***
Впрочем, были у людей и монстров общие традиции, пронесенные обеими расами через века разногласий и противоречий. Об этом говорила некогда украшенная елка в центре Сноудина. Все самодельные игрушки и гирлянды были нагло спизжены с нее еще неделю назад. Эх. Здорово, конечно, что им удалось вернуть озлобленным монстрам дух рождества, но какой ценой… Это не особо придавало решимости. Но в конце концов, они хотя бы попытались. Совсем недавно в доме скелетов тоже появилась такая же ёлочка. Весьма милая, слегка мертвая, естественно, но праздник, как мы уже выяснили, требует жертв. Папирус решил честно выбрать самую шикарную елку в Сноудинском лесу, предварительно растолкав не в меру заленившегося брата, чтобы тот ему наконец помог. Санс был против этой идеи и до последнего старался отстоять права несчастных заснеженных деревьев (надеюсь, никто не думает, что их судьба волновала монстра больше, чем такой родной, холодный, нелёжаный и отчаянно нуждающийся в его внимании диван), но под напором трех особо решительных пар глаз он наконец сдался. Несмотря ни на что, ёлка почти в целости и сохранности была доставлена скелетами домой под их взаимные переругивания. Черт бы их побрал: они все еще ужасные милашки. И рука на них уже просто не поднималась. Откуда-то из залежей старого подвала старший притащил древнюю коробку, давным-давно готовую рассыпаться в прах. В ней виднелись самые обычные и почти безобидные елочные игрушки, выцветшие ленточки и прочая дребедень, такая же потрепанная и побитая жизнью, как и их многострадальные обладатели. Но глаза Фриск все равно загорелись неистовым огоньком, невольно заражая им остальных присутствующих. Дитя ловко крутило в руках обветшалые украшения, отбрасывая в сторону разбитые и сильно треснутые и выбирая наиболее приличные из предоставленного выбора с неаккуратно, но крепко приклеенными к ним блестками. Сердце чувствовало маленькие детские пальчики, некогда упорно бившиеся над этими произведениями искусства. Флауи быстро принялся развешивать их по своим местам, как можно аккуратнее огибая ветки и сдавленно шипя ругательства, когда недружелюбные иголки все-таки добирались до его хрупких на вид стебельков. Фриск всячески помогает своему другу, уже совершенно забыв о предстоящем тяжелом пути дальнейшего прохождения, о новой их цели: выстроить новый мир на осколках уже не однажды сломленного, разрушенного. Выстроить, зная, как легко потерять контроль. Зная, что ты не можешь допустить этого снова, ведь ты видел, вероятно, все возможные окончания этих мелькающих мимо историй, полных больного счастья и не менее больного страдания. Может ли быть страшно тому, кто в своих руках держал целый мир и кто потерял все в одночасье, в том числе — собственную душу? Может ли исправиться тот, кто однажды был обречен? Шанс есть только у того, кто имеет решимость оставаться самим собой. Фриск знает, что на первых поломках барьера озлобленный, жестокий мир заточенных на века монстров просто не был готов принять эту истину. Истину не готов был принять и сам человек, жертвовавший жизнью много раз во имя ничего. Он искал другой путь заставить их увидеть и понять, но в итоге ослеп сам. И на грани конца их из раза в раз встречает один из тех, с кого это безумие в полной мере начинается. Появляется, чтобы выступить на бис и раствориться на грани судьбы, не найдя пути на поверхность и не вернувшись домой никогда. В проклятом Последнем коридоре, в коем столько линий подряд их встречают все те же жестокие улыбки, насмехающиеся и ненавидящие, теряющие надежду и восстающие вновь, чтобы потерять покой в последний раз и обрести свой заслуженный, вечный. И лишь один из них… интересно, хватит ли этой грани для них двоих? Искусственный свет и увядающие цветы. Не яркие, но живые, трепетно живые. Когда они переставали замечать, что уже не видят ни того, ни другого? Когда мольба о жизни становилась настолько пронзительной, что барабанные перепонки не выдерживали и лопались, лишая маленького обладателя последних доступных человеческих чувств? Чувств, что уже не отразятся даже скверным подобием сожаления на черствеющей***
Некоторые вещи тяжело предугадать. Вот и Фриск с Флауи задержались дома у скелетов далеко не на один день. Начиналось все стандартно. Фриск уже привычно сдается под напором мощного стража и просит его пощады под наигранный писк цветка, оплетающего раненое запястье. Папирусу оставалось только удивляться: в видениях брата он видел совершенно другие картины, в которых это бледное лицо не выражало ничего, кроме жажды бесконечной силы, жажды бесконтрольной власти. В момент, когда нож ловко подлетал к горлу, он кривился: ему до тошноты знаком этот адский блеск в глубине человеческих глаз. После этого Папирус быстро умирал, все пытаясь пригрозить человеку и с трудом сдерживая последние слова, которые адресованы были совсем не человеку и не цветку. Осознание приходило предательски поздно: сколько раз он убил так единственное живое существо, искренне