Последняя полночь в Париже

      Его приезд в Париж был настоящей сенсацией, достойной первых полос. Все журналы, таблоиды и газеты пестрили новостями о предстоящей на выходных скандальной выставке «Бордо», которая давно привлекала внимание не только истинных ценителей искусства и критиков, но и звезд всех мастей и простых обывателей. С успехом прогремев во всех крупных европейских и американских городах, выставка спустя год снова возвращалась в Париж во главе с неподражаемым художником, ее создателем и главной персоной уходящего года — Жаном Луи де Ла-Тремойлем. Он был неподражаем, а его скрытность была столь же феноменальна, как и его талант, которому поклонялись. Жана знал каждый, но не знал никто. С ним здоровались за руку, завороженно слушали чарующий голос и таяли от его филигранной лести, но не знали о нем ничего, лишь имя, не оставляющее равнодушным никого. Вокруг него, высокого, статного, всегда с иголочки одетого, с неизменными часами на слишком тонком для мужчины запястье и старинным кольцом на тонком длинном достойном пианиста пальце, разговоров было больше, чем о его выставке, на которой он сам был главной картиной. С ним хотели познакомиться, хотели пообщаться и пасть жертвой его обаяния. Его любили, ненавидели, поклонялись и презирали, но неизменно приходили посмотреть на него, пообщаться с ним и со лживой улыбкой, скрывающей зависть и ненависть, похвалить картины, в которых вряд ли кто-то знал толк. Он был их билетом в высший свет, их возможностью лишний раз заявить о себе и оказаться на первых полосах новостей. Жан был неизменно приветлив и отзывчив в своей благодарности собравшейся публике. Он никогда не давал интервью, но всегда был на слуху. Больше, чем о Жане, говорили разве что об обескровленных телах молодых девушек, которых в каждом городе неизменно находили недалеко от выставки: скандальные убийства привлекали людей куда больше гениальных картин.       — Амели, я жду твоего очерка о выставке к понедельнику. Если добьешься от него хоть небольшое интервью, жди повышение.       — Но ведь он не дает интервью…       Амели Коэн, работавшая журналисткой в небольшом парижском журнале, всегда ненавидела своего заносчивого начальника, Шарля Нинэ, грузного мужчину, давно разменявшего пятый десяток. Наверное, в молодости он был красив и прекрасен, сейчас же его портила ужасная лысина, которую он старательно пытался скрыть остатками седых волос, и огромный живот, из-за которого он был столь неуклюжим, что Амели за глаза называла его косолапым медведем. Морщины, исполосовавшие толстое лицо, придавали ему возраста и делали крайне неприятным для общения человеком.       — Без интервью не будет повышения.       Шарль всегда требовал от Амели заоблачного, будто издевался над ней, разжигал в ней надежду получить долгожданное повышение, выполнив невыполнимое. Амели неизменно злилась, под столом сжимала кулачки и про себя бранила нерадивого начальника, но в ответ лишь улыбалась и соглашалась со всеми его безумными просьбами, а потом молча слушала его, когда он отчитывал ее за очередное провальное задание, называя худшим работником. Приходилось молча проглатывать злость и обиду, и терпеть, в надежде на сенсационную статью, благодаря которой ее бы обязательно взяли работать в какой-нибудь всемирно известный журнал. Амели верила, что до настоящей сенсации ей оставалось совсем чуть-чуть…       — Конечно, босс, в понедельник на вашем столе.       Жан Луи действительно мог стать для нее билетом в лучший мир модных журналов. Ах, если бы только он согласился дать ей интервью, если бы только согласился поговорить с ней, ее бы жизнь вмиг изменилась. Вот только в прошлый раз, когда год назад выставка впервые прогремела в Париже, он ее даже не заметил. И хоть Жан не был тогда столь популярным, но если бы только он тогда поговорил с ней…       До выставки оставалось всего лишь пару дней, а Амели так и не придумала вопросы для фантомного интервью, которому едва ли было суждено состояться. Откладывала приготовления до последнего, убеждая себя в бесполезности собственной идеи, но пятничным вечером все же сдалась собственным иллюзиям и устроилась в мягком кресле с ноутбуком на коленях в попытках придумать хоть пару действительно интересных вопросов. Искала всевозможную информацию о Жане, но наталкивалась лишь на пустоту, окутанную призрачным туманом. Разве что за ним тянулся кровавый след из одиннадцати обескровленных женских трупов, преследующих выставку в каждом городе.       