Без права пользования

От неё пахнет ельником, самокрутками из какого-то дерьмового табака и страхом, который она умело прячет под стрелами-ресницами. Её зовут Хейли, на её запястьях — отпечатки чужих грубых пальцев, белеют в кладбищенской темноте. — Новоорлеанские ведьмы не блещут гостеприимством. Она поднимает глаза, и его режет по касательной бритвенно-острым взглядом — в сшитом по всем меркам костюме вдруг становится невыносимо тесно. И глотку ему заливает свинцом. Намертво. У Хейли красные сети в глазах от бессонных ночей. Не привыкла, и не остыло ещё её дикое сердце в холодном камне фамильного особняка. Шипит, раскаленное, белым дымом — в воздух, серым пеплом — в лёгкие. Она говорит — Элайджа, — и он готов собственноручно нацепить на шею удавку и вручить ей свободный конец. Все предохранители — к черту, и вот он — с пистолетом у виска, осталось только нажать на курок. Один патрон, попадание стопроцентное. И Хейли, не задумываясь, стреляет. Жаль, что ему непозволительно умирать дважды. «Теперь она — семья» — твердит Ребекка, забывая, что в их случае это слово не значит ничего хорошего. И Хейли Майклсон звучит уж слишком фальшиво, и жилистая рука Клауса на её плече — ложь, ложь, ложь. Единственное верное — её сухие губы против его щеки и расстегнутые манжеты на белых рукавах. Хейли рвётся в лес — к еловым веткам, деревянным хибаркам и псам в прокуренных насквозь рубашках. Она сидит у костра с грубым пледом на плечах, и Элайдже кажется — он её теряет (так и не обретя). Кажется — она вот-вот развеется по ветру и не оставит после себя ничего, кроме пустого места за обеденным столом. Элайдже бы гладить её по волосам каждое утро, не помня о семейных драмах, но назойливый голосок все ещё в голове, твердит упрямо — ты разрушаешь всё, к чему прикасаешься — и он одергивает руку. И сам рушится, рушится, рушится… Слепнет, глохнет, и хроническая паранойя разъедает его мертвое сердце по швам — и кажется, будто время у них кончается. Будто его хоронят заживо. — Было наивно с нашей стороны верить во что-то большее, да? Согласиться с ней — бритвой по оголенным нервам, узлом тугого галстука под самое горло. Её усталые глаза присыпаны пеплом, и худые руки в его глубоких карманах — слишком холодные. — Самое время обрести веру в мистического человеческого Бога. И, может быть, он будет милосерден. — Нам уже поздно, Элайджа. Хейли выдыхает холод из лёгких, и уже совсем не выглядит запуганной девчонкой с ведьминского кладбища. Перегорела, верно, впитала в себя их фамильный яд; и он — стеклом плавленным по венам, от самого сердца. И потерянная девочка без семьи стала королевой, которая ведёт за собой целую стаю, — прямо на его глазах. Элайджа видел множество великих историй, — и только эту не смог изменить. Или вернее — не стал. Проще было перегрызть горло королеве Франции, чем хоть раз попросить Хейли остаться. Его «никогда» в противовес «всегда и навечно» выжжено где-то на её тонких запястьях. И всё к черту — её усталый взгляд, атлас белого платья и брошенное за каминную решетку признание. И его мертвое сердце бьётся — только совсем не в такт её. Элайджа уверен, что теряет её. Но правда в том, что кроме себя Хейли никому и никогда не принадлежала.