Lacrimosa

Мальчишка раздражал. Хрупкий, стремительный, тонкий, как до боли натянутая на колке струна, он держал скрипку так, будто она обжигала ему пальцы. Только этим можно было объяснить скорость, с которой эти самые пальцы порхали по грифу, касались струн мимолетными поцелуями пылкого возлюбленного. На него сложно было не засмотреться, и именно в тот момент, когда Джун растворился в мелодии, которую извлекал из инструмента Кавашима, раздался ехидный голос, казалось бы, полностью сосредоточившегося на игре исполнителя: - Чего рот разинул, Шинохара? Ведро холодной воды, вывернутое на раскаленную голову. Собственное имя прозвучало в чужих устах издевкой. Прекрасное лицо, минуту назад одухотворенностью напоминавшее ангелов с фресок эпохи Возрождения, исказила злобная гримаска. - Ты что, немой, что ли? Залип тут… Вылупился. Или ты у нас голубой? – звонкий голос метался под сводами репетиционного зала. – Глаз оторвать не можешь? Ну, ты и извращенец… Идем, девчонки! – подтолкнул к выходу стайку девочек из седьмого класса Шин Кавашима, герой и надежда школы Шого, рыцарь в сверкающих доспехах со скрипкой наперевес среди дам и отчаянный острослов и задира в мужской компании. А Джун так и остался стоять столбом, в полном оцепенении от невероятной метаморфозы, преобразившей легкую бабочку в уродливую, угловатую куколку. Больно. Как же больно прижгли слова Шина воспаленный нарыв странного чувства, возникающего при одном взгляде на эти руки. Они никогда не считались друзьями, да и не было у Джуна ни одного знакомого человека, которого он мог бы с уверенностью назвать другом. Ни в школе, ни в музыкальном классе никто не интересовался долговязым темноволосым очкариком. Пару раз ему признавались девочки помладше, привлеченные изысканной породистой красотой и обликом рыцаря печального образа, который, на самом деле, существовал лишь в собственных их воображениях. Джун никогда не умел отказывать, но на свиданиях чувствовал себя неловко, а когда загадочная молчаливость на деле оказывалась угрюмостью, а некоторая отчужденность грозила обернуться холодностью, разочарованные приятельницы исчезали сами собой. Казалось, единственной интересовавшей его вещью была скрипка. Но родители Джуна неизменно слышали от учителей одни и те же слова: «Ваш сын, безусловно, талантлив, но он равнодушен к собственной игре. Инструмент такого отношения не прощает». Это действительно было так. Пока скрипка звучала, пока горело ровное пламя звука, чутко дрожащее во время вибрато, гулко и яростно звенела струна, скрипка жила, но, лежа на красном бархате футляра или коленях музыканта, в глазах Шинохары она становилась холодной и мертвой. Чужая игра до знакомства с Кавашимой не производила на Джуна никакого впечатления – ведь она не пронзала насквозь, пульсировала не в его руках, не охватывала знакомым огнем. Он и Шина-то заметил случайно, на одной из репетиций, на которую вундеркинд и надежда школы ввалился не в духе. Мальчишка раздраженно отшвырнул футляр, выхватил инструмент и ударил по струнам смычком… Джуну показалось, что мир задрожал, потрескался и осыпался к его ногам миллионом сверкающих осколков. Музыка резала его по живому, стонали недотянутые колки, издевательски поскрипывал наканифоленный конский волос, и болела, вспыхивала ослепительно оголенность нерва… Шинохара заткнул уши, но даже сквозь дрожащие ладони услышал сердитый голос одноклассницы: - Кавашима, ты идиот! Если уж играешь в таком состоянии, хотя бы настрой скрипку, балда! Видишь, у Шинохары чуть уши не завяли. Класс разразился смехом, а Джун поднял глаза и впервые внимательно посмотрел на нарушителя спокойствия. Осветленные в пику строгим преподавателям волосы, пушистые и легкие, взлетавшие вверх от малейшего сквознячка, колкие глаза цвета спелой пшеницы, упрямо сжатые губы, которые неожиданно растянулись в ехидной улыбке: - Ой, какие мы нежные! Тем не менее парень отнял смычок от струн, отошел в угол класса, и вскоре оттуда донеслось мерное гудение настраиваемого инструмента. Впоследствии Джун не раз ловил себя на том, что даже на коллективных репетициях стремится вычленить из общего стройного ансамбля звуки скрипки Кавашимы. Его игра тревожила восприятие угрюмого юноши, звуки ее словно пылали, нотный стан проступал в воздухе. Джун почти осязаемо несся сквозь пространство, словно становясь звуком, исторгаемым послушным смычком. И только внимательный взгляд Шина