Чайка

*** Лиза снимает плащ, шуршит пакетами, спотыкается о съехавший коврик в прихожей. Глеб не оборачивается. Смотрит телевизор, стуча по подлокотнику кресла пальцами, выводя узоры, покачивая левой ногой. У двери зеркало, и Лиза не может удержаться: подходит, всматривается, поправляет челку, взмахивает ресницами, посылает воздушный поцелуй своему отражению. У Глеба бардак и пыль, окна зашторены. Лиза идет, пинает в угол его кроссовки, заглядывает в гостиную, говорит: – Глебушка, я приготовлю ужин. Лизе кажется, что голос ее звучит томно. Глеб думает, что сериал станет интереснее, если прожигать экран взглядом. Глеб молчит. – Глебушка, – тянет Лиза. И замолкает, как только Глеб раздраженно щелкает пультом. Телевизор мертвеет, Глеб смотрит уже в упор, в глаза. – Лиза, – говорит он, на вид, спокойно, с напором, – почему бы тебе не пойти домой? «Гребаная ты сука, вали уже, сколько можно», – Глеб едва сдерживается, чтобы не озвучить и это, не выкрикнуть ей в лицо. На нем серая футболка с веселым зеленоватым удавом, и это никак не вяжется с ним самим. Тонкая ткань обрисовывает ключицы, челка закрывает глаза и наполовину прячет круги под ними. «Не хватает только запаха водки», – про себя отмечает Лиза. – Глеб, ты… мы… – говорит она и подходит ближе, кладет руку ему на плечо. – Я беспокоюсь. Ты здесь один, мне нетрудно. И я боюсь одиночества. У Лизы большие глаза, и заплакать она готова хоть прямо сейчас. Но ждет, пока Глеб сорвется, вскочит, нависнет над ней. Опасности еще нет. И Лиза действительно беспокоится. – Я не просил, – цедит он, медленно поднимаясь. Глеб никогда ничего не просит, вот и теперь идет к двери, неспешно передвигает ноги и бросает на стены беглые взгляды. Когда Лиза не ела неделю, у нее так же кружилась голова и в глазах темнело. Глебу больно. *** Дверь на балкон открыта, и Лизе холодно от скользкого, неуютного ветра. Глеб курит. Она смотрит через плечо. Видит, как подрагивают его плечи, голая кожа покрывается мурашками. Его губам идут сигареты. Он сжимает ими ободок фильтра, втягивает дым, стряхивает пепел негнущимися пальцами. Глеб говорит мало, но похож на кричащую чайку, раненную и продрогшую. От него почти осязаемо разит болью, и от этого веселый удав на футболке раздосадовано опускает голову. Лиза ежится и солит мясо. – Зажаривать или только до золотистой корочки? – спрашивает она от того, что молчание мокрой одеждой прилипает к плечам. Лиза и без того знает, какую еду Глеб любит. – Как хочешь, – бросает он. Глеба бьет дрожь, но он выбрасывает окурок и начинает новую. Лиза перекладывает груши со стола на пустую полку, раскладывает принесенное по такому же холодильнику. Макароны довариваются, когда Глеб, шатаясь, приваливается к балконной двери. Он съезжает по ней на пол, протягивает вперед ноги и Лизе приходится обходить их. Глеб смотрит, какими фальшиво идеальными жестами Лиза сливает воду, как медленно ведет по ножу накладным ногтем, проверяя остроту лезвия. Как небрежно откидывает назад волосы и вроде как невзначай касается мочки уха. Его взгляд туманится, кутается в желтых рисованных бантиках. Они мелкие и рябят на черной ткани ее короткого платья. Разбрасываются по спине, прячутся в складках юбки. Лиза любит нарочитую одежду, такие же вещи и отношения. Глеб уверен, что, вообще-то, не нужен Лизе. Просто он единственный источник ее эмоций, а без них она не может хоть как-то жить. Забота Лизы похожа на навязчивые духи, от которых Глеба тошнит не хуже. Она накрывает на стол, раскладывает вилки, тарелки, ложки в правильной последовательности и чтобы красиво лежали. Лизин телефон звонит словами «нас только двое за облаками», и она выходит поговорить. Потом возвращается, улыбается Глебу: – Ой, ты еще не садился, меня ждал. Проголодался, наверное. Если бы Глеб был Ванькой, ему пришлось бы кивнуть. Но он – это все