Гранаты

      Тёмные локоны, собранные в столь непривычную для Города простую, но пышную прическу, в редких лучах закатного солнца отливали начищенной медью, а в отсветах свечей – винным багрянцем. Словно в тяжелые пряди вплетены нити гранатовых бус.       Она покупала такие у Бассо, когда тот мог их предложить. Приходила время от времени за «безделицами» и прихватывала в числе прочего, коли камни ярки и прозрачны. В её коллекции теперь наберется уже с полторы дюжины точно: от тех, что тугим кольцом обхватывают изящную шейку, до тех, что можно было бы несколько раз обернуть вокруг тонкой талии, и они всё равно бы скатились на бедра по искусной выделки коже почти не затянутого корсета. Гарретт знает наверняка – опытным взглядом оценивает каждый огненный камень в новой нити, навек покидающей шкатулку знатной красавицы или витрину ювелирных дел мастера.       Бассо тогда просил его приносить гранаты куда чаще, чем следовало бы приносить камни, драгоценные лишь наполовину. Ни бриллианты, ни рубины, ни изумруды – гранаты в золоте и серебре приходилось выискивать в чужих домах и карманах с небывалым азартом. Бассо щедро платил, так же щедро, как платили ему самому. Легкая работенка, потешная, но прибыльная невероятно. Сначала это забавляло, как забавляла и сама странная и явно слишком богатая, чтобы иметь дела со скупщиками и ворами клиентка, но не теперь.       Теперь Гарретт приносит кровавые камни ей лично.       Смотрит завороженно на белозубую улыбку, колкую, но искреннюю.       И почти равнодушно забирает свои деньги, коли они лежат на столе. С затаенным восторгом, если удается принять их из бледных ладоней.       Деньги, что странно, не так и важны.       Как, по правде, не важны и сами гранаты.       Такие же угли-каменья сверкают незамутненным блеском страстной юности в старинном колье леди Кристины, потерявшей рассудок и покинутой всеми на склоне лет. Пусть дешевле рубинов, но куда крупнее и ярче. Сочнее. Словно облеченная в вечность плоть плодов настоящих гранатов, привозимых иноземцами из стран, где вся земля круглый год укрыта благоуханием цветущих садов.       Гарретт не привык делать подарки, как не привык и за что-то платить. Это не то, что пристало вору. Да и разбрасываться экспонатами из личной коллекции – против правил.       Но однажды он приходит в дом Вассы без приглашения. Выжидает, когда за ней захлопнется дверь, а стук каблучков дробью прокатится по неровной брусчатке вниз, к морю, и тенью проникает в окно третьего этажа. Без новой гранатовой нити, без безделушек от Бассо, и только тот карман, что поближе к сердцу, оттягивает и холодит колье леди Кристины.       Гарретт оставляет его на подушке в изголовье кровати, расправляет так, чтобы гранаты вспыхнули багряным заревом, стоит только зажечь свечу. Не беспокоится, что колье может не дождаться того, кого следует, – в этом доме он единственный гость, что порой приходит незваным. И не только потому, что коллеги опасаются разведывать место, облюбованное мастером-вором.       Дом, как и многие другие, опустошенные мраком, пустили с молотка едва ли год назад – как только Город начал оправляться от последствий экспериментов с Прималью. Обветшалый фасад, перепачканные масляным психозом обезумевшего в последние дни болезни художника стены и потолок, пол, исписанный бреднями о крушении мира и ванная на втором этаже, где труп разлагался неделю – покупатель нашелся не сразу. Излишне отчаяния смерти даже по меркам Города. Богачка без рода и титула выкупила его почти за бесценок, а от свежей штукатурки до сих пор разит фантомной ржавчиной крови.       Васса не здешняя, до сих пор чужая, и Город относится к ней настороженно. Не втягивает, не пачкает воспоминаниями о мраке и озаренных. Обволакивает, не марая рутиной. Обходит стороной, но оттолкнуть не смеет. Город – выгребная яма: он бы и рад затащить в себя, растворить в себе, с собой слить воедино, да только Васса – не простая добыча. Не добыча вовсе.       