Стрелы

Рокоссовский ходил по комнате, разбирая легкий бардак, а Голованов сидел скромно за столом, скрестив длинные ноги в лодыжках, и пил чай. Изредка с его стороны доносилось легкое шуршание — он читал газету неспешно, какой-то виновато притихший, со своими извечно грустными светлыми глазами и сжатыми в тонкую нить губами, немного напряженный, словно бы здесь ему было некомфортно. Константин старался его особо не расспрашивать, занимал себя какой-то ерундой, хоть в голове и проносился каждые мучительно долго тянувшиеся пять минут вопрос — зачем пригласил, если сам не знал, что говорить? Но как побеседовать мягко, без обид, пояснить осторожно, не задевая больных точек, как учитель с учеником, указать на ошибки, когда на тебя так смотрели каждую встречу? Бекетовку опять замело снегом, хотя на дворе уже стоял февраль. Рокоссовский часто смотрел в окно, и белая пелена за стеклом наводила на него скорее тоску, чем радость от победы, да и другие, он не сомневался, чувствовали то же самое. Иногда это отвратное, разъедавшее изнутри ощущение пропадало, когда он приглашал к себе в дом кого-нибудь из коллег, подолгу беседовал с Вороновым и остальными, и генерал-лейтенанта авиации Голованова любил у себя принимать — любил с улыбкой передавать ему веник, чтобы сбить налипшие хлопья снега с обуви, вёл за собой и усаживал, чтобы обязательно к печке поближе, к теплу, а там уже начинал свистеть чайник, и спокойствие тихих бесед часто разрывал громкий и искренний смех. Рокоссовскому казалось, что всё в порядке. Он и подумать не мог, что произойдет такая неловкая ситуация, не думал, что Александр однажды придёт без приглашения и честно признается своим тихим, полным неоправданного сожаления голосом, словно стыдился, хотя, безусловно, Константин простил бы его хоть за сотню подобных инцидентов. — Простите, что я не вовремя заглянул к вам. Я вас видел. Вы мне нравитесь. И ведь выпалил всё быстро, запыхавшись, скороговоркой, волнуясь и перетаптываясь прозябшими ногами на ковре, точно и вовсе не хотел, чтобы последние два предложения прозвучали вслед за извинениями, но они таки слетели с губ, предательски дрожавших и потрескавшихся от холодного ветра, и голова генерала-лейтенанта авиации дернулась вверх, будто он хотел посмотреть с вызовом, — мол, я честно сказал это, я не трус. А в глазах горела не то надежда на прежнее его, Рокоссовского, великодушие, не то унизительная даже для него самого мольба. Глупости, товарищ Голованов, подумал командующий фронтом. За такую мелочь — и с таким жаром просите прощения. — Что вы видели? — спросил Рокоссовский час назад, когда ещё не было в руках Голованова кружки с чаем, и не лежала перед ним газета, данная ему, признаться, просто для того, чтобы он занял себя чем-нибудь, пока Константин обдумывал всё им сказанное и то, что хотел сказать сам. — Вас видел. Хотелось усмехнуться скептически — мол, исчерпывающий ответ, и довольно немногословный, но Рокоссовский не считал себя скептиком. И у него были темы, о которых заговаривать было труднее, чем отбить атаку фашистов или держать оборону, и он не наседал, однако с каждой секундой начинал корить себя всё сильнее за то, что задерживал сейчас Голованова, не вынеся решения. Когда он проходил мимо, Александр утыкался взглядом в мелкие строчки, едва слышно звенел ложкой в кружке и весь как будто бы немного отодвигался в сторону, словно боялся невзначай задеть Константина локтем или плечом. Наверняка он прочел одно и то же предложение уже несколько раз — так, что оно уже и в мозг въелось, а потом, когда Рокоссовский поворачивался спиной, позволял себе глянуть исподтишка, будто ребёнок, поставленный в угол. Я вас ещё ни в чем не обвинял, хотелось уверить его Рокоссовскому. Они были товарищами, а как без товарищеских уз можно было объединить усилия для победы над врагом? Константин иное значение слова «нравиться» старался не вспоминать, отбрасывал эту дурную мысль — и правда, что за бред собачий, если дома у обоих ждали любящие жены-красавицы, если было столько дел, что с ног сбивались, если не хватало времени ни на то, ни на другое? Как же, Александр Евгеньевич, вас понять, как выдержать ваш взгляд, который так и кричал непреложную истину, но чаще всего нашептывал, как листья на ветру, потому что смотря на вас, невозможно представить, что такой