еще он, несмотря на то, что в голове все еще часто снуют возвышенные мысли Валялкина. Сарданапал говорит, что связь прервана. Глеб знает: академик считает, что если Глеб поверит в это, то действительно перестанет слышать Ивана. Но Глеб не дурак ведь. Что он, реальность от галлюцинаций не отличит. Лиза выглядит радостной. Глеб отворачивается к обоям, делает вид, что не слышит. – Глеб… – Отстань, – грубо бросает он, и валялкины внутри его головы от негодования карабкаются на потолок. Глеб боковым зрением видит, как Лиза на мгновение застывает, а после выбегает из комнаты. Лиза плачет, и виски Глеба насквозь просверливают ее всхлипы. Глеб пытается вспомнить, когда он в последний раз ел. Лиза влетает в кухню и дрожащим голосом сообщает: -– Лучше бы я умерла тогда, чем сейчас жить вот так. Ее пальцы нервно теребят застегнутый на все пуговицы воротничок. – Еще не поздно, – фыркает Глеб и поднимается. Лиза следит за ним с лисьим вниманием. – Ты куда? – ее голос становится тоньше. Глеб снова не отвечает, и она обессилено оседает на стул, прячет лицо в ладонях, прикусывает пухлые губы. Он ходит бесшумно, как хищник, и Лиза вздрагивает, когда что-то тяжелое ложится на стол перед ней. – Вот, – произносит Глеб, складывает на груди руки. – Ч-ч-что это? – спрашивает Лиза, изумленно распахивает глаза, не верит, что видит перед собой аккуратный, маленький пистолет. – Хочется умереть – пожалуйста, – Глеб картинно кивает, указывает пальцем на стынущий ужин, добавляет с насмешкой, – не могу же я не отблагодарить тебя за все, что ты для меня делаешь. Лиза вскрикивает и отшатывается, будто ствол рядом с ней – ядовитая змея, готовая укусить. – Да ты, ты, ты, – не хватает воздуха, и она не находит ничего лучше, кроме как замахнуться на Глеба. Он без усилий перехватывает ее за запястье, сжимает до боли и слез из глаз. Лиза злится, пытается вырваться, обозвать Глеба. Ему плевать. Он отпускает ее, оттолкнув к выходу, и снова уходит в гостиную. Шаги Глеба гулкие, дыхание рваное, прерывистое. Лиза всхлипывает и нашаривает в темноте плащ, когда экран телевизора оживает снова. *** Глеб не запирает дверь, не задумывается о том, что обидел Лизу, не слышит, о чем говорят герои включенного давно сериала. Он только безумно верит, что магия вернется к нему. Не возвращается. И оказывается, что своих сил не хватает. Ни на то, чтобы оградиться от Ваньки, ни чтобы взять себя в руки, убрать в квартире, перестать бросаться на и без того нечастых гостей. Глеб надеется, что Валялкину там тоже несладко, но сомневается, что так и есть. Глеб старается не рисовать, чтобы не видеть Таню. И от трости он почти что сумел отвыкнуть. Глеб только курит сигареты одну за другой и ждет. Ожидание помогает. *** Лиза растирает запястье, кольцом смыкает на нем свои пальцы, глотает слезы. Покупает в маленьком магазинчике дешевый коньяк. Бутылка пустеет, солнце садится, желание увидеть Ваню растет. *** – Завтра матч, я останусь ночевать в Тибидохсе, – говорит Таня, поправляет нитяный браслет на руке и чмокает Ваньку в щеку. – Удачной игры, и привет Тарараху, – Ванька обнимает ее. Танькин свитер пахнет травой. – Присмотри за Тангро, – просит она. – В холодильнике есть сырники и окрошка. Скатерть с котлетами я спрятала на нижнюю полку. Ванька чует, как она беспокоится за него. Нервничает, переживает, что обязательно что-то случится. То, с чем он не сможет справиться. – Не бойся, – зарывается в ее теплые волосы. – Все будет хорошо. Давай, лети, пока не стемнело. Таня уносится на Торопыгусе, Ванька уходит лечить русалок. *** – Ванечка, – Лиза оглядывается. В лесу она не была с шести лет. Ответа пока что нет. – Ва-а-а-а-ань, – окликает чуть громче. Ванька подходит к ней со спины, пытается узнать в сумерках. Удивляется. – Лиза? Ты что здесь делаешь? – задает вопрос. – Ой, Ваня, – Лиза улыбается, – я