаринки — в китайской культуре символ верной любви и верности. **** поклонника южного ветра — т.е. гомосексуала. ***** следует поразить свою плоть, дабы сломать кость врага — отсылка к одной из классических стратагем. В данном случае Мэй Чансу имеет в виду, что ради избавления от боли — «поражения врага» — пришлось избавиться от прочих чувств — «поразить собственную плоть». ****** молодой господин — здесь Гао Чжань обращается к Мэй Чансу, как к молодому кавалеру из знатной семьи.