Тьма, что нас окружает

Папайрус никогда не видит ничего дальше своего носа. Дальше своей насмешливо короткой носовой косточки. Он не замечает презирающие его взгляды монстров, не видит как рассыпаются в пыль его преследователи. Ему плевать на тех, кому он неугоден, плевать отчего куртка мерзкого старшего брата покрыта толстым слоем пыли. Взгляд его ледяных рубиновых глаз никогда не дрогнет при виде истекающего магией, подобно крови, Санса. Пинок каблуком в итак покрытые ранами ребра – максимальное проявление заботы с его стороны. Папайрусу совершенно все равно, насколько больно низкорослому скелету, когда ломаются кисти рук, прижатые к полу элегантной обувью, и насколько погано тот себя чувствует, впечатанный красной магией в потресканные половицы,слизывая остатки расстекшейся и смешанной с осколками, горчицы. Провинился – был наказан. Не пришел вовремя –наказан. Потратился на отвратительно дешевый алкоголь – наказан, наказан, наказан. Так будто бы эта пародия на старшего брата никогда и не была близка ему. Как будто не он подлечивал неглубокие раны Папса, полученные на тренировках, будто не он дарил ему подарки на рождество, будто не он был единственным в целом свете, заботившемся о непоседливом младшем братишке. Когда-то. Это было слишком давно, стерто полночным ветром, и только иногда всплывало в памяти измученного ширококостного, причиняя невероятную боль. Когда-то. Многое поменялось с тех пор, оба брата, казалось, исчезли, испарились, оставив на прежнем месте лишь сломанные, извращенные копии самих себя. Папайрус никогда не обратит внимание на печальный взгляд , прожигающий его спину, никогда не отзовется на неуверенно тянующуюся к его плечу костлявую руку. Он никогда не заметит болезненного удовольствия от своих жестоких прикосновений к костям брата. И конечно никогда не узнает о происходящем в четверг, когда ровно в 19, словно ему прямо в черепушку вживлены надоедливые часы, громко хлопнет дверью и вернется только после полуночи. Он никогда не догадается о маленькой щели в матрасе Санса, из которой словно по будильнику тех самых надоедливых часов, гладко выходит его давно утерянная перчатка. Не услышит, как комната наполняется горячим воздухом, рвано вылетающим из покрасневшей черепушки старшего брата, а его налитый магией член легко скользит по красной коже. Как умело небольшой скелет очерчивает набухшую головку своего органа, слегка надавливая на ее середину оттопыренным когтем, как жестоко он придушивает себя своей второй кистью. Как его тихий шепот не прекращает повторять, словно заклинание, имя «Папайрус», смешивая его с непристойными фразами, как пошло он вываливает свой длинный язык, пуская тонкую струйку слюны, захлебываясь от ощущений. Не услышит, как резкий хриплый вскрик разрывает ночную тишину и Санс обмякает на своем до отвращения грязном матрасе. А через несколько минут жаркий воздух комнаты разрежет тихий всхлип и слова ненависти, направленные к самому себе. Санс презирал себя в такие моменты, проклиная свое грязное, порочное естество и мысленно моля брата о прощении. И все же, словно по тем самым надоедливым часам в макушке Папайруса, он возвращался к этому больному извращению, отгоняя мрачные мысли на задний план, полностью уходя в себя и никогда не замечая ни звуков гулкого ледяного ветра за окном, ни постоянных криков о помощи из соседнего отеля, ни легкого скрипа входной двери и двух печальных красных огоньков направленных в его сторону. Он никогда не узнает, что только он один по-настощему слеп и глух в этом доме.