соскучилась. – Ну, пойдем в дом, – он пожимает плечами. – А я не помешаю? – Лиза выглядит вполне трезвой. – Нет, – Ванька машет рукой. – У Тани завтра игра, она в Тибидохсе. Лиза радуется и поправляет платье. Они пьют молоко, Ваня расспрашивает, как она, как Магфорд, и Лиза рассказывает с радостью. Поправляет кулон с первой буквой своего имени, облизывает губы, то и дело прикасается к Ваньке. Жалуется на боль в запястье, надеясь, что Ванька захочет помочь. Но он только вежливо улыбается, и Лизе коньяк вдруг бьет в голову с лошадиной силой. Она медленно поднимается, подходит к Ваньке – тот как раз ставит чашки в раковину – прижимается тесно, целует. Ведет рукой по его спине, останавливается, замирает, коснувшись его поясницы. Ваня не отвечает. Совсем. Так игнорируют попрошаек на городских рынках. Ванька аккуратно отстраняет ее от себя, крепко сжимая плечи, смотрит в глаза, тихо спрашивает: – Лиз, с тобой все в порядке? Он выглядит виноватым. У Лизы болят от каблуков ноги, от крепкого алкоголя горло, от встречи с Глебом трещит голова. Она похожа на красотку с журнальной обложки, а Ванька верен своей чокнутой Гроттерше. Они с Лизой могут жить в уютной квартире, ходить в кино, готовить лазанью, но вместо этого Ванька выбирает невзрачную Гроттершу с кривыми ногами. Лизу накрывает. – Нет, нихрена со мной не в порядке, – кричит она и колотит его по груди кулачками. – Успокойся, – он не отпускает. С фотографии на стене на Лизку смотрит обнимающий Таню Ванька. На полу стопка книг. И у Ваньки палец перебинтованный, волосы взъерошены, а сочувствие в глазах искреннее. Лизке хочется чего угодно: секса, ссоры, битой посуды, разодранной в клочья одежды, сильных пощечин и грубых слов, но не жалости. Она всхлипывает, и Ванька тянет ее к дивану, гладит по спине, проводит по волосам. – Зачем ты так? Я же тебя люблю, – сквозь слезы бормочет Лизка и смотрит насуплено. Ванька мрачнеет и вздыхает одновременно. Садится, выпрямив спину. – Не любишь, – твердо говорит он. – Откуда тебе знать, – фыркает она, царапает острым ногтем обивку. – Ты же здесь тут не видишь. – Лиз, – продолжает он, – тебе кажется, что ты любишь. На самом деле ничего уже давно нет. Мы выросли. Школа позади, детство – тоже. Пора учиться жить в реальном мире, а не в своем, вымышленном. – Это не так, – мотает головой Лизка, – просто ты ничего не понимаешь. Ванька поднимается резко: – Уже поздно, тебе пора, рад был увидеться. Лиза бы с удовольствием расцарапала ему лицо за эту безупречную, фальшивую насквозь вежливость. – Не провожай, – говорит она с плохо скрываемой злостью, на ходу смахивая с комода Ванькину с Гроттершей совместную фотографию. *** Лиза натягивает на себя майку с зайцем, собирает волосы, стягивает их черной тугой резинкой, закалывает наверх челку. По телефону говорит с мамой, треплется с Джейн по зудильнику. Петушкофф приглашает в гости, хвастается покупками и авторитетно советует слать всех мудаков нахуй. Лизке нужно на Лысую гору – оформить подписку на журналы, купить несколько оберегов и лекарственных зелий. Она рисует на глазах большие черные стрелки, надевает короткую юбку, рубашку в клетку – одну из любимых. Нужные туфли стоят в кладовке, рядом с часами. Лампочка перегорела еще месяц назад, и Лизке приходится искать все на ощупь. Сонная кукушка клюет ее за указательный палец, Лизка вскрикивает от боли. – Сучка, – шипит она, – чертова деревянная шлюха. Я твоя хозяйка, дура. Кукушка замолкает, напоследок издав обиженное ку-ку. *** Лизка телепортируется на Лысую гору, и сразу же встречает Демьяна. Горьянов выходит из «Уха мертвеца» веселым и заметно поддатым. Лизка идет, делая вид, что не замечает, потому что общаться с Демьяном совсем неохота. Но тот орет на всю улицу: – Лизавета, давно не виделись. Лизка смотрит на него с раздражением, но уйти не выходит. Демьяну