У вас чай с мятой остался еще?

Валера широебится по квартире Тарасова почти на цыпочках: семь тридцать утра, семь тридцать одна, в другой комнате — спит АнатольВладимирыч, и Валера только и смог, что утянуть свои штаны, и ходит теперь по ковру да по теплому дереву, сложенному елочкой, на цыпочках, смотрит то на стены, то на стенку с сервантом, то на пару фотографий, которые скупо висят на стенах. Хочется то ли пойти вскипятить чайник, то ли вообще закрадывается шальная мысль — на тренировку бы сейчас! вокруг двора бы! пробежечку! Чтобы проснуться, чтобы стряхнуть с себя абсолютную нереальность происходящего, чтобы как-то вернуться в привычный режим. Но за стенкой спит АнатольВладимирыч и уйти кажется почти кощунственным, святотатством, пусть Валерка и не верит в бога. Мама вот верит — испанская кровь говорит, испанское воспитание, да и то не в того, которого в СССР запретили. И потом — а если тут дверь не захлопывается, что же он, так — бросит? Валера не проверяет, закладывает руки за спину, сдувает челку с глаз, чтобы снова остановиться рядом с фотографией на стене. АнатольВладимирыч узнается, хоть и с трудом — да и кто еще может быть на снимке? АнатольВладимирыч, с этим его точеным — еще более точеным — профилем, тонкий, одежда, кажется, висит мешком, улыбается тонко, хищно, и челка — у самого такая же челка, за которую он постоянно Валерку ругает. Может, Валера начнет понимать теперь — за что ругает. У него, конечно, и сейчас — челка, у АнатольВладимирыча-то, Анатолия — интересно, он может его называть теперь Анатолием? Язык не поворачивается даже в мысленной речи. Но он представляет, как разлеталась эта челка, когда АнатольВладимирыч был как на фотографии — и хочется сглотнуть, как будто не семь тридцать утра сейчас, а вчерашние — девять, десять вечера, когда он сидел напротив АнатольВладимирыча, сверлил его неловким взглядом, а тот смотрел в кружку с чаем (с мятой, с мятой, мать ее) и не поднимал взгляда, как будто ему совершенно не было неловко. Выдавали раздраженные вздохи и периодически дергающийся кадык, на который нет-нет — да опускался валеркин взгляд. А рядом с АнатольВладимирычем — женщина, молодая, красивая, почти как Ирка, и девочка — сколько ей? Лет пять? Меньше? В шубейке, за которой не видно девочки, только меховой шар. У Валеры похожая была, когда он был маленьким. Жена? Ребенок? Валере странно представлять АнатольВладимирыча с семьей — он знает, конечно, что тот был женат, что потом — что-то не срослось, кажется, только он никогда не интересовался деталями. Зачем, спрашивал себя, каждый раз, когда замирал мысленно от этих деталей — ну куда ему такие детали, чужая личная жизнь? А теперь может, мелькнула в голове мысль, озвучилась голосом АнатольВладимирыча, может ты и сам стал — частью личной жизни. Валере страшно об этом думать. То есть — хотелось бы. То есть — очень страшно. Конечно, как тут, куда тут денешься — уже стал, хотя бы на одну ночь... (где-то тут в горле Валеры начинает перекатываться что-то нервно пружинистое, никакой тренировки не надо, и пальцы на ногах сжимаются не от прохлады пола, а от волнения.) Это ведь не на одну ночь, да? Правда же? АнатольВладимирыч не стал бы... Он смотрит на часы на стене — семь сорок три. Интересно, стоит уже начинать волноваться? АнатольВладимирыч не может же спать так долго — просто так? Или он его вчера... ну. Вымотал? Или ему плохо? Мама вот всегда смеется, что, мол, в ее возрасте — в их возрасте — еще рано записывать в старики, ну так то мама с папой, а тут... А тут — заслуженный тренер, народный тренер, да он еще самому Валерке форы даст, одергивает себя Валера, и вздыхает тихонечко, мнет руки, сплетая пальцы. Может, думает, это первый раз, когда АнатольВладимирыч может выспаться, поспать подольше. Может, выходной, может, он каждый выходной — может себе позволить. А Валерка себе уже придумал. Чаю бы сделать. Завтрак там. Разбудит же. Валера лезет на полку с книжками, водит пальцами по корешкам — интересно, что из этого АнатольВладимирыч читал? Классика, о — вот это точно выдавали за сбор макулатуры. Мама гонялась за этим