в нем нуждающееся? У монстра не оставалось времени для подсчета. Наверное, даже не находясь на грани гибели, он бы сбился со счета. Но на сей раз он не хотел даже пытаться, потому что его дело — пресечь эти смерти раз и навсегда. Папирус оставался настороже все время, пока человек был поблизости, и не отпускал брата далеко от себя. Видно, отпускаться тот особенно и не хотел. Но все проходило на удивление мирно. На миг в измученной черепушке промелькнула совершенно абсурдная мысль: «Все идет так, как до́лжно». Хех. С каких пор милосердие для него стало нормой? Но даже сейчас он не имел права терять бдительности, держа оружие в руках твердо и просчитывая, в какую сторону может ударить ребенок, а из какой — выползти его верный помощник. Но к его изумлению, никто не пытался напасть ни на него, ни на стоящего в стороне комика, внимательно наблюдающего за происходящим и по заранее оговоренному плану в любой момент готового прийти на помощь. Прятался этот прыткий гад на зависть хорошо, можно сказать, мастерски: сам страж временами терял его из вида и боялся, что тот вдруг решит вздремнуть в тени. Но позже он ловил его взглядом и успокаивался: брат находился на прежнем месте и не упускал ни единой минуты сражения. Тем временем Фриск даже не пытается достать из-за пазухи ближайший нож, наверняка украденный у каких-то головорезов из Руин. Кажется, у них с Флауи и вовсе нет никакого оружия, что заставляло просыпаться давно посланную куда подальше совесть Папируса. Как он мог сражаться в полную силу с чем-то настолько жалким, как эти двое? У человека даже уровня никакого нет — как он вообще добрался до Сноудина невредимым? Кажется, у него в голове по этому поводу не нашлось ни одной адекватной мысли. Но даже в таком случае Папирус не собирался сдавать позиции и распалялся в бою все больше, пока Фриск и Флауи медленно теряли силы, прикрывая друг друга от атак и уворачиваясь с заметной ловкостью, видимо, хорошо наработанной. Ну конечно — за столько-то попыток просто грех не натренироваться! Вспоминая об этом, страж входил в раж и уже без особого контроля забрасывал измотанных друзей комбинациями из костей, таких же выверенных, как и каждое его движение. По старым своим привычкам Санс незаметно для себя терял остатки сосредоточенного внимания, засматриваясь и любуясь. Но когда он возвращался к действительности и начинал думать непосредственно головой, то понимал, что эти двое действительно могут сейчас погибнуть, а без их присутствия, как бы мерзко это ни звучало, вряд ли они добьются чего-то более-менее хорошего. Поэтому монстр незаметно начинал помогать им, давая выигрыш во времени, телепортируя или незаметно сбивая некоторые атаки брата. Скелету это явно нравилось: в такие моменты он чувствовал себя всемогущим кукловодом в собственном кукольном театре, где весь сюжет разворачивается так, как хотелось бы ему. В конце концов, властность и желание контроля у них с братом одна на двоих, различие лишь в способах её выражения - не более того. Несмотря на явную усталость и недостаток мощи, двое пришельцев тоже не собирались сдаваться и честно выполняли свою работу по изматыванию Папируса, чьи силы, к сожалению, тоже не безграничны. Чувствуя, что его время на исходе, он идет на совершенно не оправданный риск, а именно — решает внять мольбам противников о прекращении боя. Ну в самом деле — какой смысл продолжать сражаться, если ни с одной стороны уже не осталось для этого желания? Незаметно переглядываясь с братом, он видит, как тот тихо кивает, обречённо соглашаясь с идеей младшего, мол, у нас нет выбора. Фриск не знает, что делать — прыгать от радости или просто лечь на землю, наслаждаясь таким приятно холодным теперь снегом, прижигающим все новые раны на теле, но решает остаться на ногах, не теряет решимости. Тем не менее, вряд ли ноги смогут унести их с цветком более, чем на полметра, поэтому «плен» Папируса теперь не кажется им такой уж и плохой идеей. Нет, он определенно коварен и не в меру жесток, но убивать их ему сейчас точно не захочется. И вряд ли захочется впредь. Санс, наверное, уже никогда не поймет, откуда у брата столько веры в будущее, в светлое будущее, в котором многие могли бы стать, наконец, счастливыми, в том числе и они оба. Вместе. Одновременно. Было бы смешно, не будь так грустно: сейчас это звучит, как нечто из области фантастики. Но они не теряют решимости. Вряд ли первоначально они собирались задерживать дитя с цветком у себя в гараже более, чем на один день, но как назло на Сноудин опустились ужаснейшие холода. Метели и снежные бури сбивают с ног, а воющий ветер буквально пробирает до костей. Видимо, это влияние поверхности, на которой уже как месяц в законные права вступила холодная неприступная зима. По этой же причине им пришлось по-настоящему рисковать: высвобождать пленников из хорошо оборудованного под пыточную гаража и забирать их в дом, чтоб совсем не замерзли. Несмотря на обоюдную неприязнь к этим существам, скелетам они все еще нужны были живыми. А Фриск с цветком, как и подобает надоедливым сорнякам, уже начинают незаметно в этом доме приживаться, врастая сильными корнями в и без того истощенные души. Санс с трудом оторвал от сердца диван, героически жертвуя его гостям. Папирус, конечно, в долгу перед ним не остался.***