хочется хорошо провести вечер, он приглашает Лизку в кафе и обнимает за талию. Лизка ненавидит две вещи: когда ее зовут Лизаветой и когда к ней прикасаются посторонние. В общем, если вечер у Демьяна и заканчивается хорошо, то не с ней. Она идет в магвазин с талисманами и думает, что день будет плохим. Почти уже берется за ручку, как кто-то – Ягун, конечно – проносится мимо: – Привет, Лизон, какими судьбами? Оккультные книженции и приворотные обереги? Охмуряющие камни? Отравляющие шпильки? Все и сразу по закупочным ценам? Ягуна за собой тащит Лоткова. Она сухо кивает Лизке. Та не отвечает, фыркает и таки тянет на себя дверь. Лиза уверена, что Ванька сказал чепуху, лишь бы она отвязалась. Она идет, куда глаза глядят, набредает на антикварную лавку, скандалит с продавцом, но покупает картину с обнаженной девицей, глиняную статуэтку тощей натурщицы, сухие цветы в намертво застывшем стекле. В квартире Лизки есть старый бабушкин граммофон, и ей кажется, что вместе с сухими стеблями он будет выглядеть исключительно хорошо. Лизка платит за карамельное мороженное в магазине у соседнего дома, цепляется за витрину, и один ноготь – с красивым желтым подсолнухом – отваливается, падает на грязную плитку и разламывается пополам. Лизка ругается про себя. Она не выспалась, день прошел отвратительно, нести покупки в руках тяжело. Длинные волосы мешаются, челку приходится сдувать с глаз. Лизка живет на третьем этаже. Она поднимается, привычно отсчитывая ступеньки, которых всего семнадцать. А на пятнадцатой вдруг оступается и, стараясь не уронить покупки, падает сама. Она сидит в пролете лестничной клетки, дует на колено, из которого сочится сукровица. Произносит тихо: – Вот же пиздец. И прикусывает, якобы от невозможной боли, губу на случай, если вдруг кто-то увидит. Ночью она пьет чай, чистит золотые украшения в спирте, потому что не переносит грязь. Примеряет новые платья, мысленно подбирает к ним обувь, зеленкой мажет ушибленную коленку и пострадавший ноготь. Жалеет себя, под утро ложится спать. Днем оттирает почти незаметное пятнышко с желтых обоев, смотрит любимую передачу про моду и проверяет, спрятаны ли все нелопухоидные книги. Хочется рыдать из-за Ваньки, мстить Гроттерше, злиться на Глеба. Лизка знает, что Валялкин Таньку не бросит, а вот у Глеба никого нет. Она готова от одиночества лезть по стенам, да только синяк на запястье еще болит. Лизка пылесосит и вспоминает Глеба. Говорит по телефону и слышит его язвительные нотки в чужой речи. Ест и думает о том, как он сжимает вилку указательным и большим. Лизка накручивает себя, хочет быть нужной кому угодно, разбрасывает фантики от желейных конфет. *** Лизка держится до зимы. То есть, почти полторы недели. Рвет все совместные фотографии, склеивает их с помощью колдовства. Просыпается по утрам и решает, что с Глебом нужно поговорить. Лизка считает, что не все потеряно, что-то в ней Глеба должно еще привлекать. Лизка не хочет признаваться себе в том, что любит безнадежные отношения. Надрывные, без счастливого финала, с нервотрепками и постоянными стычками. Ей нравится страдать и чувствовать, иначе все становится совсем бессмысленным. И одной ведь действительно страшно. Лизка хватается за Глеба, как за бесценную, единственную в мире соломинку. Под окном у Глеба клумба из окурков и почти целых сигарет. Под подушкой раскладной ножик, в гостиной пистолет, на кухне тоже набор ножей. Приходится жить без магии и готовиться к возможной опасности. Глеб по-прежнему смотрит эксклюзивные спектакли от Ивана Валялкина, слышит его мысли четче своих. Делает осторожные порезы на своей коже. Это отрезвляет, помогает прийти в себя, выпустить самую малую часть разрушительной боли, отвлечься от чужеродных переживаний, хоть на время заняться собственными. Глеб не хочет унижаться, звонить Тане, нарываться на ее жалость