***
С того момента прошло два месяца. Николас временами приходил в себя или что-то бредил, обильно обливаясь потом. Во время своего осознанного сна мужчина испытывал сумасшедшую боль, из-за которой ему, по видимому, хотелось умереть. Хоть сумеречные восстанавливаются намного быстрее, чем люди, они все же не всемогущие и регенерироваться за пару дней не умеют. А раны были несовместимы с жизнью. Нина постоянно сидела около Николаса, карауля его и всегда прибывала около, когда мечник приходил в сознание. Уоррик делал все возможное, все, что только в его силах, чтобы раскрасить серые дни девочки. Сам он был не в лучшем состоянии, но силы на наигранную улыбку, казалось бы, у него найдутся всегда. Весь побитый, израненный, с уймой бинта на себе и перевязанной головой он подходил к кровати Ника, где уже как само собой разумеющееся лежала Нина, и клал ей руку на плечо, улыбаясь самой доброй улыбкой, которую он только мог скорчить. Она же, в свою очередь, поднимала голову на посетителя и ласково говорила: «Как ты себя чувствуешь, Уоррик?» Он отшучивался и переводил тему на Николаса: «Как он? Приходил ли в себя? Ты что-то ела сегодня?». На что получал уже заученный ответ, который редко когда изменялся: «Не очень хорошо. Нет. Да, я сытая, все хорошо». А после она выходила, оставляя напарников наедине. Пока Уоррик что-то душевно лялякал, девочка шла на кухню, где заваривала себе чай, стараясь спугнуть сон. Вскоре приходила Алекс, что-то готовила и подходила к Нине и Нику. Алекс умела петь с самых ранних лет. Ее мать, пока была жива, научила дочь некоторым колыбельным. Теперь девушка выросла, ее брат давно не слышал ее пения, а вот Николас и рыжеволосая Нина могли наслаждаться пением, когда захотят. Алекс тихо заходила в комнату, еле прикрывала дверь и садилась на кровать. Она тянулась до густых темных волос сумеречного и заводила руку в шевелюру, рисуя какие-то причудливые узоры пальцами. А после начинала петь свои гимны, протягивая ненавязчивые, погружающие слушателя в гипноз от собственных образов и чувств, песни.***
На часах уже было пол пятого утра. Нина полудремала, полубодрствовала. Глаза были тяжелыми и сонными. Они закрывались при каждой возможности и приходилось прикладывать уйму усилий чтобы не провалиться в сладкую паутину снов. Девочка держалась за неподвижную и мокрую от пота руку мечника и тихонько всхлипывала. Как ей уже это надоело. Каждый день приходилось бороться со сном. Говорить себе «не спать» и пить по несколько кружек крепчайшего кофе. И все ради счастливых мгновений осознания того, что сумеречный жив. Если он умрет — умрет и она. Многие скажут, что потеря близкого человека — очень муторный и болевой процесс, однако многие живут с не одно потеряй в душе, вынашивая планы мести или просто полагаясь на «Бог нам всем судья». Но Нине вряд ли от таких слов полегчает. Жить с осознанием того, что кто-то кого-то потерял — грустно. А жить со своей болью в сердце — это ужасно. — Н.н-и… — Раздалось слабое мяуканье где-то в изголовье кровати. Ладонь стала извиваться в судорогах, сопровождаясь болевыми ощущениями. Сумеречные, хоть и с иммунитетом, как у уличной собаки и ловкостью кота из приюта для животных, не всемогущие и неуязвимыми быть не могут. — Николас? Николас, боже мой, Ник. Ник, я тут! Слышишь меня? — Н.ни-на… — С трудом произносил мужчина. Его голос отдавался эхом в полупустой комнате, обрекая на последующие болевые судороги. — Ник? — Нина уже переходила на шепот. Он ее не слышал. Не слышал ее слез или криков. Не слышал ее молитв о его скорейшей поправки. Он мог только чувствовать ее. Чувствовать слабый запах антисептика, чувствовать ее маленькие теплые ручки и аккуратные прикосновения. Но не сейчас. Сейчас судороги опутывали его тело. Опутывали с ног до головы. — Н.на. — Нина лишь сильнее сжала его руку. Сжала, что было мочи. Сжала так, чтобы он почувствовал. — Прошу тебя, — еле хрипел мечник — жив-ви. Я те-бя лю. л… — Его тело уже не выдохнуло последнего слога. Он успел лишь крепче сжать ее руку в своей ладони. Их пальцы слились вместе, как и тогда, на фестивале, на крыше.***
Тонкие белоснежные шторы развивал летний прохладный ветер, залетая в открытое окно и разбиваясь о его твердое стекло. Ласковые лучи дневного солнца проникали в комнату, падая на скомканную кровать. Его волосы перебирал ветер. Он лежал на белой кровати, в какой-то полупустой комнате, затерянной где-то в таком городе, как Эргастулум. Глаза его были то ли закрыты, то ли смотрели в никуда. Она лежала на его все еще теплой руке, дотрагиваясь мокрым лбом до тыльной стороны ладони и жалобно мяукала. Их руки все еще были переплетены в крепкий замок. Горло болело. Комок из подавленного крика так и теснился в горле, норовя выбраться наружу. Остывающая кровь уже больше не разносилась по его телу, стук сердца, который так любила Нина, уже невозможно было услышать. Больше у нее не выпадет шанс вытянуть Ника куда-то в город или хотя бы прижаться к его теплой груди. Уже не выпадет случая подзалатать его раны или небрежно покидаться парой жестов. Она больше никогда не увидит его искреннюю улыбку, из-за достижения ее успехов и он больше никогда как-то по-детски не потрепает ее за рыжие волосы. Этого всего больше не будет никогда. Все рухнуло вмиг. Все надежды и желания. Все достигнутые цели уже не имеют никакого значения. Зато последним, что Ник чувствовал в своей жизни — это теплые прикосновения Нины. Он почти успел ей сказать то, что так хотел сказать все это время. «Нина, я тебя люблю». В последние секунды жизни он все-таки сказал это. Сказал то, что им обоим было так дорого.