Как бы младший ни ненавидел, сил на сопротивление нарастающей внутри теплоте к пришельцам день ото дня становилось все меньше. К тому же, он не мог не замечать, что эти двое могут оказываться вполне полезными, когда от них это действительно требуется. Точно полезнее Санса, от которого в хозяйстве толка было меньше, чем от мешка картошки. Он до сих пор иногда искренне недоумевал, почему душа выбрала именно этот вечно сонный мешок костей? Как он мог так просчитаться? Как… как вообще можно было просчитать, что все выйдет именно так? Можно ли было просчитать, что ленивый старший брат окажется гораздо глубже, чем он думал? Эти редкие, едва заметные задумчивые взгляды, устремленные куда-то выше всего сущего, подрагивающие уголки рта, которым почему-то, как ему кажется, все труднее растягиваться в улыбку, эти следы усталости, следы насилия, которые они оба старались не замечать, но замечали. Эта манера исчезать и появляться в самый неподходящий момент, который потом, как выяснялось, оказывался самым своевременным его появлением. Это внешне грузное, а на деле — достаточно хрупкое тело, которое напрасно кажется бесчувственным до любого физического взаимодействия. А главное — голос. Тихий, вкрадчивый, вдумчивый, пробирающий до души с самого раннего детства. Почему он звучит теперь так… Нет, он звучит, как обычно, но реакция теперь… необычная. Трепетная. И каждый раз, особенно сейчас, когда им обоим дана полная свобода действий, Папирус прикасается к его костям, как впервые — аккуратно, нежно, в меру болезненно и не в меру — приятно. Он все боится, что не успеет ощутить каждую шершавую часть, каждую поверхность, каждый бугорок, каждую линию, каждый шрам на его теле чувствительным языком, уверенными руками. Он так боится потерять, не успеть, боится, что все снова сорвется, а он будет жить в кромешном неведении, во тьме забытия, заставляя любимого продолжать страдать в одиночестве, заставляя предполагающееся в грудной клетке сердце невольно вздрагивать, когда он в очередной раз увидит во взгляде напротив мертвенное отрешение, немое отчаяние, такое знакомо-незнакомое, выводящее из себя и сводящее с ума. А можно ли было просчитать, что твой младший брат окажется таким… неожиданно красивым? Нет, глубже — прекрасным? Каждая деталь, каждое неловкое движение, каждое случайное касание, эти дурацкие-недурацкие фаланги пальцев, изящные, как и вся его фигура. Рожденный быть ангелом в теле, искушающем на грех. «Как можно быть такими идиотами?», — устало спрашивал у себя Флауи. Воспоминания подло подавали наиподробнейшие описания, отвечая на его неозвученный вопрос. Наверное, каждый из них в этот вечер вспоминал о чем-то своем, подводя итоги уходящего года. Все четверо невольно вслушивались в ветер за окном и пропускали мимо ушей очередное никому не нужное выступление Меттатона. Но кажется, человек был весьма счастлив, с дрожью в голосе упоминая какой-то «Голубой огонек» и искренне радуясь смене обстановки в такой важный для него день. Цветок был единственным, кто хотя бы пытался сделать вид заинтересованного слушателя, но получалось у него из рук вон плохо. Мрачность путаных мыслей, совершенно для таких вечеров не предназначенная, была справедливо разорвана еще одним их негласным сожителем. С громким лаем откуда-то со стороны кухни на ёлку набросилась надоедливая собака. Пёс нагло ворвался в их небольшую компанию и уже сорвал с ёлки многострадальную верхушку-звездочку, как бы невзначай роняя и дерево, едва не угодившее прямо на прикорнувшего в уголке Санса. Благо тот успел вовремя увернуться от незапланированного «нападения» и поймать саму «нападающую». Папирус бросился помогать брату поставить ее на место. — Блять, ловите это недоразумение! — завопил Папирус, придерживая накренившуюся ель. Собака быстро смылась из поля зрения. Больше никто ее не видел. — Черт бы ее побрал! — рыкнул младший вслед исчезнувшем псу. — Ты в порядке? — вспомнил он про брата. — эх, папирус-папирус, упустил свой звездный час, — тотчас отозвался Санс. — Значит, в порядке. Идиот, — обреченно выдохнул страж. — Эй, придурки! Взгляните на часы! — вернул их к реальности Флауи. Когда часы забили двенадцать ночи, дитя запищало и едва не споткнулось о спавшую с елки гирлянду с лампочками. Санс никогда прежде не видел человека таким — эмоциональным, радующимся, смеющимся… как и все нормальные дети. Даже после предыдущих хороших концовок он не выглядел таким… переживающим. Живым. Перед глазами мелькали такие свежие образы недавнего прошлого, какие он никак не мог сейчас сопоставить с увиденным только что. Внезапный вопрос больно ударил его по черепушке: «а что ОНИ делали для того, чтобы человек