Тень для свечи

Есть нечто ужасное в священном чувстве любви к отечеству; оно столь исключительно, что заставляет пожертвовать всем, без сострадания, без страха... Луи Антуан Сен-Жюст

Дыхание Браунта оглушительно громкое во тьме пустой улицы. Париж спит. Все верно, парижане должны спать. Какое им дело до того, кто еще уснул вечным сном в яме с негашеной известью? Кажется, даже не обсуждают… Впрочем, если верить осведомителям Сен-Жюста, санкюлоты стараются поменьше говорить после казни эбертистов. Робеспьер мнет в руке мягкую холку Браунта и смотрит в чистое звездное небо. Пора возвращаться в свою мансарду. Сен-Жюст, наверное, заждался, им еще обсуждать сегодняшние газеты. Среди которых не будет ни «Папаши Дюшена», ни «Старого кордельера». В комнате пахнет кофе. Странно, Дюпле, кажется, давно спят. Сен-Жюст, не отрываясь от газеты, говорит: — Надеюсь, твоя добрая хозяйка простит мне, что я посягнул на ее кухню. — Простит, — Робеспьер отпивает из чашки и с недоумением заглядывает в нее: как можно было сварить такую гадость? — Гражданка Дюпле тебя, безусловно, простит. Не ей же пить эту чашу до дна. — Там нет цикуты, — пожимает плечами Антуан. Пробует свой кофе и задумчиво добавляет: — Кажется, нет. Ну, слушай… Слушать Робеспьеру трудно. Слова, слова, пустые слова… В последние дни произнесли, написали, зачеркнули, прокричали, прорыдали и прошептали столько слов. А итог скупой и молчаливый. Голова Камиля с именем его жены, застывшим на устах. — Максимильен? Ты устал? Я пойду, пожалуй. Дочитаю у себя, утром перескажу тебе главное. Робеспьер трет виски. — Это бессонница. Голова разболелась, — он встает и подходит к окну. Как будто ночной воздух прогонит его ночные кошмары. — Максимильен? — в голосе Сен-Жюста звучит искренняя тревога. Искренняя? Ты же не дурак, тебе же известно, кого я собственными руками послал на гильотину! Накатывает ледяная, отвратительная злость. Робеспьер, не оборачиваясь, отвечает: — Стальной Сен-Жюст. Послушай, хотя бы здесь ты можешь скинуть свою маску? Ты прекрасно знаешь, что со мной. Или в тебе не осталось ни капли сочувствия? — К кому? К тебе? — Антуан отвечает с прежним спокойствием. — Твои старые товарищи, революционеры, погибли задолго до эшафота. Когда ступили на путь контрреволюции. Мои соболезнования слегка запоздали. Робеспьер возвращается на свое место и допивает ужасный кофе, рассматривая бесстрастное лицо античного божества. — А к ним? Ты ведь и сам не веришь каждому из обвинений, которые бросал с трибуны Конвента. Тебе совсем не жаль Дантона? Презрительная улыбка обычно уродует даже самые прекрасные черты. Но Сен-Жюсту она невероятно идет. — Не верю. Не жаль. Так было нужно. — Ты прав. Я же сам отдал тебе заметки о нем, о той опасности, которую он представляет для революции. Заметки, в которых почти не встречается имя Камиля. Он тоже не вызывает у тебя сострадания? Антуан берет еще не прочитанную газету. Хочет сбежать от скандала. Только вот у Робеспьера не осталось больше сил, ни физических, ни душевных, чтобы молча носить в себе злую горечь потери. Он говорит, говорит грубо, несправедливо, едва ли не сваливая на Сен-Жюста всю ответственность за процесс, в котором на самом деле участвовали Трибунал, Комитеты, Конвент и бог еще знает сколько людей. Сен-Жюст откладывает номер и спрашивает, рассеянно разглядывая книжные полки: — Помнишь делегацию жертв десятого августа? — Конечно. При чем здесь она? — Помнишь ли, какое впечатление она произвела на чувствительные сердца депутатов? Эти вдовы с детьми, калеки, живые обрубки… — Брось издеваться над чувствительностью сердец. Это действительно было кошмарное зрелище. — Согласен, — Антуан резко встает и упирается кулаками в стол. — Так вот, мой дорогой Максимильен. Веришь ли: на фронте мы наблюдаем подобное каждый день. Только весь Конвент, со скамьями, трибуной и местами для публики, не вместит в себя патриотов, изувеченных войной. — Флорель! — Нет, слушай. Ведь я тебя выслушал. Там, — Сен-Жюст указывает жесткой рукой на окно, — вдовы наших солдат не знают, чем прокормить своих детей. Мы трясли толстосумов Эльзаса, мы много кого еще потрясем, но это — половинчатые меры. Там, Максимильен, раненые с оторванными конечностями стонут на полу, если не удается конфисковать или другим способом раздобыть для них кровати. Знаешь ли ты, как выглядит бедро, от которого пушечный выстрел отделил остальную ногу? Ты представляешь, как воет солдат на операционном