О живой царевне и семи богатырях

Иван, Василий, Олег, Никита, Богдан, Илья да меньший из всех, Федор. Когда пришли в первый раз, когда встали пред царевной Ириною – высокие, сильные, со щеками, от смущенья багровыми, - отказала. Не осердилась, нет; а во глубине души и порадовалась годеливо: вот, мол, сколь румяна да бела, что сразу семеро витязей во жены, пусть и невенчанные, зовут. Отказала, ибо теплилась еще надежда, что вот-вот застучат за воротами копыта, зазвенит тревожно сбруя, и возлает собака, учуяв чужого, а от ворот послышится знакомый голос нареченна жениха – королевича Елисея… Иль, на худой конец, суровый бас старшего из стрельцов государевых, коих, конечно, послал батюшка на поиски единственной дочери. А токмо пролетали неспешно теплые дни, складываясь во седмицы да во месяцы, и уже пожелтел кленов лист, а во саду опустились, потяжелевши от созревших яблоков ветви – а ни Елисея, ни верных слуг батюшкиных все не было. Богатыри, семеро братьев, более не говорили с Ириною об грешном – однако, не укрылось от взору ея, сколь грустны сделались честные их лица, сколь тоскливы брошенные украдкою взоры, сколь сгорбились плечи литые под кафтанами. А потом случилось – подслушала разговор, для ушей ее не назначенный, невольно подслушала. …Что мачеха, царица суровая, самая что ни на есть ведьма – про то Ирина давно поняла. Чуть не на другой день после батюшкиной свадьбы: тогда, сбежавши от мамок да нянек, крутилась любопытная царевна под родительской опочивальнею, норовя подглядеть хоть во щелку, для чего же отец со надменной красавицей за дверями дубовыми заперся. Дверь во покои царские делалась знатная – ни тебе щелки, ни тебе ничего; во скважину же ушлая мачеха вставила с той стороны ключ – потому и не углядела малолетняя еще Ирина, чем-то царь со царицею заняты, не углядела и того, что мачеха прямиком да ко двери той неспешно идет… Не заплакала Ирина, когда шарахнуло ее по лбу – не успела. Вспыхнуло пред очами ее любопытными, а потом воцарилася тьма. Опомнилась уже у себя, в окружении перепуганных нянек – и не от того пребывали тетки во страхе, что чуть было не лишились голов через недогляд за царевною – единственно через мачеху, что встала над постелью Ирины да глядела на дитя с недобрым прищуром. Глянула Ирина во очи мачехе – и обомлела. Сердечко маленькое так и замерло во груди, а потом забилось часто-часто, словно бы пойманная во силок птица. Лед, черный лед, политый щедро невинною кровушкой – вот чего углядела царевна в очах чужой женщины; злобу, ненависть да смертный свой приговор. А любимого батюшку после свадьбы той словно бы подменили… До поры, впрочем, новая царица не шибко и глядела за подрастающей царевною: растет себе и растет, ну и ладно. А вот когда созрела Ирина, налилась юной красою, когда младые княжичи, а то и седобородые бояре повадились при ней очами блестеть да вздыхать тайком – тут-то все чаще стала примечать царевна недобрые, морозом до костей пробирающие взоры… Ее взоры, мачехи, что за годы ничуть не переменилась, ни на миг не состарилась. А и тогда не сказать, чтоб устрашилась царевна. Пусть охладел к ней батюшка царь – а жениха-то сыскал; вот придет день, сыграют веселую свадебку, вот увезет Елисей жану младую к себе во царство-государство, и заживут они славно да ладно, и никакие мачехи не будут холодить спину взорами. Так думала себе младая Ирина, так во раздумьях счастливых и прозевала измену подлую, заговор черный. Свезло еще, что Чернавка – то ли из страху, то ли еще зачем-то, - не стала царевны веревкою вязать, а только во чащу непролазную завела-заманила. Свезло и вытти на терем братьев-богатырей, свезло и в том, что семеро витязей, как ни оголодали во глуши своей без любови да ласки, а против воли царевниной поступать не желали, ни силою, ни угрозами, а ко греху ее не склоняли. Спросили раз – и все… Что до разговору послушана, после коего призадумалась Ирина крепко, то вышло так: шла себе царевна по терему, шла легко да весело, песнь шепотом напевая, и об том думала, как бы исхитриться да закончить к ночи вышивку, коей решила украсить стиранные рубахи богатырей своих; под ногами, путаясь в подоле летника, бестолково суетилась собака, в теплом воздухе кружились неспешно пылинки. Почти что вошла царевна Ирина во горницу, где лежали до поры цветные нитки; уже руку белую протянула, дабы дверь скрипящею толкнуть – да тут молвили в горнице: «…так толком и не искал никто» голосом второго из братьев-богатырей, Василия. Замерла Ирина, во слух обратившись, застыла без движенья; рука ее, что так и не толкнула двери, опустилась на грудь, туда, где стиснулось сердце от недоброго чувства. Собака, будто почуяв злое, немедля перестала дурачиться да