спускал его с небес на землю, заставляя вспомнить о времени и месте, которые их объединяли. Приближалось время ежегодного конкурса, на который школа Шого с неизменным успехом отправляла лучших своих питомцев и собирала богатый урожай наград и дипломов лауреатов. Джун никогда не считался настолько перспективным учеником, чтобы его взяли в состав «звездной команды», но в этот раз он решил посетить все конкурсные мероприятия, ведь Кавашима непременно будет играть и как обычно пройдет в финал. «Сегодня у меня день рождения», - внезапно вспомнил он. В их семье личные праздники никогда не отмечали как-то по-особенному, потому осознание необычности сегодняшнего дня все не наступало. Грядущий конкурс волновал его куда больше. Сжимая в руках футляр со скрипкой, словно тот был спасательным кругом или мог защитить его от чего-то неведомого, но страшного, мальчик медленно брел по улице, не поднимая взгляда. Истоптанный снег жалобно поскрипывал под ногами. Вдруг он услышал недовольный окрик: - Шинохара! Обернувшись на знакомый голос, он увидел Шина, который несся по дорожке, также сжимая в руках футляр с инструментом. Догнав Джуна, Кавашима потянул его в сторону переулка. - А ну-ка, давай отойдем! Оказавшись наедине с человеком, который занимал все пространство его бытия, Джун растерялся. В голове было абсолютно пусто, и когда Шин налетел на него, прижав к стене, он не стал сопротивляться, а просто стоял и слушал слетавшие с оказавшихся намного ближе, чем раньше красивых губ слова. Просто слушал, как музыку, не понимая и не принимая смысла. Он смотрел в запрокинутое кверху лицо, сердитое, искаженное гневом, и тут Шин встряхнул его за грудки, приводя в чувство. - Какого ты вообще сюда приперся, урод?! Думаешь, мне в классе не хватает того, что ты постоянно на меня пялишься? Я играть нормально не могу, настолько ты меня бесишь! Джун стоял, потрясенный и опустошенный. Его пробил озноб, а на глазах выступили слезы. Он совсем было собрался стряхнуть с себя Кавашиму и молча уйти домой, но не было сил. И вдруг послышался новый голос, абсолютно незнакомый: - Ого, кого я вижу! У входа в переулок стояли несколько ребят постарше. Шинохара искоса взглянул на Шина: тому внезапные свидетели их разборок были явно знакомы. Лицо его окаменело, но лишь на мгновение, а кулаки в теплых перчатках непроизвольно сжались. - Китохара, ты чего здесь забыл? Названный Китохарой парень, а с ним и еще двое верзил, неторопливо двинулись в сторону мальчиков. - Да так, на конкурс шел. Вдруг слышу сладкий голосок: поет птичка, да так знакомо… Кавашима стал похож на взъерошенного и очень сердитого воробья. - Ну, вот и иди, куда шел! – выкрикнул он. – Не лезь не в свое дело! Незнакомец смерил Джуна внимательным взглядом: - Так вот оно какое, твое дело, - лениво произнес он. – Какой хорошенький… А я и не знал, что ты голубок, Кавашима. Ты раньше умело маскировался. Шин задохнулся от возмущения, а Китохара продолжал: - Прости, что сорвали ваши обжималочки. Это он тебя на конкурс вдохновлял, я так понимаю? И как ты с ним справляешься, парень, ты ж ему в пупок дышишь. Небось, на бордюр вставать приходится, когда сосетесь? Шейка, наверно, болит? Он оглянулся: - Эй, ребят… Давайте поможем пацанам, сделаем массаж. Или, может, испортить твоей девочке личико, Шин-кун? Тут в блондине точно распрямилась какая-то пружина. Он сунул в руки Джуну скрипку, шепнув «Держи» и сдергивая перчатку, и кинулся на обидчика, целясь тому в лицо. Вопль потряс окрестности. Прижимая руку к расцарапанной щеке, Китохара побелел от ярости и прошипел: - Ну все, поцик, ты попал… Умелым толчком двое, пришедшие с ним, повалили Кавашиму в снег. Джун, не глядя, бросил футляры со скрипками в глубокий сугроб и метнулся в центр этой свалки, на ходу вспоминая изученные в школе приемы обороны. Он бил куда попало в отчаянном желании помочь единственному человеку, к которому он не был равнодушен, не замечая ударов, наносимых в ответ, и за мгновение перед тем, как отключиться, услышал отчаянный, полный боли крик. «Кавашима...» - подумал он, теряя сознание. *** Когда Джун открыл глаза, они были одни, все в том же переулке, в котором застали их подростки из другой школы. Шин сидел в снегу и смотрел сквозь него невидящим взором… Правой рукой в перчатке он баюкал истерзанную, покрытую кровью левую, и, приглядевшись, Джун заметил, что указательный палец на ней распух и побелел. Таким же белым