Холодно-горячо

Маркиз снова схватил Ламию за шиворот и прохрипел ей в лицо: — Если кто-то из вас, детей ночи, еще хоть раз к нему приблизится, клянусь, я приду в вашу пещеру днем, когда вы спите, и спалю все дотла. Ясно? Нил Гейман, «Никогде»

Ламии страшно. Ламия боится огня еще больше, чем солнечного света, больше, чем громких и сильных людей, в чьих жилах течет горячая кровь, больше, чем белую змею и рогатую королеву. Перед тем, как заснуть, она думает о дымящих факелах и трескучем пламени, и ей кажется, что на пороге пещеры встает черная фигура мстительного маркиза. Конечно, это не так. Ее и остальных детей ночи — сестер и братьев — никто не беспокоит, они спят и просыпаются, и приветствуют время своей власти и силы. Ничего не меняется. Холодно. Ламия облизывает губы — она слишком хорошо помнит вкус чужой жизни. Той жизни, что ей пришлось вернуть. Она кривится, вспоминая об этом. Ей хочется плакать. Так вкусно, так сладко, так горячо. Столько тепла — настоящего тепла! Зачем ему одному — столько? Почему бы не отдать ей самую малость? И еще, и еще... Разве многого она просила? Ламия бродит по Нижнему Лондону, будто ищет что-то и никак не может отыскать. Она заглядывает в самые затерянные уголки — и к людям канализации, воняющим тоской и мертвой водой, и к крыситам, провожающим ее блестящими глазами... Она толкается среди толпы на очередном Плавучем рынке, перебирает побрякушки на прилавках, высматривает что-то, чему и сама не знает имени. — Осторожнее, красотка! — горбатый старик, похожий на каменного голема, щерит беззубый рот. — Чистое серебро! Не то, что на твоих пальчиках! Вмиг спалит... Ламия отдергивает руку, смотрит брезгливо. Она принюхивается, как собака, которая встает на след. Но в Нижнем Лондоне так много следов... так много жизней, так много смертей. Что потерялось — никогда не отыщешь. — Он же ушел Наверх, сестра, — говорят ей дети ночи, качая головами. — Все это знают. Подземный ветер разнес по всему Нижнему Лондону, что малышка Дверь открыла гостю дверь на поверхность. Ламия хмурится. Она не помнит, о ком они говорят. Неужели о том, чья жизнь была такой сладкой на вкус? Да, должно быть. Время идет, и маркиз с факелом в руке перестает ей сниться. В пещерах детей ночи царят темнота и холод, она спит спокойно, как и раньше, сложив на груди бледные руки, приоткрыв вечно голодный рот. Она бредет по темным туннелям, как и раньше, подобрав длинную кружевную юбку, чтоб не запачкать случайно. Она не любит грязь. Она предпочла бы жить в чистоте Верхнего Лондона — в старом склепе или в заброшенной церкви, сестры рассказывали, кому-то выпадает и такая удача — но к чему думать о несбыточном? Пещеры, конечно, не дворец, но все лучше, чем норы крыситов или заваленный барахлом Эрлс-Корт. Так думает Ламия, пробираясь в полумраке в поисках пропитания, и не сразу замечает, как в запахи гнили, водорослей, смерти и возрождения вплетается нечто новое, особенное... знакомое. Тепло. Она ускоряет шаг, спотыкаясь, оскальзываясь, поднимая выше тяжелую юбку. Быстрее, быстрее, быстрее — иначе запах тепла исчезнет, и она никогда... За поворотом слышны голоса — живые и яркие, и Ламия сглатывает ледяную слюну. «Сейчас, сейчас... подождите же... — беззвучно шепчет она, — прошу, неужели многого я прошу... » — Дверь, мы не сбились с дороги? Этот поворот я, кажется, помню, — слышит Ламия и облизывается. Близко. Близко. Горячо. — Все в порядке, — отзывается второй голос, опасный, заставляющий замереть. — Здесь все повороты похожи друг на друга. Нас ждут... постой-ка... Ламия вдыхает холодный воздух, раздувая ноздри. Такое знакомое тепло. Такая знакомая жизнь. Такая... Она протягивает руки в темноту, надеясь коснуться — а потом и вцепиться, прижаться и наконец-то начать пить. Пересохший рот сводит от предвкушения, в груди что-то растекается тающей льдинкой, тело содрогается в уже полузабытой судороге. Она вспоминает. Его зовут Ричард, у него горячие губы и настоящее сердце, и его жизнь так сладка на вкус, что можно позабыть обо всем, кроме... — ...и спалю все дотла, — доносит до нее подземный ветер и издевательски хихикает. Ламия дергается, как от удара. Стена огня встает перед ее глазами, и в пламени корчатся братья и сестры, и кричат, вскидывая руки к потолку пещеры, и рассыпаются серым пеплом. — Нет, — всхлипывает она, делает шаг назад, прижимается спиной к склизкой стене и закрывает лицо ладонями. Голоса удаляются, растворяются в сумраке, и Ламия остается одна. Холодно. Она обнимает себя за плечи и плачет — без слез. Вкус чужой жизни тает на губах, оставляя только боль и голод. — Пожалуйста, — просит Ламия, сама не зная, к кому обращается, отчаянно комкает в руках край черного платья, — неужели многого я прошу... Темнота Нижнего Лондона молчит и слушает.