О цветах, тошноте и дорогих людях

  Смотреть на сухие цветы и пожухлую траву до того тошно и неприятно, что приходится чесать руки и выдергивать бутоны из волос, чтобы как-нибудь отвлечься. «На самом деле, нас осталось не так уж и много»   Эта мысль билась о черепную коробку, казалось, кричала, трещала по швам, разлеталась на тысячи искр и вновь загоралась с такой силой, что сводило пальцы. Сводило так сильно, что создавалось впечатление, будто они и не твои вовсе, ведь совсем ничего не ощущаешь ими (возможно, если бы их оторвали, как какие-то цветы и положили бы рядом с букетами на могилу — все равно бы не почувствовал ничего, кроме тошноты и инея на щеках). Сводило чуть ли не до боли, которая даже толком не давала о себе знать. Впрочем, так же незамеченными остались чьи-то прикосновения и тихое, тоскливое, — А ведь этого могло и не быть.   Конечно этого могло и не быть. А ещё они могли и не познакомиться вовсе. И не ввязывать в такие проблемы, из-за которых потом раны не заживали неделями, а на ногах (и совсем изредка на руках) появлялись цветы, которые были способны менять свой цвет. Представляете себе? Невероятные цветы, которые поначалу были синими, затем фиолетовыми, а потом обретали цвет старых газет, которые так часто перечитывали двое ребят из их компании — мёртвый, желтый цвет. А ещё они могли остаться живыми, а не цвести на поляне. Но они решили уйти из их жизни. Кто-то покидал их довольно быстро, а терять кого-то было настолько больно и нестерпимо, что за ними уходил кто-то ещё. И ещё, и ещё, и ещё. «На самом деле, нас осталось чёртовски мало»   Так мало, что буквально по пальцам пересчитать можно было. Кто-то все ещё общался с кем-то из нас, иногда помогал, давал еду или одежду, но более не желал получать всё новые и новые шрамы на руках и ногах. Возможно, это было невероятно правильное решение в их жизни. Возможно, это действительно хорошее решение. Ведь совсем не хочется, чтобы потом какая-то группа идиотов, которые довели тебя до гроба (за ручку, чёрт их дери), стояла над твоей могилой и шептала о чем-то. Затем все затихали и кто-то говорил столь болезненную фразу, — А ведь этого могло и не быть.   Говорил так тоскливо и тихо. Таким срывающимся на плач голосом, что даже представить было сложно, что эта фраза произносится этим человеком уже десятый, а то и одиннадцатый раз за день. Невероятно, правда? Хотя, к чёрту цифры. Сколько бы раз не приходилось повторять это — все ещё до крика больно. Так больно, что у кого-то на руках красовались царапины (видимо, уже готовится к тому, что из их тела начнут прорастать цветы), а кто-то и вправду закатывал такую истерику, что никакие травы не могли заткнуть его. Заткнуть страдающее сердце. Все соглашались с тем, что этого могло и не быть, но никто не говорил после этой фразы ровным счётом ничего. А надо ли? Их сердца. Их бедные сердца не выдержали бы очередных разногласий, размышлений о том, что могло бы быть, а с чем они вообще не должны были бы сталкиваться. Но и вправду, какой в этом толк?   Тут их было сотни. Сотни камней с какими-то невнятными символами, выведенными на холодной поверхности. Это были их имена. Имена всех тех детей, которые покинули нас и заставили уйти за собой ещё десятки таких же детишек. Кто-то уходил вовремя, считая, что теперь цветы прекратят прорастать в их легких, на коже, в волосах. Они уходили куда-то в город или ещё куда-нибудь и начинали жизнь заново. Чувствовали, что это перерождение. Мы же считали, что это лишь бесполезные попытки спастись от неминуемого. Десятки тех, кто покинул нас на первых стадиях своей болезни, считая, что они спасли себя от мучительной смерти в итоге умирали у себя в квартире, задохнувшись из-за лепестков, которые так и норовили выбраться наружу и создать самую настоящую поляну под ногами их владельца. Или же сами рассыпались тысячами цветов, делая смертельные раны на руках. Потому что сложно терпеть эти шипы под кожей. Сложно терпеть жуткое желание разодрать всё, лишь бы достать эти надоедливые листья. А мы, больные, имели одну общую черту — мы были ужасно слабы. Поэтому терпеть это было даже страшнее и больнее, чем умирать. Намного больнее. Ведь чего стоит купить таблетки или лезвие и покончить с этим? Каковым бы ни был Ваш ответ, я Вас уверяю, это было куда проще, чем изо дня в день просыпаться посреди ночи, пытаясь вдохнуть поглубже и осознавать, что, возможно, именно сейчас ты