улыбался?» Видимо, об этом и говорил им их свихнувшийся папаша. Наверняка, не будь он такой мразью, тот стал бы им неплохим отцом, ибо, ко всеобщему удивлению, в подобных вещах он весьма недурно соображал. А им с братом только предстоит учиться этому всему. Долго, упорно и не с первого раза. Что ж, опыт — лучший учитель. Задумавшегося Санса отвлекла детская рука, дернувшая его за рукав куртки и протягивающая ему стакан с паучьим сидром. Остальным присутствующим был так же налит и вручен этот странный, но определенно приятный на вкус напиток. Откуда он у человека, скелеты уточнять не стали. — Загадывайте желание! Быстро! — почти кричит Фриск. — з-зачем? — опешил от такого напора Санс. — Так надо! — коротко и ясно ответило дитя. Флауи кивнул. — желаю, чтоб папирус перестал быть такой истеричной сучкой, — шутливо ухмыляясь, бросил взгляд на брата комик. — Да про себя надо желать, идиот! — картинно закатил глаза цветок. — А тебе — не сдохнуть до следующего рождества, кретин, — парировал грозный глава, аккуратно обнимая старшего за плечо и прижимая к себе. — я тоже люблю тебя, бро, — тихо пробормотал он в ответ на ласку, охотно прижимаясь к главе теснее. — Боже, как это по-гейски! — неслышно произнес Гастер, невидимой тенью наблюдая за происходящим со второго этажа с улыбкой на изуродованном лице. Вся его фигура источала уверенность и умиротворение. Кажется, он и рад был бы обрести здесь последний покой, будь у него такая возможность. Его взгляд упал на маленького белого песика, уютно расположившегося у него в несуществующих ногах с елочной игрушкой в зубах. Видимо, он тоже считает себя полноправным участником этого редкого праздника в этом мрачном доме. Сам праздник получился достаточно тихим, но уютным: выключенный свет, включенные телевизор и елочная гирлянда. В кухне горела небольшая лампа, чтобы купленные вкусняшки вроде коричных безухих зайцев и злороженого были без потерь доставлены Фриск в зал из кухни. К слову, кухню совсем недавно тщательно вымыли после неплохих попыток ребенка под строгим руководством Папируса приготовить печеньки, рецепт которых он принес сюда с поверхности. Откуда у Фриск навыки готовки, кто вообще это дитя и откуда оно пришло, где его родители и как оно умудрилось упасть под гору — тысячи вопросов, оставленные без ответа их молчаливым главным героем. Скелету оставалось только надеяться, что наверху человека кто-то ждет, и время от времени помогать ему с готовкой, предусмотрительно спрятав ножи куда подальше. Так, на всякий случай. Довольно развалившись на диване с цветком на руке, Фриск с упоением поедает предоставленные им сладости на столике перед телевизором. В нем уже давно проигрывались какие-то повторы передач, которых человек просто-напросто не заставал и которые только поэтому еще могли хотя бы немножко увлечь его. Экран время от времени покрывается помехами из-за непогоды, но ребенок все равно вполне себе наслаждается происходящим, хихикая о чем-то со своим верным собеседником. Оперевшись о стену, на полу рядом с сияющей елью сидели и сами хозяева дома. Немного расслабившись, незаметно для себя, словно по привычке, Папирус сложил правую руку брату на плечи, и та так там и осталась, отбирая у последнего остатки не такого уж и необходимого ему личного пространства. В какой-то момент комик уютно сложил голову на чужое плечо. Только тогда младший опомнился, но менять ничего не стал. Почему бы и нет? Они определенно заслужили небольшой передышки. Они оба старались перестать искренне охуевать от поведения человека. Ни следа от того чудовища, которым они его помнили. Просто ребенок, потерявшийся ребенок, не теряющий решимости. Не сон ли это? Оба изредка покусывали друг друга за руки и плечи, чтобы убедиться в реальности происходящего. Впрочем, со стороны это все равно выглядело не так, как предполагалось изначально.***
Вечер сменяется ночью, вслед за декабрем приходит январь, а следом за смертью — жизнь. Ближе к полутора-двум часам ночи Сансу с трудом удалось уложить Фриск в постель, зловеще сверкнув красными глазницами и как бы красноречиво намекая, что хорошим деткам пора ложиться спать. Накрыв дрожащее от холода тело старым, грубым, но теплым пледом, Флауи примостился на диване рядом с человеком и тоже потихоньку отправлялся в царство морфея. — Как ты можешь спокойно спать, когда они у нас дома? Может, все-таки прирежем их по-тихому, а? — говорил Папирус, аккуратно складывающий штаны на спинку стула. — неа, бро. так не получится. мы это уже обсуждали, — зевая, ответил Санс, сидящий у брата на кровати. В комнате работала только тусклая настольная лампа. Ветер за окном заметно стих, и отсутствие фонового шума явно не играет им на руку. — Вот же черт, — разочарованно вздохнул младший. К сожалению, на этот раз Папирус не шутил. Он прекрасно знал, как человек рвется в остальную часть Подземелья, а удерживать его непогодой и приближающимися праздниками уже не получится. Не получится у них вечно оберегать остальную