человек способен на кого-то повысить голос. О симпатии к кому-то нельзя кричать. О ней говорили едва слышно, с трепетом, успокаивая сердце мысленным счетом до десяти, нервно стискивая влажные пальцы. Голованов явился с мороза с красными щеками, в которых теперь ни кровинки. Что он видел? Рокоссовский знал, по крайней мере догадывался. Иначе как можно было объяснить тихий, однако всё же хлопок двери, долетевший до его ушей, когда он переодевался в избе, обнажив ненадолго широкую смугловатую спину и плечи, напряженные, натруженные мышцы, будто и не бросал своей работы камнетёса в юности, похожий не то на грозного медведя, пробудившегося из спячки, не то на породистую верховую лошадь. Может быть, это видел Голованов? Может быть, заметил зоркими своими глазами рубцы и шрамы на лопатках, на боках, всюду расчерчивавшие тело, сколько ни пытайся их игнорировать? Больно. Боль появлялась внезапно, чаще по ночам, если не удавалось заснуть пораньше — Рокоссовскому хотелось до крови разодрать кожу ногтями, он ворочался, мял простыни и отключался за пару часов до рассвета. Нет, всё же следы от ран — не украшение на нём самом. Не то, чем можно гордиться, Голованов, и не то, чем можно бесконечно любоваться, не подозревая, какие страдания они приносят тому, кто с ними останется до конца дней своих. Неужели он не понимал? Неужели глядел, хотел прикоснуться, хоть легонечко, неужели, черт подери, влюбился? Вывод этот звучал в голове как приговор, вслед за которым полезли бессвязные оправдания — вы, Голованов, ошибаетесь и ошибетесь ещё сильнее, если сморозите такую чушь вслух, вам никто не поверит и даже я, Рокоссовский, не поверю, хоть и готов прислушаться к вашим чувствам, если вам охота будет выдать их мне. Господи, можно подумать, что он их скрывал… Не скрывал. Был в глазах безнадежно любящего человека свет, словно он всего себя стремился отдать, и этот же свет преследовал его повсюду, куда бы он не пошёл — Рокоссовский сам мог почти коснуться его, не обжегшись. Ведь именно ему были адресованы те слова. Я вас видел. Вы мне нравитесь. — Ты похож на святого Себастьяна. Рокоссовский не узнал собственного чуть взволнованного голоса. Он замер на месте, взяв очередную книгу в руки и посмотрев на Голованова с виноватым смущением. Пальцы резко вдавились в твердую обложку до скрипа ногтей. О большем он сказать не имел права. Святой Себастьян — молодой воин-мученик, чьё нагое белое тело пронзили стрелы. Константин прикрыл потяжелевшие почти до боли веки. Вот, теперь всё, кончено, маски сняты и отрицать не имело смысла. С какой же безумной честной любовью смотрели эти грустные глаза, как тянулся к нему Александр на самом деле, хоть и держал руки на коленях. Неужто только он, Рокоссовский, мог избавить его от ран? — Я больше ничего не могу дать вам, — произнес он тихо. — Вы должны прощать меня, а не я вас. Я не могу. Сделать несколько шагов к столу — мучительно, почти невозможно, и ноги сделались будто ватными, а потом и вовсе налились свинцом, однако он добрался до стула и сел напротив. Щемило сердце, лицо горело, рука, накрывшая чужую, такую же широкую и большую, дрожала — и только. Хотелось вцепиться выше — в предплечье, в само плечо, и дальше, коснуться шеи, мазнуть шероховатыми пальцами в извиняющемся жесте, в надежде искупить свою вину перед этим невозможным человеком, что сидел сейчас перед ним, болезненно нахмурившись, будто раздумывал. Бежать или остаться. Кружка, сбитая локтем, полетела на пол и со звоном разлетелась на куски, когда Голованов в ответ схватился за него с рычанием обиженного пса, намертво сжав ткань кителя — оттого, что невыносимо обоим было таить и разубеждать себя. То, что происходило, было страшным и одновременно восхитительным. Холодные руки, стремительно и резко потянувшие его собственные к горячим губам за болезненно нежным поцелуем — Рокоссовский не успел вырвать пальцы из цепкой хватки в последний миг. Опустив голову, он не отводил взгляда от Голованова, а на коже уже горели огненными цветами следы, и собственный шёпот слышался предательски отчётливо — что-то ласковое, на польском, то ли радостное, то ли сокрушённое «что же ты делаешь, негодник?», но и оно скоро стихло. Что бы ни случилось, Рокоссовский не отдергивал рук. Каждый доставшийся им поцелуй был равен одной стреле, вытащенной из тела.