столе, если не хватает опиума, чтобы его успокоить? Там — французские города и деревни, захваченные неприятелем. Можешь себе вообразить, как визжат французские девочки, когда их насилуют наши враги? — Флорель… — А в это время любезный твоему сердцу Камиль требовал открыть наши тюрьмы! Как мы будем призывать к ответу всех этих воров, предателей, скупщиков, чем мы прокормим народ? Настоящий народ, который сражается в холоде, голоде, грязи, в полном дерьме. А не развлекается переводами Тацита для паршивых газетенок. Последние слова о потерянном друге бьют так, что у Робеспьера рвется дыхание. Он сжимает рукой горло, но Сен-Жюст безжалостно продолжает: — Что там еще предлагалось? Пойти на мир, по сути — капитулировать. За что тогда наши патриоты погибали в мучениях, с развороченными животами, с пробитыми головами? Да, я понимаю, Камиля весьма огорчало то, что Шометт прикрывал в Париже бордели. Это то, чем живут такие, как он и ему подобные, и все болтуны что справа, что слева, что сверху, что посередине. Здесь важны, быть может, остроумие и бордели. Там, — Антуан вновь простирает руку к окну, — идет война. С интервентами, с голодом, с самими собой. Робеспьер вскакивает. Его трясет от гнева. — Не смей врать хотя бы здесь! Тебе известно, что Камиля интересовали далеко не только бордели! — Ты прав, как всегда. Прости, — Сен-Жюст опускается на стул. — Ты спросил, почему мне его не жаль — я тебе ответил, кого мне жаль от всего сердца. Храброго юношу, почти мальчика, который умирал в луже собственной мочи. Он, плача от боли, звал свою мать. Это был бред, Максимильен. В ясном сознании он бы помнил, что его мать убили месяц или два назад. И в ужасной смерти этого честного патриота Сен-Жюст винит Камиля? Робеспьер с новым вниманием изучает знакомые черты своего друга. Мраморное лицо бесстрастно, на губах то ли презрительная, то ли печальная улыбка. Все отчеты, все постановления в армии, подписанные им и Леба, в Комитете являются просто словами. А он пропускает все это через свое отзывчивое сердце. Стоит ли удивляться его нападкам на Камиля, не всегда справедливым? Стоит ли переубеждать его? Нет… Робеспьеру вдруг становится важным пощадить сердце своего друга. Пока еще друга. Но делает он прямо противоположное. — Скажи, Флорель. А если я ошибусь, как Дантон или Камиль? Если ты меня отправишь на гильотину — тебе тоже будет меня не жаль? Сен-Жюст медленно, очень медленно поворачивает голову. От его взгляда наступает зима. — Если мне придется отправить тебя на гильотину, Максимильен, я буду служить революции столько, сколько потребуется. А потом пущу себе пулю в лоб. И Робеспьер не сомневается: Сен-Жюст не Колло д’Эрбуа. Он не играет. Он серьезен как в тот далекий день, когда давал свою клятву революции, положив руку на горящие угли. — Нет-нет, Флорель, — Робеспьер поспешно подходит к другу и убирает с его чистого лба мягкий локон. — Только не пулю в лоб. Не хочу, чтобы ты портил свое лицо. Пообещай мне, что выберешь другой способ. — Обещаю, — Антуан обхватывает его руку и прижимается к ней своей нежной щекой. — А ты пообещай мне, что сейчас ляжешь спать. Ты действительно очень устал, а наш разговор, боюсь, не добавил тебе спокойствия. — А ты? — Если не возражаешь, я хотел бы остаться, поработать у тебя. Все-таки уже поздно. Да и мне нужно воспользоваться твоей библиотекой. — Оставайся, конечно. Сен-Жюст улыбается. По-дружески ласково, и холод в его лице уступает место трогательной юности. Робеспьер даже хочет попросить у него прощения за свои жестокие слова, но потом вспоминает, что и Антуан причинил ему достаточно боли. Кажется, они в расчете. Робеспьер почти падает на кровать и вскоре, укрывшись одеялом, понимает: собственно, а какое сочувствие мог дать ему Сен-Жюст? «Дорогой Максимильен, я составил обвинительный акт, которым отправил на гильотину твоих бывших друзей, а теперь я скорблю вместе с тобой». Это было бы смешно и гнусно. Нет, наверное, у каждого человека в жизни есть та чаша, которую он должен выпить до дна в полном одиночестве. Или почти в полном. Робеспьер прислушивается. Браунт о чем-то поскуливает во сне. Сен-Жюст переворачивает страницу. Темнота, чуть развеянная светом лампы, наводит всего лишь ледяной, а не смертельный ужас. В этой тьме слышен звонкий смех Камиля. Дантон — невероятно — шепчет: «Смелость, смелость и еще раз смелость». Робеспьер беззвучно рыдает, затыкая рот подушкой. Сен-Жюст перестает шуршать страницами.