часть государства от их непредсказуемого гостя. Да и нервы уже сдавали. Да и другие жители Сноудина скоро начнут что-то подозревать, а обвинения в предательстве тогда, когда страж преследовал диаметрально противоположную цель, ему ни на кой хер не сдались. Их новая миссия — провести человека через Подземелье и дать ему спокойно пересечь барьер так, чтобы никто из монстров не пострадал. Санс не хотел объяснять, почему это условие было обязательным, а Папирус и не особо хотел узнавать, прикидывая, насколько дорого ему придется за такое условие расплатиться. Но брат не стал бы говорить такое просто так, и его придется послушать. А сегодняшний вечер — лишь затишье. Затишье перед бурей. — Блять, телефон в ванной оставил, — раздраженно заметил Папирус, уже поворачиваясь к двери и выходя из комнаты, как вдруг внезапно остановился и присмотрелся. — Эй, Санс! Иди сюда, — шепотом звал брат. — что там та… — Да тише ты! — зло шикнул Папирус, — Взгляни. Тихо выходя недалеко за пределы комнаты, скелеты наблюдали за Фриск, что в свете невыключенной елочной гирлянды подкладывает под елку какие-то коробки, неумело обернутые в цветные газетные листы. К коробкам сверху приклеены по кусочку потускневшей ленты, завязанные в бантики. — это еще что за хуйня? — окончательно охуел Санс уже без возможности выхуеть обратно. — Санс, не тупи. Это… — да знаю я, что это! я в смысле… зачем? — непонимающе пялился Санс на участок первого этажа. — Видать, малявка пытается замолить грехи, — зло усмехнулся скелет. — эй, — выражение лица старшего почему-то начало медленно смягчаться, и глядел он уже не на ребенка, закончившего свое дело и укладывающегося обратно на диван, а куда-то… в пустоту? — а ведь когда-то ты был таким же, — нервный оскал стал… ну, грустной улыбкой? по-светлому как-то грустной, — давно, еще в детстве. помню, каждую ночь под новый год, когда я возвращался из лаборатории отца к тебе, ты что-то особо старательно рисовал и ругался, прося меня не подглядывать. а утром подкладывал рисунки мне под подушку, потому что елки не было, — он потупил взгляд куда-то в пол; с лица не сползала светло-горькая улыбка. — один из рисунков остался у меня даже после исчезновения дингса. вставил как-то в блокнот, да так он там и остался. раньше всегда носил с собой… — голос предательски дрогнул, и Санс ненадолго замолчал, будто приходя в чувство. — знаешь… порой мне действительно этого не хватало… в дальнейшем. — Санс… — склонился к нему глава и легонько приобнял брата. Его плечи дрожали. — …но это я тебя таким сделал. это я заставил тебя быть жестче. это я… не захотел, чтобы ты стал таким же слабым, как и… — Замолчи, — как можно вкрадчивее и ласковее оборвал его Папирус. — Не смей клеветать на себя. Не смей лгать мне, — он до безобразия близко приблизился к лицу брата своим, хватая за плечи и смотря ему прямо в потускневшие глазницы. — Я точно знаю, насколько ты силен и через что тебе пришлось пройти. Ради нас пройти. Не смей больше думать о себе ничего подобного, ты понял? — Папирус боялся сорваться, находясь на грани между сдавленным шипением и криком. — понял, — почти беззвучно произнес старший, осторожно протягивая ладонь к шрамированной скуле брата. Только тогда Папирус опомнился и отпустил его. В этот момент он сам отвел от него глаза. Это беспокойство. Эта забота. Эта ласка. Такая… простая, невинная. То, что они потеряли давным-давно. То, что они… — Так получается, я всегда знал, как можно проявлять любовь… не так, как мы привыкли, да? По-нормальному? — он снова обратился к глазницам Санса, будто выискивая в них ответ. — Знал и все равно… тогда, когда это действительно понадобилось, я не нашел ничего другого, кроме как… — …поцеловать меня? — игриво улыбнулся Санс, всей ладонью проводя по лицу к острому подбородку и хитро прищурившись. — …Я даже особо не думал, могу ли я сделать что-нибудь не такое, ну… откровенное? — господи, как же его младший братишка мило краснеет. — И это при том, что я не особо спрашивал твоего на то разрешения и… — я когда-нибудь говорил тебе, что я… против твоих методов? — Санс слегка наклонил голову, по-прежнему сохраняя хитрое лицо и зрительный контакт. — Н-нет?.. — чертов голос выдавал потаенное волнение. — и никогда не скажу, — наконец выдохнул он, остановившись большим пальцем на чужих зубах, как бы жирно намекая, что пора переходить от слов к действиям. — Ах вы ублюдки! — грозно прошипел Флауи, вылезший из-под пола позади них достаточно внезапно для того, чтобы оба брата крупно вздрогнули и рефлекторно обернулись. — Могли хотя бы сделать вид, что вам на Фриск не все равно! — он холодно усмехнулся, — К вашему сведению, вы уже давным-давно спалились… и не только за недавним вашим подглядыванием, — цветок все пытался не скривить лицо в отвращении. Папирус присмотрелся внимательнее и заметил, как малявка быстро зажмуривает глаза, притворяясь спящей. Санс увидел, что Фриск едва сдерживается, чтоб не захихикать. Флауи стал говорить тише, — мне пришлось