Воссоединение

Теперь Фарра каждый день замечала их вместе. Сидя на каком-нибудь возвышении и свесив с крыши ноги, Солдат, положив импульсную винтовку на колени, долго и задумчиво глядел вдаль, не произнося ни слова. Ана была здесь же. Прижавшись к широкой спине мужчины и удобно устроив голову на плече Солдата, она смыкала руки на его груди, и часто их пальцы можно было видеть переплетенными меж собой. Обыкновенное жесткое выражение лица Солдата смягчалось, а в темных глазах Аны застывало новое, ранее невиданное ее дочерью выражение, которому оно никак не могла дать название. Они могли сидеть так долго, целыми часами, вовсе не нуждаясь в обмене словами, и никто не осмелился бы потревожить их в этот момент, – кроме, разумеется, необходимости вновь вернуться на поле боя. Они поднимались на ноги почти синхронно, и как по щелчку пальцев становились такими, какими Фарра привыкла видеть их во время сражения: сосредоточенными, молчаливыми, но уже по-другому – мрачно и напряженно. Недавно царившая между ними атмосфера рассеянной, почти неуловимой нежности улетучивалась, и Солдат снова становился Солдатом, предпочитающим скрывать свое лицо за визором, а прошлое – под псевдонимом. Ана менялась куда незаметнее; она оставалась почти такой же, только теперь то выражение, которое Фарра мечтала угадать, пряталось глубоко в ней – до следующего момента их тихой, долгожданной встречи с Солдатом. Фарре отчего-то становится почти физически больно, когда она видит, как вынужденно они разрывают тактильный контакт и, не глядя друг в друга глаза, расходятся, чтобы приступить к своим обязанностям. Подле друг друга Солдат и Ана выглядят счастливыми, а порознь – порознь обоих одолевает тоска, отчуждение, какой-то неведомый Фарре груз прошлого. Конечно, мать рассказывала ей обо всем, о чем считала нужным, но Фарра так или иначе чувствовала, что оставалось еще что-то, какая-то совсем крохотная недосказанность, без которой привычный мир казался ей неполным, расколотым на части. Однако она не тревожит родительницу и не требует от нее объяснений. Может быть, всё это молодой женщине только казалось – а, возможно, Ане нужно было чуть больше времени, что было более вероятно: прошло совсем немного дней с тех пор, как Фарра впервые наблюдала ее и Солдата, прислонившимися друг к другу и хранящими молчание, которое было понятно и доступно только им двоим. По лицу матери Фарра видела, что она опасается, как бы в их отношениях с Солдатом не установилась напряженность или, хуже того, враждебность – но такого не произошло. Мужчина принял Фарру с робкой, несвойственной ему, как сама женщина думала, лаской, которую старался беречь от посторонних глаз и ушей. Что-то удерживало Солдата от искренности на людях, какой-то невидимый барьер, – как будто он опасался, что давно взрослую и самостоятельную Фарру может оскорбить его наставническое обращение, его редкие, но добрые советы и его участие к ней, к ее победам и поражениям. Мужчина не хотел, чтобы Фарра чувствовала дискомфорт, хотя ничего подобного ей и в голову не приходило, но никогда никому не говорил об этом – даже Ане. И, тем не менее, Солдат никогда не мог удержаться от того, чтобы не бросить на Фарру теплый взгляд, который она ловила с надеждой на то, что это далеко не последний его отеческий жест. Да, Фарра воспринимала это именно так и не могла скрывать от самой себя, что ей всегда не хватало подобного обращения. Ана была и оставалась прекрасной матерью, но Солдат как раз и приводил то, что казалось Фарре недополненным, в идеальный порядок. "Наставник" было слишком сухим и безжизненным словом для того отношения, которое он к ней питал. Чутко воспринимающая чужие эмоции и чувства, как и мать, Фарра не обманывалась его напускным строгим видом или короткими, обрывочными фразами, – все это было лишь очередной маской, которую она надеялась сорвать с него в один прекрасный день за абсолютной ненадобностью.  Солдат всегда был на ее стороне и на стороне Аны, и, если кому-нибудь когда-нибудь приходило в голову покуситься на их честь или достоинство (что иногда случалось), мужчина защищал обеих и никогда не давал повода усомниться в неправдивости своих слов. Фарра, незаметно для самой себя, гордилась им, а он, вполне сознавая это, гордился ею, – и Ана, видя это, понимала, что желать лучшего для этих отношений она не могла. В стартовой комнате, когда Фарра слышит от Солдата похвалу, сказанную тихо, но твердо, женщина внутренне ликует. И, когда они остаются наедине, выражает свою благодарность, перебирая поседевшие волосы мужчины и напевая ему нежную песню на ее родном языке. Солдат внимает женщине, любуясь аккуратным овалом ее лица, и дыхание его постепенно выравнивается, и сердечный ритм приходит в норму, и рваная душевная