и «извини, мне очень жаль», произнесенное сухим скорбным голосом. Глеб сидит на полу, вцепившись пальцами в карандаш. Он не хочет, не может и все такое. Кто-то стучит в дверь. Зализина, ее настойчивую манеру Глеб всегда узнает. Лизки не было целый месяц. И не сказать, чтобы Глеб чувствовал себя неуютно из-за ее отсутствия. Стук не прекращается. Глеб плетется открывать, мимоходом отмечает, что не забыл запереть. Ногой заталкивает под коврик еженедельное письмо от Сарданапала. Академик исправно продолжает присылать их каждую среду, думая, что Глеб нуждается в его поддержке. Замок щелкает. Вместо приветствия Глеб лениво и почти безразлично поднимает руку. Лизка перешагивает через порог с видом заботливой мамочки. Проводит рукой по плечу Глеба, трется о его бедро, разуваясь. Оборачиваясь, цепляет за ухо волосами. Проходит в гостиную, ревнивым взглядом окидывает принесенную Жанной вазу. «У тебя тут совсем мраки, Глебушка». Это «Глебушка» Жанна произносит так приторно, что Глеб улыбается без сарказма. Впервые за… очень долго. Еще Жанна забывает свои сине-зеленые бусы, и Лизка готова испепелить их одним касанием. Глеб идет за ней вслед. Лизка, будто специально, садится в его любимое кресло. Испещренное пентаграммами, исчерканное маркерами, вспоротое ножами. Глеб не рад. Ленка бы сказала, что они с Лизкой – два сапога пара. Она хочет, пусть и в корыстных целях, помочь, а он выставляет ее за дверь, чтобы пострадать вволю. Ленка, конечно, права. Но, тем не менее, Глеб не рад. – Чего тебе? – грубо спрашивает он. Лизка поправляет волосы, забирается в кресло с ногами, смотрит томно и тянет медленно, перед тем облизав губу: – Хочу быть кому-то нужной. Будь они незнакомы, Глеб бы даже проникся. Но сейчас теребит руками свои же волосы, сужает глаза, бросает насмешливо: – Устройся работать в приют. И заведи собаку. Причем тут я? Прижиматься к холодным стенам, разглядывать узоры на потолке и язвить Глеб может, кажется, бесконечно. – Зачем ты так, Глеб? – Лиза всегда называет его по имени, и ее голос звенит. – Как ты не понимаешь, – Глеб садится напротив, на подоконник. – Не было ничего между нами, а в том, что было, виноват локон, это ненастоящее. Лиза супится: – Мне холодно одной. – Обогреватель купи, – Глеб отвечает тупой гломовской шуткой. – Не смешно, – она невесело улыбается, срывается с места, подходит к нему, говорит, смотря на блеклое отражение в мутном окне. – Давай помиримся, Глеб. Пожалуйста. Глеб смеется. Болезненно, хрипло, назад запрокинув голову. Лиза близко. Ее духи, взгляд, волосы душат Глеба, удавкой стягиваются на шее, забиваются в ноздри, уши и горло. Глебу хочется ударить ее, чтобы не липла, не улыбалась, не прижималась грудью к его плечу. Глеб не трахался охренеть как долго. Лиза знает, как ему нравится больше всего. Он понимает, что будет жалеть об этом и потому сдерживается, царапает обкусанными ногтями кожу, дышит размеренно. Пытается. – Ты серьезно сейчас, да? – потому что молчание затянулось и отвлечься так намного легче. – Нам же было хорошо вместе, – выдыхает Лиза ему в шею. У Глеба дергается кадык. Вместе. Вместе. Вместе. Гребаного «вместе» хватает, чтобы джинсы стянуло, кровь прилила к вискам, затуманила и отвлекла. Глеб позволяет Лизе себя целовать, оставлять багровые кляксы на шее, обводить языком его губы. Глеб дышит часто, его волосы растрепались, разметались по тощим плечам. Лиза смотрит ему в глаза и видит то, что ей всегда нравилось в Глебе – безумие. Глеб путается пальцами в пуговицах ее болеро, она помогает ему стянуть футболку. Фиолетовую, с надписью «blue exorzist». Лиза не знает, что это значит. У Глеба нет ковра – голые доски, грубые, жесткие, неудобные. Лиза вскрикивает, когда он поднимается на ноги, жадно целует ее, впечатывает затылком в стену, потом толкает к дивану, на пол. Лизино платье сбивается и