Амели закрыла ноутбук и нахмурилась, сведя тонкие брови на переносице, а сердце пропустило удар от одной мысли, что двенадцатой жертве предстояло быть. Она как никогда была уверена, что через два дня чуть за полночь Париж всколыхнет громкое убийство, о котором будут говорит все, но оно не ужаснет никого. Лишь полиция будет снова пытаться найти след, сбиваясь на ложные пути… Готовясь к предстоящей выставке, Амели была твердо уверена, что ее жизнь кардинально изменится.       В выставочном павильоне в центре Парижа собралась вся французская элита: актеры, певцы, спортсмены и политики с удовольствием позировали для камер и давали короткие интервью о блистательной выставке, невероятно поразившей их тонкий эстетический вкус. Вспышки камер, на фоне которых меркли яркие софиты, до боли слепили глаза.       Жан Луи был неизменно в центре внимания в идеально сидящем черном костюме и с бокалом игристого шампанского в руках. Настоящий аристократ, с улыбкой беседовавший с многочисленными гостями, лесть которых он невозмутимо выслушивал, снова улыбался и удалялся к другим жаждущим его компаниям…       Жан заметил ее сразу же, как только она переступила порог павильона. Грациозная, стройная, с красивой осанкой и правильными чертами лица, она сразу привлекла к себе его внимание. Ее красное струящееся платье с аккуратным декольте, голой спиной и разрезом до середины бедра, открывающим стройную длинную ногу, приятно ласкали глаз. Она была ветром, принесшим долгожданную свежесть в этот затхлый, смердящей лживым притворством мир. Больше Жан не смог отвести от нее взгляд…       — Мадемуазель…       Амели вздрогнула от неожиданности, когда разглядывала одну из выставленных картин и услышала за спиной приятно ласкающий вкрадчивый голос, и тут же обернулась, столкнувшись с Жаном. На секунду растерялась, но почти сразу улыбнулась, разглядывая его лицо снизу вверх. Вблизи он был куда красивее, чем на многочисленных фотографиях.       — Замечательная выставка, мсье де Ла-Тремойль. А эта картина… — она снова взглянула на висевшую картину, — это что-то невероятное. Если бы я могла, я бы любовалась ею вечно.       — Правда? — с лукавой улыбкой поинтересовался Жан.       — Вы, наверное, слышали уже тысячи раз такие слова, но эта выставка… Все картины и правда потрясающие.       — О, мадемуазель, вы так щедры в оценке моего скромного творчества, — он галантно ей поклонился и взял у проходящего мимо официанта бокал с шампанским, протянув его ей. — Не хотите шампанского, мадемуазель?..       — Коэн. Амели, — представилась она и улыбнулась, взяв протянутый бокал. — Благодарю, мсье де Ла-Тремойль.       — Жан, — поправил он ее и тут же улыбнулся. — Зовите меня просто Жан, моя дорогая. Не хочу, чтобы столь прекрасная особа, утруждала себя ненужным официозом. Ну же, Амели, отведайте шампанского, оно превзошло все мои ожидания.       — Да, конечно, — Амели улыбнулась, правда как-то смущенно, и сделала небольшой глоток шампанского под пристальным взглядом Жана. — Действительно вкусное.       — Я не смел бы врать вам, моя дорогая, — Жан отпил шампанское из своего бокала и поставил пустой на поднос очередного официанта, сделал шаг навстречу Амели, оказавшись с ней слишком близко, что она даже почувствовала терпкий запах его дорогого парфюма. — Вам действительно нравится эта картина, мой цветок?       — Цветок? — непонимающе переспросила она и чуть отступила, смущенная его близостью.       — Не держите на меня зла, Амели, но вы так похожи на цветок, прекрасную бордовую розу, от вас невозможно отвести взгляд. Если бы только не шипы, мешающие прикоснуться к красоте… — он замолчал, но тут же продолжил, не дав ей сказать ровным счетом ничего. — Простите меня за фамильярность, моя дорогая, я скромный художник, моя творческая натура жаждет подобных сравнений, а я не могу противостоять этому.       — Что вы, Жан, я не сержусь на Вас…       — Вы успокоили меня, моя дорогая. Но вы все еще не ответили на вопрос, действительно ли вам нравится эта картина?       — Очень нравится, она… Она столь необычна, здесь столько деталей, я смотрю на нее все дольше, но вижу все больше. Это невероятно, — рассуждала Амели, повернувшись спиной к Жану, разглядывая сразу привлекшую ее внимание картину. Она и не заметила, когда Жан снова подошел к ней близко, став у нее за спиной, едва не касаясь ее оголенного плеча.       — Но вы ведь здесь совершенно не ради картин, мой цветок, вас привело сюда совсем иное.       — Откуда?.. — Амели непонимающе взглянула на него и замерла, столкнувшись с взглядом его пронзительных голубых глаз, будто заглядывающих в душу и знающих все ее тайны. — Я действительно пришла сюда не только за этим. Я журналистка…       — Хотите попросить у меня интервью? — с усмешкой поинтересовался Жан.       — Всего несколько вопросов, если Вас не затруднит.       — Мой прекрасный цветок, я не даю интервью, Вы ведь знаете?       — Знаю, но…       — Но Вы, моя дорогая, одним своим присутствием заставили мою творческую натуру трепетать, я отвечу на ваши вопросы, но не здесь.       — Правда ответите? — Амели не могла поверить своим ушам. Неужели она и правда только что услышала согласие? Тут же искренне улыбнулась и часто задышала, слишком взволнованная, чтобы контролировать свои эмоции. — А где?       — Завтра в десять закончится второй день моей выставки, здесь слишком шумно и душно, не хочу, чтобы это доставило нам неудобства. Но завтра в пятнадцать минут одиннадцатого я буду ждать вас у себя в гостях, я остановился в отеле недалеко отсюда и был бы очень польщен, если бы Вы посетили там мою скромную персону. Мы смогли бы там вдоволь с вами наговориться, и нам бы никто не помешал. Надеюсь, я смогу надеяться на ваш визит, дорогая Амели?       — Да, конечно, я обязательно приду. Надеюсь, вы не передумаете, Жан.       — Я буду ждать вас, мадемуазель Коэн, с нетерпением ждать, — он галантно улыбнулся, аккуратно взял ее ручку, оставив на тыльной стороне ладони невесомый поцелуй, и склонился к уху, шепнув номер своей комнаты в отеле, тут же выпрямившись. — А теперь позвольте откланяться, моя дорогая, меня ждут гости. Надеюсь, вы насладитесь выставкой сполна.       Лишь когда Жан удалился, скрывшись в толпе многочисленных гостей, Амели вспомнила, что последнюю минуту практически не дышала.       Едва ли Амели помнила, когда волновалась так перед встречей в последний раз, сидя за туалетным столиком в собственной спальне в надежде аккуратно уложить непослушные каштановые волосы. Она кусала пухлую нижнюю губу, недовольно хмурилась и поправляла неудачно выбивавшуюся из хвоста прядку. И почему-то казалось, что все было против нее.       Это было, наверное, сотое интервью на ее счету, но она волновалась, будто это было впервые. Волновалась и в то же время в предвкушении ждала встречу с Жаном, образ которого запал ей в душу и лишил ее сна в удивительно холодную декабрьскую парижскую ночь.       Амели понимала, что идти в номер к незнакомому мужчине было не только дурным тоном, но и весьма опасно, ведь где-то там, совсем рядом, всего через пару часов после начала их встречи должны были найти тело двенадцатой девушки. Но Жан, милый услужливый Жан, не казался ей убийцей: он был слишком мил, добр и нежен, сам был похож на цветок, он не мог оказаться тем опасным, жестоким и хладнокровным убийцей, которым беспричинно его пыталась выставить полиция. Кто угодно, но только не он. Благо, отсутствие каких-либо улик лишний раз доказывало ее правоту и светлую, чуткую, незапятнанную душу Жана. Она не могла отрицать, что тоже пала жертвой его ангельского обаяния, сотой жертвой, а может, и тысячной, но только ей единственной он пообещал интервью, которое навсегда изменит ее серую жизнь. Амели улыбнулась, представив свою новую квартирку, под окнами которой будут расти душистые разноцветные цветы. Рисуя яркими красками свое будущее, едва ли она могла ответить на вопрос, что же ждала больше: интервью или новой возможности встретиться с Жаном.       Когда Амели вышла из такси, с неба полетели большие пушистые белые снежинки. Она даже улыбнулась, поймав одну из них, которая тут же растаяла, на ладонь. Заснеженный Париж показался ей невероятно сказочным в свете рождественского убранства.       