играть со царевниным подолом, села, как упала на задние лапы, прижала уши вострые к голове. Василий тем временем говорил и говорил: длинно, обстоятельно, то и дело прерывая речь свою тяжкими вздохами; рассказывал братьям, как ездил давеча на базар во стольный град, Ирины младой вотчину. И выходило, что никто во граде не искал пропавшей царевны: ни царь, ни бояре, ни удалые стрельцы; ходили середь черни слухи, будто б Ирина то ли померла, то ль убежала самовольно, а то и в монастырь ушла, во Христовы невесты; во дворце же как будто вовсе позабыли про младую царевну. Словно и не было у царя никакой дочери… И про Елисея, про жениха нареченного, принес Василий вести: будто б поехал королевич Ирину свою искать, поехал черт-те куда, чуть не за море-окиян; там и зажил во праздности, попивая вино да забавляясь со смуглокожими блудницами; а как узрел дочь тамошнего владыки, то и вовсе о былом позабыл, и вот-вот как будто грядет развеселая свадьба… Понятно стало, отчего не стучатся в ворота: не потому, что терем богатырский во столь уж непролазных чащобах поставлен, нет – когда нужно было царю, так присылала ко братьям быстрых гонцов. Просто – победила ведьма поганая, заморочила голову и царю-батюшке, и верным боярам его; Елисей же… Таков же оказался, как иные мужи, посудачить про коих мамки да няньки были великие охотницы. Поплакала Ирина, как не поплакать. По отцу, ведьмою погубленному, по жениху неверному, по доле своей горемычной. Наутро встала с постели, умыла белое личико, косу заново заплела. Покуда ездили братья по делам своим богатырским, навела во тереме чистоту, застелила стол новой скатертью, наготовила яств не хуже, чем у царя на пирах подавали. Удивились братья-богатыри, в удивленьи и сели ко столу; старший, Иван, бросил на царевну испытующий взор: - Нешто праздник какой, сестрица? – ибо после отказу не величали богатыри свою царевну по-иному. Вышла Ирина на середину горницы, молча богатырям поклонилася, опустила к полу синие очи, молвила слышно едва: - Не величайте более так, ибо неможно брату с сестрою в одну постель ложиться. От слов таких богатыри, как один, опешили… Была Ирине и свадьба: пусть и не та, коей ждала, невестою Елисея будучи, а в обьятьях Ивана, старшего из богатырей, оказалась царевна лишь после знатного пира; и были все семеро братьев во новых, нарядных кафтанах, и была Ирина, невеста невенчанная, во богатом, жемчугами да златом расшитом летнике. И подымали богатыри полные чаши, и кричали весело «Горько!», и целовали поочередно Ирину во сахарны уста; когда же пришло время к постели, то провели до загодя убранной опочивальни, и оставили со Иваном, со старшим своим, ибо договорено было, что быть с царевною станут по старшинству, и каждому положена своя ночь; а коль захочет Ирина передыху – пусть только слово единое молвит… Еще на пиру старалась царевна запомнить, кто из братьев да как целует ее, невесту незаконную. Чтоб понять – каков каждый из богатырей будет с нею на ложе. Иван – тот уста ей лобзал обстоятельно, властно, без робости да без злой жадности. Так же и девство забрал: без суеты, без нетерпеливости, не пугая зазря, однако, не давая и уйти неизбежного. Сцеловал потом слезинку со белых щек, огладил тело, ко ласкам мужеским покуда непривычное – а там и снова овладел Ириною, только в этот раз было ей лишь сладко да хорошо. Василий, как и старший брат его, суеты во деле сем не любил, а любил, чтоб подольше, да чтоб до сладостна беспамятства; так уходил Иринушку, что наутро и будить не стал – по хозяйству же богатыри и сами управились, не померли. Дали набраться сил для Олега, третьего брата. Ох уж Олег сей! Еще когда целовал, поняла Ирина – ненасытный, да затейник к тому же. Чего токмо не творил, чему не научил токмо за первую их ночь! Такому, что Никита, брат следующий, от изумленья рот распахнул; от стараний же царевниных столь распалился, что едва осталась постель их в целости – только ножка одна подломилася, так что заканчивать пришлось прямо на полу. Богдан из всех оказался самый простой да грубый: не шибко целовал, речей ласковых не говорил: разорвал на Ирине рубаху, оглядел алчным взором, навалился тяжело сверху, вонзился плотию жаждущей во жаркую да тесную глубину… И не ждала Ирина – а кричала под Богданом почище, чем под Олегом-затейником; под конец не обняла – опутала тело его руками да ногами, вцепилась в полюбовника, аки клещ; поздней и вовсе скакала на молодецком его уде, словно на горячем да норовистом жеребце, закидывая бесстыдно голову, вонзаясь ногтями во мокрую от поту грудь богатыря. Богдан же, блестя масляно очами, смеялся, сжимая бедра царевны пальцами, оставляя на коже синяки, что наутро ныли пресладко, навевая срамные