сборником... А эта серия у него полная, а у Валерки дома — нет пятого тома. Интересно, читал? Валерка вот не читал. Почти ничего не читал из того, что дома стоит. Батя вот — тот читал. Человек, говорил, должен быть развит и телом, и духом. Все по заветам. Валера ведет плечами, берет пятый том, вроде там рассказы какие-то... Автора совсем не узнает, помнит по корешку — и садится в кресло: то под ним стонет тяжко, что Валерка даже хлопает по подлокотнику, мол, прости старина, потерпи немного. Кресло старое, как все в этом доме, зато света из окна достаточно, чтобы было видно страницы в полутьме зачинающегося дня. Как раз Валерке хватит. * * * Просыпается Валерка от того, что в глубине квартиры свистит чайник. Натужно свистит, громко, и Валерка моргает, вздрагивает, роняет книжку с груди на пол — та падает с грохотом — подбирает ноги, которые вытянул вперед и как будто до середины комнаты. Восемь тридцать, подсказывают услужливо часы с витееватыми стрелками, и в свете лучей пляшут пылинки в квартире. Валерка еще утром заметил, не приглядываясь, конечно, специально — но в квартире пыльно, Валерка не привык. У мамы все как — чтобы каждый день, влажная уборка, чтобы ни пылинки в первой половине дня не было, во второй — ну так и быть, утром все равно убираться. А тут — если не неделю, так дня три точно не трогали. Валерке немного странно. Он на цыпочках пробирается к кухне, через коридор, скрипит только немножко, и заглядывает лохматой своей головой на кухню. Аккуратно так. Как будто спугнет. — Добр... — «ое утро», хочет сказать Валера, но дышать почти невозможно, нельзя дышать, никак нельзя, когда форточка нараспашку, и свет солнечный, и чайник уже не свистит — и тихо-тихо. И только АнатольВладимирыч стоит напротив окна, и челка просвечивает на воздухе, на свету этом, и Валерка готов забрать все свои слова обратно — тут не в годах дело, вообще не в годах, это ты либо смотришь правильно, либо — как дурачок. Сердце схватывает, скручивает, или не сердце, или всего Валерку разом — схватывает, скручивает, и дышать все еще — невозможно совершенно. АнатольВладимирыч словно прозрачный — Валера не думал никогда, что люди могут быть такими прозрачными, такими тонкими, такими... Он бы подобрал слова — но книжек нужно было больше читать в детстве. — Ну, утро, Валера, — говорит АнатольВладимирыч, и Валера не может разобрать — сонный это тон, недовольный — может, правда, чем провинился. Спать одного на все утро оставил. У Валеры кружится голова от этой мысли, и он улыбается широко, не в силах удержаться. — Доброе! — наконец говорит он в ответ и делает шаг ближе, замирает в проходе. Того прохода — ему от плеча к плечу, да голову склонить, чтобы подпирать макушкой потолок. — Вы, вы это... Книжек больше нужно читать. Вон, и дома стоят, и у АнатольВладимирыча. Намекают Валере. АнатольВладимирыч держит в руках кружку, барабанит пальцами по горячему краю, снова отворачивается наполовину к окну, присаживается на широкий подоконник бедром. Валере кажется, что он сейчас в обморок грохнется, просто потому что картины писать не может и фотоаппарата у него с собой нет. — Что, Валер? — говорит АнатольВладимирыч, и Валера мычит что-то невнятное, почти булькает от восторга. — Ты мысли-то заканчивай, а то так в дурку быстрее, чем в тюрьму увезут, болван. — Свасбыкартиныписать, — говорит на это Валера, и сердце перестает колотиться на минуту. — Выкрасивый, — добавляет он, и АнатольВладимирыч молчит, а потом фыркает, фыркает, прикрывает глаза, смеется громче, закидывая немного голову. Это так красиво при утреннем солнце. — У вас челка на глазах, — шепчет Валера, подходя ближе. «Вы в моей рубашке» хочется зачем-то сказать ему. «Вы такой тонкий» хочется сказать ему. «Вы уверены, что существуете» хочется сказать ему. «Я ради вас хоть на край света» хочется сказать ему. АнатольВладимирыч трет пяткой о тонкую лодыжку, фыркает снова, смотрит — словно специально, из-под челки, и глаза у него — недовольно-искристые. То ли отругает, то ли красуется. Валера улыбается счастливо, все еще чувствует — дышать тяжело. — Я это. У вас чай с мятой остался еще?