задирается. В голове Глеба временно отсутствует Ванька, и от этого ощущения сносит крышу. Вот только причинить боль Лизе по-прежнему хочется. Может, еще сильнее обычного. Лиза шипит, ушибленное колено ноет. Глебу плевать. Он расстегивает пояс на узких джинсах, торопливо отбрасывает их в сторону. Нет времени, чтобы снять с Лизы тонкие трусики, он просто отводит их в сторону, и шершавая ткань приятно трется о его член. Он ведет ладонью по ее бедрам, Лиза и не пытается дыхание выровнять, но на секунду вскидывается: – Глеб, а презерватив? – Ты же волшебница, придумаешь что-нибудь, – отрезает Глеб. И в его голосе насмешка переплетается с горечью. Он не думает о Лизе, трахая ее, сжимая пальцами ее маленькие соски, заставляя стонать, выгибаться, едва успевать перевести дыхание. – Глеб, больно, – рвано бормочет она. Коричневая корочка сдирается с заживающего колена, кровь тонкими струйками впитывается в старые доски, стекает по ноге вниз. С Глебом всегда так, но сегодня он жестче, еще напористее обычного. Теперь он прижимает ее к стене, и кровь с разбитого колена исчезает в ложбинке возле большого пальца. Глеба кончает, привычно прикусывая кожу на ее плече. И Лиза не может не застонать. Они стоят так еще с минуту, а после Глеб опускает ее на диван – не бережно, а потому что нужно – и выходит, на ходу одеваясь. Курить. На балкон. Лиза вглядывается в потолок и не может понять, что чувствует. Точно не радость. И больше она ничего не знает. Лизе стыдно. И не хочется говорить ни с Глебом, ни с кем-то еще. Ни с Джейн, ни с Ритой, ни с Попугаевой. Лиза не знает, что сказать и стоит ли вообще говорить что-либо. Она уходит, нечаянно зацепив книги Глеба. Русская классика. Эти книги в разы скучнее, чем сам Бейбарсов. Снега еще нет, только ветер, который, вроде бы, отрезвляет. Но легче не становится вот ни капли, хоть Лиза идет пешком вместо того, чтобы телепортировать. *** Глеб лежит в спальне и обводит пальцем контуры татуировок: восьмерки-бесконечности витиеватым шрифтом. Ну да, нежелательно носить на себе. Потом Глеб вспоминает о вороне на ключице. Глеб сам как птица. Изломанный, тонкий, встрепанный и взъерошенный. На чайку похож. И если б кричал, то так же пронзительно. Глебу хочется поорать и разбить о стену какую-то ерунду. Но у него только ваза Жанны, наверняка ценная и заговоренная. Можно было бы разрисовать стены, если бы со всех рисунков на него не смотрела Таня. Сегодня вместе с письмом Сарданапала приходит еще одно. Приглашение. Татьяна Гроттер, Иван Валялкин, скрепить, узы, бракосочетание состоится… Каждая неровная буква, каждое слово с клочка этой бумаги жалит Глеба роем взбешенных ос. Его тошнит. Глеб не выходит с балкона пока не выкуривает всю пачку. Все оставшиеся пятнадцать штук. *** Лиза собирается на Лысую гору, чтобы обновить весенний гардероб. Она, собранная уже и одетая, заходит на кухню проверить, выключен газ или нет. Там ее ждет упитанный купидон с открыткой. Накануне вечером Лиза идет в парикмахерскую и обрезает свои вьющиеся и длиннющие волосы. По плечи где-то. Она чувствует: что-то изменится, и поэтому так поступает. А сейчас сует посланцу пачку печенья с джемом, распечатывает конверт, читает… и неожиданно для себя самой не испытывает никаких чувств. Ну, Гроттер. Ну, свадьба. Ну, с Ванькой. На самом деле ничего нет. Мы выросли. Пора учиться жить в реальном мире, а не в своем, вымышленном. Тебе лишь кажется, что ты любишь. Слова Ваньки эхом перестукиваются в ее голове. Лиза смотрит в одну точку, не отрываясь. Ей все равно, выходит. И Ванька был прав. Бабушкины часы отбивают половину двенадцатого, в кладовой лениво копошится кукушка, на колене у Лизки давно затянувшийся шрам. Она запирает дверь изнутри, не без риска телепортирует на Лысую гору. Ей нужно в южную сторону, но она бредет в северную, не разбирая дороги. Ее