воспоминанья. Илья нежен был чересчур, а пред со Ириною возлечь – ожерелье подарил, из больших, во свете лампады призывно мерцающих жемчужин. Во ожерелье сем и отдалась предпоследнему брату Ирина – в нем единственно. Федор, меньшенький, оказался робок, пуглив даже; на утренней заре и вовсе сознался, отводя сияющий счастием взор, что царевна у него как есть самая первая… Так и зажили: еженощно являлись богатыри ко своей царевне, еженощно любили ее, как кто умел; вскорости от сундуков со платьями, мехами да тканями почти не осталось в опочивальне места. Довелось братьям, отдуваясь да переругиваясь без злобы, перетаскивать подарки во подклеть, чтоб не путались под ногами. А когда уставала Ирина от ласк да забав, иль когда случались у ней дни нечистые – утешались богатыри пищею сытной, вином сладким да доброй охотою. День за днем, ночь жаркая за ночью – минул год… По-прежнему живет во стольном граде государь – за месяцы вдруг исхудавший, седой, ко заботам да хлопотам царским совсем равнодушный. По-прежнему заправляет во дворце прекрасная царица – нестареющая, неувядающая, сердцем жестокая, завистливая ведьма; а вот девки-чернавки, что пожалела когда-то царевну давно уж нет на свете: по приказу царицы утоплена во черном озере, а пред тем отдана стрельцам на поругание… По сию пору цело колдовское зеркало; и когда слышит поганая ведьма нелюдской, ровный голос, повторяющий бесконечное «…а царевна все ж милее, и румяней, и белее», мерещится ей в том голосе неявная, ехидная насмешка; кажется, будто бы волшебное стекло покрывается злорадно едва приметною рябью. Злится ведьма, топает ногами, зубами скрипит – а ничего-то поделать не может. И разрывает грудь ее от жестокой тоски, и жалеет, стерва, что не отравила чертову царевну сразу же после своей свадьбы. По сию пору живет царевна Ирина во тереме семи богатырей, во тереме, что затерялся середь суровой лесной чащи. По сию пору ведет она немудреное хозяйство да поджидает семерых богатырей с охоты; по прежнему бойкая собака с закрученным во бублик хвостом чуть что, путается у Ирины под ногами, норовя ухватить клыками подол нарядного летника. По сию пору не слышно у ворот ржания чужих коней, звону стрелецких сабель да строгих голосов, призывающих пропавшую царевну; по прежнему не золотит солнечный луч светлую макушку царевича Елисея, от волненья потерявшего свою шапку… По сию пору любит Ирина сесть у окна со прялкою, а уставши прясть – опереться подбородком об раскрытую ладонь; глядит царевна во даль, подернутую золотистой дымкой, глядит очами, от грез затуманенными. А когда собака, уставши играть, растянется у ног царевны, когда задремает, то и дело дергая торчащим ухом – тогда размыкает Ирина зацелованные за минувшую ночь уста, и шепчет, шепчет тихонечко: - Бесись, бесись, ведьма растпроклятая! Исходи злобою да черной завистью, рви с корнями косы на голове твоей, кусай до крови рот свой, заливайся слезьми, захлебывайся стонами: у тебя, стервы, один муж – у меня же семь! Семь богатырей, семь витязей; каждый силен да могуч, каждый заради меня всякую глотку зубами изорвет… А вот настанет день, а вот рожу им сына; и будет сын тот расти не по дням, а по часам, и взрастет богатырь силы невиданной, такой, какого не видали допрежь на Руси; а вот сядет сын мой на коня да возьмет в руки сабельку… Царя-батюшку – его в монахи; на нем лишь та вина, что поддался чарам поганой ведьмы; пущай середь братии святой доживает, пущай молится об искупленьи грехов. Елисея-изменщика – сперва плетями, чтоб лопнула кожа белая, чтоб сползла полосами кровавыми; а как охрипнет от криков неистовых – так его за ядра и подвесим; будет знать, как по блудницам да по басурманкам поганым шастать. С тобою же, ведьма ненавистная, столь милосердны не будем: а сперва закуем во колодки тяжелые, да поведем по площадям-по улицам в одной только нижней рубахе; и станут люди глядеть, да тыкать пальцами, да плеваться, да камнями бросать; после того зароем во землю сырую по самую шею, и быть тебе так семь дней да семь ночей; а потом, обрезавши косы твои под корень да лицо твое ножами искромсавши – в костер тебя, во чистый огонь! Так и грезит царевна Ирина до самого вечера, так и шепчет бездумно под нос себе; а лишь только заслышит шум копыт да голоса богатырей своих – тут же и вскакивает с лавки, поспешает на двор, дабы встретить да приветить, дабы обнять поочередно да уста крепкие нежно расцеловать. Побежала бы – да тяжело теперь бегать-то. Мешает чрево, неустанно растущее – дало семя богатырское всходы, вскорости и плоду долгожданному быть. Дрожит, бесится во палатах своих царица-ведьма, ибо зеркало колдовское ко лжи да вранью не приучено: как все по правде есть, то без утайки и показывает…