Гарретт думает, что там, откуда она родом, Васса была воровкой. Или убийцей. Может, и тем, и другим: грань, как не раз демонстрировала Эрин, тонка.       Гарретт чувствует с Вассой сродство.       Видит её белые руки и лицо, бледное не от уксуса и свинцовой пудры. Так серебрят кожу только лунные ночи и годы вдали от полуденного сияния солнца. Ловит на себе внимательный взгляд, на раз отличающий драгоценный камень от искусной фальшивки. Касается невзначай цепких пальцев.       Тени льнут к ней так же, как и она льнёт к теням. Так же, как и он. Не специально – привычно.       Гарретт смотрит на Вассу и понимает, что ни разу до этих пор ему не доводилось испытывать сходное чувство.       До он знал мимолетную страсть. Эпизодическую, не оставляющую ни лиц, ни имен. Ярчайшую вспышку желания плоти, облаченную в жгучее наваждение, заволакивающее мысли. Похоть, что незнакома лишь святым и безгрешным.       Он знал заботу: Эрин была ему без кровной связи сестрой. Младшей, любимой, несмотря ни на что, вопреки всем глупостям и проступкам, что другому бы не простил ни за что никогда. Но она никогда не смогла бы для него стать той, кем ей хотелось. Не смогла бы стать желанной женщиной для того, кто видел её глазами брата.       Знал и дружбу, основанную на доверии, что крепче, чем десяток цепей подвесных мостов, перевитых в одну. Прочнее, чем стены Крепости Барона.       Но ничего, подобного тому, что приносит один только взгляд на тяжелые тёмные локоны и глаза, отливающие багрянцем гранатов.       Гарретт смотрит на Вассу и понимает, что она могла бы стать самым драгоценным сокровищем в его коллекции. Бесконечно интересным.       То, как она улыбается, принимая каменья из его рук. Как задумчиво склоняет голову набок, думая, что одна. Как изучает внимательно в свете десятка свечей выторгованные у Бассо безделицы, беспрекословно раскрывающие пред ней все свои тайны: собирает недомолвки и слабости в пестрящий грязью и кровью альбом компромата. Как гордо держится, прогуливаясь в вечернюю пору вдоль берега. Как уверенно прошивает мазками холсты. Каждый – арбалетный болт прямо в сердце.       Гарретт невольно вспоминает Эрин. Та рисовала едва ли не чаще, чем воровала: вся старая мельница завалена отсыревшими полотнами, но они по-прежнему не отзываются в душе ничем, кроме сожаления. Краска сыплется на пол, плывет, а угли давно раскрошились. Она не вернулась туда перед тем, как навсегда покинуть Город, причинивший ей так много боли. И не вернется, наверное, уже никогда.       Гарретт, прогоняя из мыслей множество изображений себя, плесневеющих в старой мельнице, думает, что никогда больше не увидит своего лица, по памяти воплощенного кистью.       Но смотрит в собственные глаза, пожираемые жадным пламенем. Из камина сыплют искры, а в воздухе висит прогорклый запах жженого масла. Васса – бездвижная тень, застывшая рядом, обхватив плечи до побелевших костяшек, и не думает открыть окно шире, а Гарретт, замерший за ним, не решается выдать своего присутствия.       Гарретт думает о гении Монтонесси и той дюжине его картин, что украсили Часовую башню. Ему бы хотелось, чтобы они потеснились, а от Вассы больше никогда не пахло льняной гарью.       Безумцы и художники – вот его рок.       Неотвратимый.       Когда они впервые вместе оказываются в постели Вассы, Гарретт не совсем понимает, как это произошло. Не было ведь ничего толком: ни томных взоров, ни цветов, ни робких ухаживаний, ни слов любви, лишь колье леди Кристины, что сверкает кровавым росчерком признания на бледной, словно вовсе бескровной, шее. Васса касается дрожащих бликами в ответ одинокой свече камней, а после – без прелюдий и слов целует Гарретта. В голове впервые в жизни – блаженная пустота. Он, словно это само собой разумеющееся, подхватывает её на руки, чтобы повалить на похрустывающие от крахмала простыни и содрать, наконец, этот чёртов корсет.       