окликают, теребят за рукава. Она слышит, но не слушает никого. Лиза видит перед собой образ Ваньки и не испытывает к нему ничего, ни-че-го-шень-ки. – Эй, Лизон, – налетает на нее что-то трепливое, фиолетовое и уж точно досадливое. Она поднимает голову, невидящим взглядом смотрит: – Привет, Гробыня. Склепова светится от радости, болтает с Лизкой, хоть в школе они и не очень ладили. На руках у нее резиновые браслеты с надписями «Гробка», «Склеппи», «Гробулия», а в волосах заколки с блестящими черепушками. – Весть дня слышала? – сияет Гробыня. – Гроттерша собралась замуж. И за кого? За маечника. Молодец, Лизон, – Гробыня оборачивается и видит, что Лизка не с ней, хоть и плетется следом, – э, вижу, что слышала. Не будем о грустном, как ты? – Хорошо, – Лизка кивает, – очень. Гробыня хихикает снисходительно, вдруг останавливается, хлопнув себя по лбу. – Ой, мне же платье надо, отсюда вот, – кивает на магвазин, – ты со мной? Пошли. Лиза волочится следом, хоть и не нужно ей никакое платье. Гробыня вопит из примерочной: – Ты-то идешь на свадьбу? – Да, – отвечает Лизка, не вслушиваясь особо. И покупает платье. Короткое, голубое, шелковое и с декольте. Гробыня оставляет ее одну, отговаривается эфиром. Лиза стоит посреди улицы, недоуменно разглядывает покупку, не может понять, зачем она ей понадобилась и что это вообще такое. *** Лизка знает, что не пойдет ни на какую свадьбу, но, тем не менее, в назначенный день надевает платье, делает макияж и завивает волосы. Думает, что могла бы плеснуть шампанским в лицо ненавистной и болезной Гроттер, станцевать на столе и при всех поцеловать Ивана. Решает, что меньше всего на свете хочет делать это и внезапно осознает, что все мысли крутятся вокруг Глеба. Она не видела его с той зимней ночи, не слышала и не говорила. Ей интересно, пойдет ли он. Да и вообще, как он. Лиза наливает в бокал вина, чокается с зеркалом, пьет до дна. За молодых. Становится легко и выходит даже скучать по Глебу. *** Лизка вваливается, не стуча, нарядная и сверкающая. Отчего – неизвестно. Глеб выходит навстречу. Он в синей рубашке, расстегнутой на несколько верхних пуговиц. Лиза замечает ворона на ключице. У Глеба волосы отросли, и запах табака стал ощущаться сильнее. Он выглядит фантомом, всего лишь наброском себя самого, острыми, угловатыми линиями. Общими чертами собственного характера. – Ну что, идешь на свадьбу? – пьяно спрашивает она, хоть и не пила почти. Глеб закатывает глаза, говорит едва слышно: – А что, очень похоже? Выглядит он больным. В таком состоянии Глеб всегда отправляет Лизку к чертям собачьим. Но сейчас отходит в сторону и с взглядом «только на этот вечер», дает ей пройти на кухню. Это странно неправильно и страшно не по-глебовски. Тот бы не стал. Лизке нравилось, когда он язвил, грубил и причинял ей боль. Вжимал в дощатый пол, оставлял синяки на бедрах, бил по лицу. Обзывал, насмехался, отправлял ее в путешествие, пешее и эротическое, да что угодно, но не заваривал чай с бергамотом, сверкая бледными, ввалившимися щеками. Глеб достает чашки, хмыкает: – Может, по пистолету? Замолкает, закрывает глаза, бросает голодный взгляд на заточенный карандаш. Лизка не верит своим глазам. Глеб не прогоняет. Они пьют чай, и она дождаться не может, когда закончится сегодняшний вечер. Он разрезает ее жизнь ржавыми садовыми ножницами. Она ничего не чувствует к Ваньке. От Глеба только тусклая оболочка. Он курит прямо посреди кухни, а раньше терпеть не мог этого. Веселые футболки с удавом, Карлсоном и Чебурашкой не достает из шкафа. «Мне не нужны заменители», – думает она, а потом вдруг понимает, что прекрасно может обходиться и без оригиналов. Ты не любишь на самом деле. Становится слегка грустно. Лизка отпивает немного и с ужасающей четкостью видит перед собой облупившееся и расхлябанное корыто. Золотая рыбка крутит у виска пальцем.