Стоя возле двери триста шестого номера на третьем этаже одного из отелей города, Амели заметно нервничала, не решаясь постучать. Снова прикусила губу, уже собралась постучать, но тут же одернула руку. Пришлось сделать глубокий вдох и коротко стукнуть, в надежде, что Жан все же услышит.       Жан услышал.       — Моя дорогая, — он открыл дверь практически сразу же и обворожительно улыбнулся, такой притягательный в черной рубашке. Черный был определенно его цветом.       — Здравствуйте, Жан, — тут же улыбнулась Амели, а от прошлого страха и неуверенности не осталось и следа.       — Проходите, не стойте на пороге, давайте я помогу Вам снять пальто.       — Благодарю Вас.       Жан пропустил ее в уютный теплый номер, бесшумно закрыв за ней входную дверь, услужливо помог снять пальто и проводил в просторную комнату, служившей гостиной.       Амели еще никогда не видела, чтобы комната так не подходила жившему в ней человеку: темная, с налетом готики и старой резной мебелью викторианской эпохи, она так разительно отличалась от лучезарного Жана, ослепительно блиставшего даже будучи весь в черном.       — Присаживайтесь, моя дорогая.       Он оказался за ее спиной так тихо и внезапно, что Амели едва не вздрогнула, часто задышав, напуганная столь близко прозвучавшим голосом. Быстро улыбнулась и поблагодарила, устроившись на мягком темно-бордовом диване с асимметричной спинкой.       — Не против, если мы сразу приступим к интервью? Не хочу затягивать с ним и задерживать Вас у себя в столь поздний час. Я буду безумно волноваться за вашу сохранность, мой цветок, если отпущу Вас от себя слишком поздно.       — Да, конечно, Жан, я буду только «за».       — И замечательно, — он улыбнулся, взял с темного деревянного стола два бокала с красным вином и предложил один Амели, устроившись на диване рядом с ней. — Не составите мне компанию? Сегодняшняя выставка совершенно вымотала остатки моих сил. А пить в одиночестве привычки не имею.       — Хорошо, я с удовольствием составлю Вам компанию, — в ответ улыбнулась Амели и взяла протянутый бокал. — Думаю, это даже поможет нашему разговору.       — Тогда давайте выпьем за Вас, мой прекрасный цветок, за Вашу ослепительную красоту.       — Вы преувеличиваете, Жан, — она неловко опустила взгляд, но практически сразу снова его подняла, лишь едва порозовевшие щеки выдавали ее смущение.       — Не скромничайте, моя дорогая, — улыбнулся он, звякнул бокалами и сделал глоток вина, наблюдая, как Амели следует его примеру. А она не могла не отметить, что его вкус в алкоголе был просто безупречен.       Из черного клатча она достала небольшой диктофон и только хотела достать маленький блокнотик с заготовленными заранее вопросами, как Жан остановил ее рукой и улыбнулся.       — Стандартные вопросы убивают весь шарм, Вам не кажется? Давайте обойдемся живой беседой, задавайте только те вопросы, которые вам действительно интересны, а я постараюсь на них честно ответить. Не загоняйте себя в рамки, они вам совершенно не к лицу.       — Хорошо, — согласилась Амели, отложила сумочку, ловким движением включила диктофон, положив его на кофейный столик, а Жан расслабленно откинулся на спинку дивана, не спуская с нее пронзительного взгляда голубых глаз. — Тогда начнем?       — Я Вас очень внимательно слушаю.       — Что ж, — начала было она и тут же замолчала, неловко прикусила губу и нахмурилась, будто в одно мгновение позабыв все вопросы, которые старательно придумывала лишь ночью ранее. — Откуда Вы родом, Жан?       Он лишь рассмеялся под ее непонимающий взгляд.       — Вам правда это интересно, моя дорогая? — успокоившись, с легкой улыбкой поинтересовался он.       — Это будет интересно нашим читателям, — тут же не растерялась Амели. — Ваша фигура, Жан, так таинственна, что читатели хотели бы знать о Вас любую мелочь.       — Ну хорошо, — все же согласился он. — Название Вам едва ли что-то скажет, вы не найдете его ни на одной карте нашей прекрасной страны. Я родился в небольшом городке на юге Франции, практически возле самой границы с Италией. Всего несколько небольших домов, одна дорога и бесконечное море, ради которого там можно было остаться навсегда.       — Сколько Вам лет? — неожиданно для самой себя поинтересовалась Амели и смутилась собственного вопроса, тут же волнительно сделав глоток полусладкого вина. Он наверняка думал о ней, как об очередной влюбленной дурочке, и жалел о согласии встретиться, но он, кажется, нисколько не смутился странному вопросу.       — Тридцать три.       Так странно, она едва ли дала ему больше двадцати пяти.       — И во сколько вы начали рисовать? Наверное, любовь к творчеству Вам привили Ваши родители?       — Родители, — с усмешкой повторил Жан и поднялся, отойдя к окну. Достал из кармана брюк пачку сигарет и взглядом поинтересовался у Амели, не против ли она. Она была не против, и он тут же закурил, блаженно прикрыв глаза. — Мои родители, моя дорогая, были самыми далекими от искусства людьми. Мой отец был рыбаком, целыми днями просиживал у моря, а вечером возвращался домой со свежим уловом. Я до сих пор помню омерзительный запах рыбы, дешевого табака и рома, который он так любил. А на утро мне приходилось бежать в соседний городок и продавать эту склизкую, смердящую мерзость, от которой я потом никак не мог отмыться. Я до сих пор на дух не переношу рыбу, моя дорогая.       — А мама?       — О, мама… — Жан странно улыбнулся, сделал затяжку и помолчал, разглядывая усилившийся снег за окном. — Моя мама была чудесной женщиной, пока в нее не вселялся сам Сатана. Тогда она кидалась на меня и отца, что-то пронзительно кричала и била посуду. А потом начинала неистово плакать, выдирать на голове волосы и до крови расцарапывать ногтями руки, судорожно повторяя, что под ее кожей кто-то живет. Отец никогда и на дух не переносил ее приступы, затаскивал ее в небольшую пустую темную кладовку под лестницей и там ее закрывал. Она еще долго билась в дверь и кричала что-то непонятное, может, и не на французском вовсе. Когда я на следующий день возвращался с рынка, мама уже как ни в чем не бывало продолжала возиться на кухне. Только перебинтованные разодранные руки и уставшее лицо выдавали недавний приступ. Когда мне было семнадцать, в один из вечеров отец вернулся с пристани пьяный, от него снова тошнотворно воняло, а у мамы снова случился приступ. В тот день отец перестарался, и, когда он ее ударил, она неудачно ударилась головой об острый угол стола. Больше у нее никогда не было приступов. Потом его нашли в гостиной, он застрелился из дробовика, который хранил на черный день. Знаете, моя дорогая, полиция не поверила, что он мог застрелить себя сам, даже меня подозревали, но через месяц наконец признали, что это было самоубийством. В тот день я в последний раз прошел по улице того жалкого городка, а ложные обвинения в убийствах только начали меня преследовать.       — Господи, Жан, — потрясенно охнула Амели, с сочувствием на него посмотрев. Бедный, несчастный парень, с самого детства переживший ад. Не проникнуться его историей было невозможно… — Мне так жаль. Если вы не хотите говорить об этом, не надо, я все пойму.       — Не переживайте так, мой дорогой цветок, это дело прошлого. Вы все еще хотите знать, где я научился рисовать? — с улыбкой взглянул на нее Жан и подошел к столу, затушив сигарету, а пораженная Амели не смогла отвести от него взгляд, и вовсе позабыв о своем первоначальном вопросе.       — Да, конечно, если Вы хотите ответить на него…       — Что ж, душа моя, — продолжил свой рассказ Жан, снова расположившись у окна. — В восемнадцать я переехал в прекрасную солнечную Италию, своими красотами навсегда лишившую меня сна. Я столько слышал о ней, о ее солнечных площадях, древних зданиях, пропитанных духом истории, даже о знаменитой итальянской пасте, которую я впервые попробовал только в восемнадцать. Я отправился прямиком во Флоренцию. Вы когда-нибудь бывали во Флоренции, моя дорогая? Это просто рай, так разительно не похожий на мою Родину, настоящий ад Данте, в котором я прошел все девять кругов. Средиземное море служило мне озером Коцит, отец был мне Эфиальтом, а мать — Люцифером. Люцифера не стало, путь в Чистилище был открыт, а там я и добрался до Рая. Именно Флоренция привила мне любовь к искусству, ее музеи и площади. Я восторгался Страшным судом Джорджио Вазари, поражался скульптурам Донателло и Микеланджело и был пленен работами Леонардо да Винчи, Сандро Боттичелли, Рафаэля Санти в Галерее Уфицци, где я был частым гостем. А дворец Медичи-Риккардо… — Жан восхищенно вздохнул, поглощенный собственными воспоминаниями, совершенно позабыв, что в комнате есть кто-то еще. — Там всё, абсолютно всё, говорит о превосходстве. Он насквозь пропитан превосходством и богатством, полностью сохранив дух пятнадцатого века. Я не мог не восхищаться Медичи.       — Тогда Вы и начали рисовать? — завороженная, поинтересовалась Амели.       — Что Вы, моя дорогая. Тогда я только полюбил искусство в его прекрасном проявлении. У меня за душой не было ничего, ночами я работал на износ, пользовался любой возможностью заработать, утром отдыхал в своей крошечной съемной комнате на окраине, а днем ходил по галереям и музеям, боясь упустить хоть один. Тратил на это все деньги, но это стоило того. А потом я встретил ее…       — Ее? — непонимающе переспросила Амели.       — Ее звали Франческа Росси, она была словно статуя, вышедшая из-под руки самого Микеланджело. Идеальная во всем, воплощении гордости и грации, она пленила мое сердце. Ее тонкие пальцы, хрупкие запястья, длинная шея… — задумчиво перечислял Жан, глядя куда-то за окно не видящим взглядом, полностью поглощенный образом из прошлого. — Ей завидовали женщины, и поклонялись мужчины. Было так странно, когда она обратила внимание именно на меня, еще совсем юного, несмышлёного, несуразного в старой одежде и не по возрасту высокого. Не знаю, что она нашла во мне, может, ей нравился щенячий взгляд, которым я на нее преданно смотрел, может, моя беспрекословность и слепое следование всем ее словам. Я был молод и глуп, она была старше меня на десять лет, хитра, расчетлива и до безумия коварна. Вскоре после нашего знакомства я оказался у нее дома, в огромном загородном особняке, ничуть не уступающим по превосходству Медичи. Я чувствовал себя королем, а она была моей верной королевой. Всегда с иголочки, она навсегда привила мне любовь к хорошим вещам и дорогим часам. Она ослепила меня своей красотой и неотразимостью на долгие пять лет. После двадцать третьего дня рождения я все же как маленький щенок смог открыть глаза. О, моя дорогая, я еще никогда так не ошибался в людях: моя прекрасная любимая Франческа оказалась той еще сукой, простите мне мою грубость. Властная, эгоистичная, заносчивая дрянь, какую нужно было еще поискать. Она обращалась со мной как с красивой игрушкой, мальчиком на побегушках, хамила мне, грубила, ни во что не ставила. Мое мнение для нее было лишь пустым местом, а я красивой оболочкой, которой было не стыдно похвастаться людям. Я до сих пор корю себя, что был так слеп и беспомощен. Из-за нее я совсем позабыл об искусстве. Я не знаю, сколько бы еще смог находиться рядом с ней, пока бы не сбежал, такой же нищий и босоногий, как и пять лет назад. Но Франческа всегда любила хорошее красное вино, которое делали на ее виноградниках. Толк в хорошем вине она знала, как никто другой. Оно было ее страстью, которой она порой злоупотребляла. Ее страсть ее и сгубила. В ее доме я больше всего любил каменные белые лестницы, в два полукруга ведшие на второй этаж. Эталон роскоши, с которой она так нелепо упала, свернув свою тонкую шею. Была слишком пьяна, хоть я и говорил ей столько не пить. На ее пышных похоронах было, наверное, полгорода. Слепые щенки, восхищенные ее бездушной маской. Они так и не прозрели…       — И что же было потом?..       — После ее смерти у меня остались небольшие сбережения, я продал часть подаренных ею побрякушек, денег хватило, чтобы навсегда покинуть Флоренцию, обернувшуюся против меня. Этих денег хватило, чтобы отправиться в Лондон, такой не похожий на мой Рай, в котором я так и не обрел счастья. Холодный, туманный, сырой и промозглый, в нем практически не было солнца. Я снова снял небольшую квартиру, не отказывался ни от одной подворачивающейся работы и снова ходил по местным музеям и галереям. Я побывал и Лондонской национальной Галерее, и в Галерее искусств Уильяма Морисса, и в Британской галерее Тейт. Я снова полюбил искусство так, как любил его в теплой Флоренции. Даже купил себе недорогой деревянный мольберт и поставил его у окна. Мои жалкие попытки что-то нарисовать казались мне ничтожными на фоне мировой классики. Я рисовал и сжигал картины, злой и разочарованный самим собой. Клялся себе, что больше никогда не возьму в руки кисточку, но снова и снова брался за краски — это был замкнутый порочный круг.       — Я уверена, что Вы преувеличиваете, Жан. Ваши картины — настоящий шедевр.       — Вам виднее, моя дорогая. Но увидь Вы десять лет назад мое творчество, Вы были бы совсем другого мнения… Но это уже совсем другая история, вернемся же к вашему вопросу, на который я так и не ответил, а ведь уже одиннадцать… — Жан нахмурился, взглянув на напольные часы, стрелки которых показывали десять минут двенадцатого. Погруженная в его рассказы, завороженная его мягким бархатистым голосом, она и не заметила, как с начала их встречи прошел целый час. Она увидела на лице Жана промелькнувшее на мгновение недовольство, но совершенно не понимала его причину. — Когда я расположился на берегу Темзы в надежде запечатлеть все красоты, я встретил другую молодую художницу, Ванессу Холт. Она была чем-то похожа на вас, моя дорогая. Такая же милая, добрая и местами до безумия наивная. Она даже внешне была схожа с Вами. Тогда я впервые понял, что влюбился. Она была воплощением женского идеала, искренняя, завораживающая, веселая. Так часто смеялась, что в эти моменты я не мог оторвать от нее влюбленного взгляда. Она, кажется, тоже любила меня. Проводила со мной все свое время, разделяя со мной мою страсть к искусству. Именно она научила меня рисовать так, как я рисую сейчас. Именно она искусно вылепила из куска глины настоящего художника. Она была превосходна во всем, ей не было равного ни в чем, а какой она была любовницей… Была только одна проблема: она была замужем. Ее муж никогда мне не нравился, слишком черствый, бездушный, расчетливый. Он чем-то напоминал мне Франческу, и я совершенно не понимал, чем он мог пленить мою прекрасную Ванессу. Но за семь лет она так и не решилась уйти от него ко мне, хоть я и звал ее за собой хоть на край света. Она всегда отшучивалась, улыбалась, обещала, что мы обязательно сбежим в будущем году, а потом снова и снова возвращалась к нему. Он был крупной шишкой, я частенько видел их совместные фотографии в светской хронике. Их черно-белые фотографии так хорошо горели в камине… А потом в газете появился его некролог. Сердечный приступ, представляете, моя дорогая? А ведь ему было не больше пятидесяти. Умер прямо в своем кабинете с бокалом виски в руках. Ванесса убедительно играла роль убитой горем жены. Ее слезы, красные опухшие глаза, потухший взгляд подкупали окружающих, они сочувствовали ей, а я преданно ждал конца траура, когда она наконец сможет быть со мной, и мы с ней улетим на край света, как всегда и мечтали. Траур закончился, а ко мне она так и не пришла. Наверное, я снова был слеп, она всегда любила своего мужа, но никак не меня. С горем Ванесса так и не справилась, через три месяца после похорон отправившись к мужу. Мое сердце было вдребезги разбито.       — Это так печально, Жан… — тяжело вздохнула Амели, и допила вино в бокале. — И Вы больше никого не полюбили?       — Мое сердце будет навсегда похоронено вместе с моей Ванессой, после смерти которой я сразу же покинул Лондон и перебрался в Швейцарию, тихую Женеву. В ней я так старательно искал покой, но так и не смог найти. Именно тогда я и создал свою коллекцию картин «Бордо», в память о ней, моей милой художнице… На это у меня ушло два года, а дальше Вы все знаете. Выставка впервые прошла в Париже год назад, а потом я был как на ладони, совершенно неготовый к свалившемуся на меня успеху. Это было так головокружительно, нереально, многочисленные гости, софиты, вспышки камер. Оказаться в центре внимания было приятно, наверное, именно так ощущала себя Франческа, и я не могу ее винить в любви к этому.       — Я даже не знаю, что и сказать… — после небольшой паузы честно призналась Амели. — Я и надеяться не могла на такое откровение с Вашей стороны, на такую полную боли и переживаний историю. Я думала, Вы обойдетесь парой стандартных фраз, но Жан, я восхищаюсь Вами, правда. Вы столько всего вынесли и не побоялись это рассказать. Я постараюсь как можно бережнее отнестись к Вашей истории.       — Уверен, мой прекрасный цветок, Ваша статья станет настоящей сенсацией, — мягко улыбнулся Жан и снова взглянул на часы. Подошел к Амели и как истинный джентльмен протянул руку. — Но прежде, чем Вы уйдете, я хотел бы Вам показать вторую часть моей выставки. Ее никто никогда не видел, она слишком личная, моя болезненная память о Ванессе. Но раз уж я раскрыл все карты, я хочу, чтобы Вы увидели ее. Она в другой комнате, пойдемте же…       — Жан… — неуверенно произнесла Амели, но руку все же приняла и поднялась, тут же почувствовав легкое головокружение, которое она тут же списала на вино. — Вы уверены, что действительно хотите мне ее показать? Я не хочу быть настойчивой и давить на Вас…       — Вы совершенно не давите на меня, моя дорогая, не переживайте. Я действительно этого хочу, Вы достойны увидеть частичку моей души.       Он аккуратно взял ее за руку, едва касаясь холодными пальцами ее хрупкой ладони, и через большую гостиную подвел ее к неприметной темной двери, которую он уверенно толкнул, заведя Амели в непроглядную темноту. Практически сразу же щелкнул выключателем, и загорелись яркие лампы, вмиг ее ослепившие. Понадобилось несколько секунд, чтобы привыкнуть к яркому свету после приятного полумрака гостиной.       Комната оказалась большой, служившей постояльцам кабинетом с темной тяжелой мебелью и легким налетом готики. Но внимание Амели привлекли совсем не мрачный интерьер, а двенадцать мольбертов, стоявших по периметру комнаты. На одиннадцати из них стояли холсты с нарисованными на них странными одноцветными узорами, столько же непонятными, сколько притягивающими. Двенадцатый холст оказался пустым. Сердце предательски пропустило удар, и Амели на миг показалось, что ей не хватает воздуха. Одиннадцать мольбертов и одиннадцать мертвых обескровленных девушек, а темно-красная краска была так похожа…       — Чем нарисованы эти картины, Жан? — голова снова закружилась, девушке даже потребовалось ухватиться за рукав рубашки Жана, чтобы не упасть.       — Вам нравится, моя дорогая? — с улыбкой поинтересовался он. — Это кровь, мой прекрасный цветок, идеальный инструмент для художника.       — Господи, — испуганно охнула Амели и отпрянула от Жана, но едва успела упереться об стену, чувствуя, как силы почему-то покидают ее. — Это Вы… Вы убили тех девушек?       — Я. Посмотрите, моя дорогая, — Жан по-хозяйски прошелся вдоль холстов, любуясь каждым из них, а потом вновь взглянув на девушку, раскинув руки в стороны, — это настоящая выставка «Бордо». Прекрасное творение знаменитого художника. Разве это не завораживает.       — Вы чудовище… — ее шепот был едва различим. — Все те убийства… Это Вы их всех убили?       — Не всех, — покачал головой Жан, — я не убивал маму. И не убивал Ванессу, я слишком любил ее, чтобы причинить ей хоть малейший вред. Она была моей жизнью…       — Почему Вас до сих пор не арестовали? — Амели пару раз моргнула, фокусируя взгляд на улыбающемся лице, но все становилось лишь более расплывчатым       — Моя дорогая, я тоже хотел бы получить ответ на этот вопрос. Но полиция оказалась слишком глупа, их так глупо сбивали мои разные имена, они даже не подозревали меня. Даже дорожка из трупов не помогла им прозреть. Надеюсь, хоть наше с вами небольшое интервью поможет взять им правильный след, иначе я слишком сильно в них разочаруюсь.       — Что… Что со мной? — сглотнув, прошептала Амели, опускаясь по стене на пол, лишенная последних сил.       — Это яд, мой цветок. Я добавил Вам его в вино, уж не обижайтесь на меня. Вы стали идеальным окончанием моей коллекции.       Его слова были последним, что услышала Амели.

***

      Немного за полночь молодая пара случайных прохожих нашла обескровленное тело девушки недалеко от выставочного павильона. Двенадцатое тело, доведшее парижскую полицию до безмолвного бешенства. Тут же был получен ордер на обыск триста шестого номера, в котором они уже не обнаружили Жана Луи де Ла-Тремойля. Лишь диктофон с его последним и единственным интервью и двенадцать холстов, на одном из которых красовалась свежая кровавая роза. Столь же прекрасная, как и ее обладательница.       Жан исчез так же внезапно и таинственно, как и появился. Поговаривали, что его видели где-то в заснеженных горах Норвегии, но это были лишь слухи. Следствие по делу о гибели двенадцати девушек продолжалось еще долго, правда, убийцу так и не нашли…