здорово повозиться для того, чтобы помочь Фриск со всем этим, имейте уважение! — он свернул листья на манер скрещенных на груди рук, — Вы сами-то что-нибудь дарите, а? — Оставить вас в живых — уже дорогой подарок, — ядовито огрызнулся Папирус. — Ничего другого я и не ожидал, — осуждающе покачал венчиком Флауи. — Могли хотя бы попытаться. Это всего лишь дитя… — мы все здесь прекрасно знаем, что твое «дитя» не такое уж и невинное. переживет как-нибудь, — зло оскалился Санс. — Слышите вы, оба! — еще более угрожающе зашипел цветок, теряя терпение, — Раз вы тут самые умные, вы должны понимать, на что я способен. И если вы, идиоты, не начнете думать мозг… а, ну да… Короче, держитесь от нас подальше! Иначе я собственноручно… — чувак, у тебя нет ру… — Заткнулся! — инфернальным голосом шикнул Флауи, — Я самолично придушу вас обоих. Хотя я не могу быть уверенным в том, что вы такое еще не практикуете, — он выразительно впился глазами в ошейник старшего, не скупясь на красноречивые намеки. — Могу гарантировать, что никому из здесь присутствующих это нравиться не будет. — эй, растение… — этот тон определённо не предвещал ничего хорошего, — а ты не забыл, что это наш дом? и я в любой момент могу «случайно» наступить на тебя и переломать каждую жилку в твоем тщедушном подобии тела, — огоньки в глазах потухли окончательно, и в полутьме это выражение лица стало абсолютно жутким, — что-то не устаивает — валите нахуй отсюда, а я буду делать со своим братом все, что я захочу, и когда я этого захочу, — глухой тихий голос становился уже не просто зловещим, а маниакальным, приводящим в ужас, — и мне плевать, при вас это случится или нет, — голос скелета понизился настолько, что казалось, будто его тональность уходила в минуса. Лицо Папируса застыло, глазницы померкли, и на секунду цветку показалось, что он выключился на месте или вовсе умер. Их с Сансом будто поменяли местами. — В-вы… — кажется, даже Флауи не был готов услышать подобное, — Долбаные извращенцы! — как будто что-то плохое, — зрачки вернулись на место, одаривая Флауи насмешливым, почти надменным взглядом. — Д-да п-пошли вы нахуй, — цветок выдохнул, видя, что Фриск уже давно дремлет и ничего из этого не слышит. — каждый день там бываю, не жалуюсь, — расплылся в ядовитой ухмылке старший. — …Я вас предупредил. Завтра же мы отправимся дальше. Я… предупредил, — кажется, внутри бездушного цветка умерло что-то еще. — скатертью дорога, приятель, — отвечал Санс уже пустому месту, на котором секунду назад красовался разумный сорняк. Тихим шуршанием доносилось из полумрака: — Голубой огонек, блять.***
Папирус все еще стоял на месте, как статуя. — хей, отвисни, — щелкнул перед его лицом пальцами Санс, — идем спать. Папирус молча мотнул головой и вернулся в комнату вместе с братом. Не успел тот нормально вернуться в кровать, младший резко толкнул его туда, внезапно оживая и перекрывая пути отступления руками, прижатыми по обе стороны от Санса к стене. Последний даже охуеть от такого толком не успел. Слишком быстро они поменялись местами обратно. — Так вот, зачем тебе этот блядский ошейник!.. — ох черт, он когда-нибудь перестанет заводиться с пол-оборота?.. — б-бро, ты чего? — он с трудом вернул потухшим глазницам красные огоньки, — успокойся! — говорить тихо стоило больших усилий. — ничем я таким не занимаюсь… — он замялся, — …без тебя, — лицо Папируса снова стало пустым, — да что на тебя нашло? — монстр едва справлялся с состоянием шока. — К этому мы еще вернемся. А теперь скажи мне: ты что ему наплел? — а сейчас Папирус выглядел еще более потерянным, чем его брат. Похоже, он и сам от себя такой реакции не ожидал. — а ты н-не понял? — Санс искренне старался вернуть свое хладнокровие на место и убедить себя, что такая резкость и такая жесткость ему не понравились. Вышло не очень. — суть в том, чтобы вообще никто, кроме нас с тобой, не знал о наших планах, в том числе они тоже, иначе мы — трупы. и человек с цветком — тоже. они не должны знать о том, что за ними следят, не должны даже допускать мысли о том, что им хотят помочь. а способы убеждения… — затих он ненадолго, — ну, раз нас уже слили — терять особенно нечего. теперь ясно? — устало выдохнул он. — Ясно… — задумчиво протянул Папирус. По его лицу медленно поползла добродушная улыбка. Санс не решился называть ее «умилительной», хотя, вероятно, так оно и было. Королевский страж был откровенно рад видеть брата таким — сильным, жутким, способным достойно постоять за себя. Не сломленный, не сдавшийся, не жалкий монстр с одним чертовым ХП, каким все привыкли его видеть. Каким, возможно, он хотел казаться сам, чтобы не настораживать поверивших первому впечатлению врагов, а потом размазать расслабленных противников по стенке. Да, эта улыбка определенно была умилительной. — а насчет ошейника… хм… — Санс с силой сжал своими руками предплечья Папируса, набираясь то ли решимости, то ли наглости, чтобы оторвать их от стены и опустить непосредственно к своей шее. — хмм… — уже