рана срастается... Фарра серьезно пострадала при выполнении одного из заданий. Она не помнит практически ничего из того, что случилось - лишь рёв механизмов костюма, вышедшего из строя, и ошеломляющую боль чуть выше живота, там, где броня оказалась пробита. Женщина теряет сознание и в тяжелейшем состоянии проводит столько времени, сколько достаточно для того, чтобы посчитать ее погибшей; только упорными стараниями Ангелы Фарра приходит в себя, не понимая, где она находится и почему. Осознание наступает медленно и неохотно. Тупая боль в правой части тела беспокоит уже не так сильно, хотя Фарра продолжает чувствовать себя крайне уставшей и слабой. Краем уха женщина слышит разговор матери с доктором Циглер. По ее голосу понятно, что Ана изо всех сил старается не поддаваться чрезмерным эмоциям. Ангела просит женщину еще немного подождать: сейчас беспокоить Фарру нельзя, она еще не вполне восстановилась после случившегося. Снова проваливаясь в забытье, Фарра слабо улавливает звук голоса Солдата, который говорит, и говорит, и говорит, и весь он кажется надломленным, убитым, потерянным... Она вполне преуспела в том, чтобы маска отстраненности оставила его, но какой ценой!.. Ангела проводит с ней долгие часы и без устали борется за то, чтобы Фарра пришла в норму. Ей привычно не покидать рабочее место в течение многих бессонных ночей, но разговаривать с отчаявшимися близкими... Ангела никогда не сможет относиться к этому невозмутимо: видеть страдающие глаза матери и не иметь возможности хоть чем-нибудь обрадовать ее – вот что было действительно тяжело для женщины. Побледневший, осунувшийся, растерявший свою уверенность Солдат ждет новостей с надеждой, которая не может не задеть за живое. Теперь он ни на шаг не отходит от Аны и разговаривает с ней шепотом, который ему самому кажется слишком громким; женщина, вцепившаяся в полы его куртки, не отвечает ему. В огромных ярких глазах стоят слезы, которые никак не находят выхода, пока Солдат, запрокидывая голову кверху, упрямо стискивает челюсти и, в перерывах между своей монотонной речью, глотает соленую влагу, обжигающую глотку и тяжелой пеленой оседающую на израненном сердце. — Джек, – зовет его Ана, чувствуя, как грудь мужчины нервно сотрясается. Она вкладывает свою ладонь в его, надеясь тем самым успокоить, и Солдат, зарываясь носом в ее распущенные волосы, тяжко выдыхает, принимая ее помощь. Так они и сидят, крепко обнявшись, потеряв счет дням, не помня себя от горя и желая только одного – благополучного выздоровления своей дочери. Вечером, спустя приблизительно две недели после ранения Фарры, Ангела приветствует их, неподвижно сидящих у дверей палаты, слабой улыбкой, темными кругами под глазами и поникшими от тяжести возложенной ответственности плечами. Она очень устала, но всеми силами старалась не показывать этого. — Фария очнулась, – произносит доктор Циглер. – Вы можете ее увидеть. Джек и Ана смотрят друг на друга ровно секунду, чтобы дать безмолвное согласие на это. Они входят осторожно, едва не на цыпочках, и женщина стискивает ладонь мужчины, дабы почувствовать его рядом с собой. Фарра лежит в постели, чуть приподняв голову, чтобы разглядеть их. Ана подходит еще ближе и, наконец, выпускает чувства на волю: опускается перед ее кроватью на колени, берет руку дочери в свои и прижимает к уже мокрой от слез щеке. Волосы застилают ее лицо, перечеркнутое одновременно и страданием за свое дитя, и облегчением; она жива! Фарра поднимает взгляд на склонившегося над ней Солдата, чувствуя, как одинокая капля тянется от уголка ее глаза до виска и как нерешительно мужчина стирает ее большим пальцем, совсем невесомо прижимая его к коже, словно говоря тем самым: "Я здесь". Он садится рядом с Аной, и Фарра протягивает ему вторую руку, которую Джек прикладывает к гулко бьющемуся сердцу. Не остается вопросов, не требуется ответов. Одного взгляда Фарре достаточно, чтобы понять: все так, как она и думала. Все так, как она и чувствовала.  Ангела тактично оставляет их, прикрывая за собой дверь. Они остаются втроем. Каждый держит другого за руку, и все встает на свои места, и то, что должно было быть сказано – сказано без единого слова. Фарра смотрит на своих печальных и трепетных родителей, сидящих подле нее, на их усталые, но радостные лица, и понимает – это именно то, ради чего стоит жить и бороться. Впервые за долгое время боль отступает совсем: для нее не остается ни единого места во всем существе женщины, окруженной самыми близкими для нее людьми. Фарра приподнимается, чтобы сесть на постели, и ее уже немолодой, закаленный войной и тяжелой жизнью отец заключает дочь в объятия.  — Все хорошо, – успокаивающе говорит Фарра, обхватывая его руками в ответ, – все хорошо, папа. И это действительно было так.