Разум пытается протестовать: ни к чему подобные привязанности. Нежности для такого, как Гарретт, лишние. Но глаза Вассы – тёмные и манящие невероятно тайной, что невозможно раскрыть.       Когда они впервые вместе просыпаются в Часовой башне, Гарретт почти не удивлен: своевольное сокровище теперь как никогда близко к остальной коллекции. На смятых простынях – пятна гранатового сока, а остатки фруктов – в тарелке на полу. Спелые. Гарретт позаимствовал их ещё в порту, до того, как они забродили бы на прилавке.       Васса дремлет на его груди, а он перебирает тяжёлые локоны, отливающие гранатовым цветом. Размышляет о сказанном минувшей ночью.       А сказанного было много.       Васса выгибалась под ним и шептала, о том, о чем знать не должна. Бередила память, но не остужала пыл. Выдыхала прямо на ухо, что Прималь – не единственный сосуд энергии, неподвластной человеку. Источник магии, уникальный по-своему, но один из многих. Она не подчинилась по-настоящему Эрин – лишь свела с ума, не подчинилась бы ни Барону, ни Ориону – истощила б только в единый миг, но ему, Гарретту, поддалась. До сих пор к нему благосклонна, пусть и скованна сызнова каменным пленом. Часть её в Гарретте навеки, пусть не физически. Не Гарретту возражать: правый глаз и поныне видит больше дозволенного, мерцает голубоватым сиянием, хоть и нет в нём давно магического осколка.       Васса почти смеялась: всё оттого, что Гарретт никогда не жаждал силы Примали. Не соблазнился ей, соприкоснувшись, не возжелал большего, чем ему досталось по воле случая. Прималь это оценила. Подобным силам такое по нраву.       Васса пришла в Город, ведомая тревожными предчувствиями. Ей довелось встретить Эрин, и встреча эта была ни мало не приятной. Та, обосновавшись в столице западной провинции, пыталась разжиться деньгами так, как умела, – удумала срезать кошель но выбрала не ту жертву. В глазах Вассы на мгновение – недобрый огонёк. Она не сказала, ни что сделала с просчитавшейся воровкой, ни как вытащила из неё информацию. Гарретт не спросил: уж точно не соблазнила звоном монет. Эрин свойственно безрассудство, глупое упрямство. Ныне, пожалуй, больше прежнего. А Васса не из изнеженных недотрог... Но ей хочется верить, хочется ей позволить хранить свои секреты, пока она сама не захочет их раскрыть.       Возможно, доверие его погубит.       Пальцы красные от сока гранатов.       Гарретт целовал изгибы ключиц, и кровавые гранаты колье заволакивали мир красным маревом. Чужое горло вибрировало нежным рокотом.       Васса говорила – грядут перемены.       Прималь – энергия изменения, она – прогресс, что есть новый бог Города. Новый-старый, один из забытых, примеривший новое лицо. Ныне Прималь пробудилась от векового сна. Вскоре на костях Норткреста вырастет орден, прославляющий нового бога, и придёт, привлеченный этим, другой новый-старый забытый, отвергнутый, но облеченный в плоть. Бог язычников, древесный бог, что старше первого камня руин под землёй. Тот, что захочет приумножить своё могущество за счет Примали. Город этого не переживет: будет во стократ хуже, чем после экспериментов Барона и его безумного брата.       Васса знает наверняка – так умер её родной город. Так исчез из мира, растворившись в ином существе, один из сосудов магии. Гарретт подозревает – не до конца. Недаром тьма чужих глаз и волос отливает кровью.       Гарретт думает обо всём сказанном, перебирая тяжёлые локоны. Гладкие, словно шёлк. Васса, очнувшись от дрёмы, смотрит на него пристально, а он, ухмыльнувшись нахально, срывает с нервно поджатых губ поцелуй.       Всему этому суждено случится не скоро, а сейчас Гарретту можно пожить без бесполезных переживаний. Что будет – то будет, и этого не изменить. В его коллекции – сокровище невероятной ценности, что он ни в коем случае не собирается упускать из своих рук, и для начала ему хочется вдоволь им насладиться перед тем, как вновь поспорить с судьбой на счет отмеренного Городу срока.