увереннее, хитрее протянул он, ощущая, как пальцы начинают огибать шейные позвонки, — а это прекрасная идея, а?.. — игриво заканчивает он, уже чувствуя, как его притягивают за ошейник и опускают на кровать, наваливаясь сверху. Ноги старшего пригласительно разъехались в стороны, давая младшему упереть колено в самое чувствительное из мест. В шею впивались уже не костлявые пальчики, а зубы, прикусывая костные ткани так, как они любят, — до кровавых отметин. Освобожденные руки уже блуждали глубоко под растянутой футболкой, проходя по позвонкам и грудине, нащупывая уже знакомые места для достижения нужного эффекта. И он достигается — скелет выгибается вслед за чужими пальцами, добравшихся до нужного пространства между позвоночными отростками. Сансу пришлось поднести руку ко рту, чтобы сдержать очередной громкий стон. Другая рука стража жадно орудовала на груди, то нежно, то с силой сжимая определенные ребра, поглаживая их и будто невзначай забираясь пальцами под грудную клетку, слегка щекоча ее изнутри. Комик задрожал. Когда обе руки, медленно пробираясь по телу снизу вверх, достигли шеи, Сансу пришло в голову кое-что слегка безумное. — папирус… — томно позвал он брата, отвлекая его от последнего шага за край обоюдного сумасшествия. — Д-да? — только и выдавил он из себя. — знаешь, когда ты рядом… О боже, нет. — …я забываю дыша… — захлебнулся Санс в моментально накрывшем его удушье. Казалось, длинные костяные пальцы стали еще белее, сжатые до предела. Воздуха катастрофически не хватало. Боль волнами шла по телу. Слюна потекла изо рта на крепко сжатые вокруг шеи руки. Только тогда Папирус опомнился и ослабил хватку, давая ненормальному брату с кашлем сделать вдох и снова смыкая пальцы на шее, уже слабее, будто дразня его. — Еще одна такая выходка — и я убью тебя быстрее, чем ты вышутишь еще одну. И снова кратковременное освобождение. Санс успевает сделать жадный быстрый вдох, прежде чем чужой язык проник в приоткрытый рот, вырывая еще один приглушенный стон. А потом… он уже плохо соображал. Старший закрыл глазницы, обнял младшего за шею и притянул еще ближе к себе, еще теснее. Движения становились бессвязными, быстрыми и рваными. Он уже не помнит, как остался без одежды и стянул любимую пижаму брата, которая в его присутствии долго на нем не задерживалась. Еще он что-то говорил, чего-то просил, в чем-то признавался, звал по имени… не понял, как сжал бедрами ноги брата до предела, когда по всему телу искрами пробежалась боль, отдающая неудержимым теплом, ощущением чрезмерной близости чужой души, такой приятно родной и трепещущей над ним. Шея старшего вытянулась с задавленным вскриком, переходящим в учащенные стоны двух совершенно разных, но абсолютно принадлежащих друг другу голосов. — к-кажется, т-таким и д-должен быть счастливый конец, а? — едва успевает договорить комик-самоубийца, едва сдерживая вскрик и слыша сдавленный рык младшего. — Конец? — зловеще усмехнулся он, — И не надейся. Я с тобой еще не закончил, — договорил монстр, резко ускоряя темп и безжалостно, нагло присваивая старшего себе в очередной раз, доводя до состояния, в котором тот уже точно не ляпнет ни одного своего блядского каламбура. В чуть более адекватном виде Санс будет радоваться на ура сработавшей провокации. Кажется, обоих такое положение дел устраивало. Такое празднование рождества братьям нравилось гораздо больше, чем увлеченные рассказы ребенка о человеческом празднике с какими-то мандаринами, оливье и «Иронией судьбы». Хотя судьба порой бывает и в правду не в меру ироничной… …саркастичной безжалостной сукой. А к удушению они вернутся чуть позже. Никто ведь не хочет, чтобы веселье заканчивалось раньше времени?..***
Утро начиналось подозрительно тихо. Метель наконец-то утихла, снегом замело все, что только можно было замести, поэтому жители Сноудина все еще не покидали своих относительно теплых домов. Даже неугомонный королевский страж остался дома, убедившись, что по меньшей мере половина города все ещё пьяна в хламидомонаду и вряд ли они сейчас полезут друг на друга с кулаками и ножами. Мирную сонную пелену разорвала быстрая человеческая фигура, на реактивной тяге взбежавшая вверх по лестнице и ввалившаяся в первую же комнату, радостно прыгая к лениво прижавшимся друг к другу скелетам на кровать. (Как ей удалось открыть запертую дверь — вопрос риторический.) — ты правда думаешь, что можешь!.. — моментально подскочил на кровати старший, почти ударившись башкой о стенку, уже вытягивая руку и готовясь к атаке, — а, блять, это ты, — возвращается он к реальности и поджимает колени к себе, потирая глазницы, — ты что творишь? — сонно выдал монстр. — Что ж ты так орешь… — подал признаки жизни младший. — а какого ты так дрыхнешь?! меня почти убили! — притворно обиженный голос непроизвольно повысился. — Ребят-ребят! — вмешивается в их небольшую перепалку Фриск, — Не ругайтесь. Вы лучшие! Спасибо вам, — с улыбкой протягивает человек и резко сжимает низкого скелета в