просто будешь разорван корнями цветов и вся твоя комната будет в крови, мясе, костях и чем-то ещё. Да, определенно, именно это должно произойти прямо сейчас. Вот. Секунда. И ты уже смиренно закрываешь глаза, вдыхая так, словно удивлен чему-то. Так, словно ты опять маленький ребенок, который просто в восторге от мыльных пузырей или сахарной ваты. Это определенно не звучит как предсмертный хрип или бесполезные мольбы о помощи того, кто вот-вот взорвется из-за миллионов, нет, миллиардов цветов внутри. И ведь и вправду не звучит. И, возможно, ты бы истерично рассмеялся от комичности этой ситуации. От ступора и удивления, с которым ты слышишь эту фразу у себя в голове. От того, как же просто тебя убить. Тебя чуть не убили цветы. Ты и вправду рассмеялся бы в эту же секунду, если бы шипы не расцарапали горло и оно не болело так сильно. Настолько сильно, что ты даже не можешь поговорить с кем-нибудь, потому что ты начинаешь чувствовать, как листья мешают дышать, а корни ещё больше прорастают, даже, скорее, пронзают твои внутренности из-за любого слова. И все же приходится выдохнуть, осознавая, что тебе в этот раз «повезло» и ты жив.   Пока что.   Это было весело поначалу. До чёртиков весело. Так, что они хохотали, держась за животы и потом подолгу обсуждали всё, что сделали за целый день. Тогда, ранней весной, им казалось это чем-то забавным и захватывающим. Что могло быть лучше, чем путешествия со столь интересными людьми? Они могли называть друг друга друзьями, хотя были знакомы лишь неделю-две (но разве это когда-то мешало людям быть столь открытыми друг к другу? Открытыми настолько, что создавалось впечатление, что они знакомы целую добрую вечность). Иногда они делали не лучшие вещи. Например, воровали что-то у других таких же отчаянных детишек. На самом деле, все эти группы подростков, которые путешествовали по всему миру были схожи между собой. Единственное, что их отличало — симптомы болезни. Одни давились кристаллами, другие умирали из-за обвивающихся вокруг шеи веток, а мы — определенно-не-цветочные-дети — рассыпались миллиардами лепестков. Да, мы определенно делали не самые лучшие вещи. Но я вряд ли соглашусь обменять все эти воспоминания на огромное количество денег и уж тем более не позволю никому из тех жутких продавщиц, которые так часто попадались за прилавками старых магазинчиков (которые ещё обычно встречались в пустынных местностях) запечатать это всё в банке в обмен на каких-нибудь пластиковых гномов или чужие сны.   Они сидели под звездами и, возможно, в каждом из них было куда больше цветов, чем этих несчастных искр на небе. Но это было так невероятно. То, что они были живы в тот момент. То, что могли нормально дышать и никто из них, представьте себе, не был разорван корнями на кусочки. Это ли не чудо? Это ли не перерождение? Тогда от счастья сводило живот, словно ты влюблен по уши, но вокруг были просто родные тебе люди и тогда это грело душу куда сильнее, чем что-либо другое в этом мире. Это потом они будут тревожиться о том, куда закапывать очередное тело, где искать камень и чем выводить на нем имя (которое, казалось, многие забывали сразу же после смерти бедняги — то ли из-за какого-то неизвестного проклятия, то ли от ужасной тоски и нестерпимой боли. Видимо, столь нестерпимой, что мозг позволял порасти этому воспоминанию очередными бутонами).   Они вновь убегали от кого-то, перебираясь через небольшие ручья и камни. И каждый из них смеялся столь заливисто, что, казалось, вот-вот свалится с ног и его поймают. Но их никогда не ловили. И мне это казалось невероятной удачей. А сейчас я считаю это бесполезными попытками спастись от неминуемого. Мы убегали от других людей, но кто бы мог подумать, что нам надо было спасаться от самих себя? Тогда никто об этом и не задумывался, хотя, впрочем, оно и не нужно было.   Помнится, как мы все сидели в каком-то огромном автобусе. На дворе ночь, многие ребята уже спали. Я не помню, почему я проснулся. Возможно, это был очередной приступ или кошмар. Но, честное слово, когда я видел этих спящих детей, которые ложили головы друг другу на плечи или ноги так, словно они и вправду родные и знают друг друга с пеленок — все тревоги отступали на второй план и душа затихала. Возможно, это было затишье перед бурей. Но оно того стоило. Та весна того стоила. Единственное, чего она не стоила — так это смертей этих же детей.   А ведь этого могло и не быть.