объятьях. — за чт… эй, а ну быстро отлипни! — слабо сопротивляется монстр, как тут же его отпускают и начинают приставать ко все еще лежащему в полудреме Папирусу, выдававшему теперь какое-то сдавленное ворчание и прочие недовольные скелетные звуки. — Идемте! — села на колени между братьями человеческая фигура, оттягивая обоих к себе за руки, — Хватит спать! — Я же просил стучаться… — побежденно произнес Папирус, сдаваясь человеческому напору и лениво потягиваясь. Скатываясь вниз по перилам, Фриск быстро подбегает к дивану, где уже лежат развороченные остатки яркого пакета, и крутит в руках какие-то новые вещи. Вроде как перчатки достаточно грубого кроя и бандану в шашечку. — Флауи сказал, что это от вас. Спасибо! — почти выкрикивает человек двум едва приблизившимся к нему братьям, которые нервно переглянулись между собой, а потом одновременно перевели недоуменный взгляд на Флауи. Тот обвил стеблем подлокотник дивана и отвел венчик в сторону. Его худшие подозрения по поводу отношений скелетов вчера полностью оправдались, и он против своей воли***
После ухода гостей в доме стало непривычно тихо. Вообще любая привычка — это дело времени даже в ужасно малом его количестве. Тяжело признавать, но без раздражающего шума, без шустрой беготни человека с цветком наперевес эти стены стали даже как-то еще мрачнее, чем прежде. Да — обстановочку и недружелюбный интерьерчик явно не мешало бы сменить. Еще мрачнее только все более частое и ощутимое отсутствие старшего скелета в этом доме. До какого-то момента это легко было спихнуть на запланированную слежку за человеком, на несколько его работ или еще на какие-то его обязанности, с которыми он справлялся отменно хреново, но теперь так легкомысленно обманывать себя казалось непростительной глупостью — скелет явно был не на работе. А если совсем честно — он был не в себе. Теорию с головой окупал взгляд злополучного Гриллби, когда глава королевской гвардии, пренебрегая всей своей гордостью, ненавистью к этому злачному месту и наивной надеждой на благоразумие брата, все-таки зашел за ним. В баре ему не нравилось все — от вечного алкогольного смердения, неприятно тяжелого перегара и вида убитых этой дрянью подчиненных до самого хозяина этого ужаса. Во взгляде огненных глаз читалось обреченное сожаление, всему этому демоническому существу явно несвойственное. Спрашивать его о чем-либо — труд бесполезный: элементалем он был до омерзения молчаливым, да и сам Санс вряд ли бы стал открывать ему душу. Но загулявший монстр был на удивление спокойным, а на еще большее удивление — трезвым. И это единственный раз, когда Папирус искренне этому не рад — он не мог не заметить этого явного уныния на его лице, этой всепоглощающей усталости, а в большей степени — обреченности и подавленности. Попытки поговорить превращались в путаные «все в порядке» и «ничего не случилось». И оба прекрасно понимали, что все это — большая ужасная ложь. С Сансом такое происходило довольно часто: расшатанная психика, эмоциональные травмы и ряд неподтвержденных медицинских диагнозов брали свое, поэтому первое время на это можно было спокойно не обращать внимание. Терпеть — это уже дело привычки. Новостью стали еще более частые перепады в его настроении. И в большей степени это не устраивало самого обладателя непривычно угрюмой физиономии — складывалось впечатление, что он и сам не в восторге от неспособности контролировать свое собственное настроение. Он вообще во многом потерял контроль. Магия не слушалась, руки не поворачивались, голова не работала, забитая тревожными мыслями. Нет, на сей раз дело было не в человеке и не в сбросах — теперь за этим тщательно следил Папирус. И он прекрасно знал, что в их отсутствие человек продолжает вести себя довольно хорошо и прилежно — что уж говорить: ему почти удалось растопить сердце ледяной Андайн, ставшей после потери должности еще более замкнутой и злой, чем прежде. Привычный азарт рыбьих глаз стал угрожающим недобрым блеском, говорящим о ее готовности лишить любого встречного жизни. Прямо здесь и сейчас. Вне зависимости от степени его вины и стечения обстоятельств. Закономерной следующей стадией стали заметные перемены в привычках и поведении. Санс стал донельзя молчалив и холоден — не подпускал к себе, не вовлекал в бессмысленные разговоры и даже почти не шутил. Вся его жизнь стала сплошным бренным существованием. Жизнь стража — тоже. Папирус был на пределе, но все же надеялся, что все это несерьезно, а брата скоро отпустит. Так было всегда — почему этот раз должен быть исключением?***
Дописывая последние фразы в потрепанный блокнот, ребенок выключает свет в комнате отеля и ложится в постель, прислушиваясь к шуршанию знакомых лепестков. — Это и есть фанфик, да? — без особого интереса спрашивает цветок. — Типа того, — проговаривает Фриск, лениво размякая под одеялом. — Почему ты сохраняешь им жизнь?.. — безжизненно выдает Флауи. — Потому что они милашки, — коротко отвечает Фриск. Вопросов больше не последовало.