и безжизненным было и лицо мальчика. Он словно отключился, отгородился от всего мира, забыв обо всем на свете - и даже о Шинохаре рядом с собой. И невольно, словно это что-то могло изменить, Джун осторожно, словно хрустальную, потянул к себе израненную ладонь Шина и прижал ее к разбитым губам, чувствуя соленый вкус крови – своей? Его? Это словно вернуло блондина к жизни. Еще несколько секунд ничего не происходило, а потом Кавашима разрыдался. Он вырвал свою руку из ладоней Шинохары и, глотая слезы, с ненавистью в голосе закричал: - Отпусти меня! Проклятый педик, чтобы ты сдох! Он вскочил на ноги, выхватил из сугроба футляр со скрипкой и, пошатываясь, выбежал из переулка. *** Когда спустя неделю после происшествия Джун вернулся в школу Шого, он узнал, что Кавашима Шин забрал документы. В классах шушукались, преподаватели напряженно замолкали, стоило только спросить их о том, почему ушел Кавашима. И только старый профессор Шинода ответил парню на прямо поставленный вопрос: - Он перевелся в Осаку, Шинохара-кун. На твоем месте я бы не стал искать его. Кавашима-кун больше никогда не сможет играть на скрипке, и любое напоминание об этом лишь разбередит его раны. Ему лучше начать жизнь с чистого листа. Потом Джун часто вспоминал эти слова Шиноды-сана, когда репетировал до боли, до судорог в руках, отрабатывая технику и звучание, вкладывая в полет смычка по струнам всю нерастраченную страсть, все снедающие его чувства. Ему казалось, что, не выплескивай он их в музыке, неиссякаемая любовь к Шину, которого он потерял, захлестнула бы его с головой, утопила и погребла. Захлебываясь в собственных чувствах, он всю экспрессию направлял в игру на скрипке. Учителя просто диву давались. Но когда через несколько лет о Шинохара Джуне заговорили как о выдающемся молодом исполнителе, никого уже не удивляло, что он выигрывает конкурс за конкурсом, гастролирует с оркестром, блестяще окончил консерваторию. После происшествия в забытом богом переулке прошло почти двадцать лет, но невидимый пожар неразделенной любви, в котором долгие годы сгорал музыкант, продолжал подпитывать его эмоциональное и живое исполнение. *** С утра Джун был не в духе. Собираясь на концерт, он долго не мог проснуться, порезался при бритье, не сумел с первого раза завязать бабочку. Внезапно зазвонил телефон. Слушая в трубке голос матери, он мысленно отметил: «Сегодня у меня день рождения». И его тут же пронзило дежавю: в 15 и 35 лет он говорил одни и те же слова, чувствовал себя таким же одиноким, а сердце по-прежнему разрывалось от воспоминаний о человеке, которого он так и не сделал своим. Ещё предстояло отыграть концертную программу, а вечером ему грозил торжественный прием, который был устроен здесь же по настоянию менеджера, чтобы соблюсти приличия. Концерт, как и всегда, прошел безупречно: мелодия захлестывала зрителей, словно штормовое море, особенно при исполнении вместе с оркестром любимой Джуном «Лакримозы» Моцарта. Все то время, пока он выводил свою партию, перед ним стояло измученное лицо Шина, такое родное, такое потрясенно-несчастное, каким оно было в их последнюю встречу… После окончания программы и ритуальных расшаркиваний поочередно со всеми представителями музыкального бомонда Шинохара, наконец, устало опустился на табурет у барной стойки. «Напиться бы сейчас, да нельзя», - подумал он. - Что желаете заказать? – спросил длинноволосый бармен, внимательно глядя на Джуна. Тот поднял глаза, собираясь ответить, и все слова мигом куда-то испарились. Перед ним стоял Кавашима. Тот же упрямый рот, мягкие пушистые волосы, теперь струящиеся до лопаток, колючий взгляд. Он почти не вырос - пожалуй, сейчас Джун был выше его на голову. «Двадцать лет прошло», - потрясенно подумал скрипач. Он опустил взгляд и сказал: - Здравствуй. Когда он осмелился вновь взглянуть на Кавашиму, тот разглядывал его безо всякого стеснения. Ненависти в его взгляде тоже не было, только любопытство от встречи со старым знакомым. - Ну, здравствуй, Шинохара Джун, звезда мирового значения, - знакомые насмешливые нотки играли в глубоком голосе, словно блики в бокале дорогого коньяка. - Жаль, не смог попасть на концерт. Я слышал твои записи, ты действительно стал выдающимся музыкантом. - Тебе стоило связаться со мной, Шин, - хрипло произнес Шинохара. – Я бы прислал тебе пригласительный билет. - Видишь ли, я сейчас довольно далек от музыки, - блондин хозяйским жестом обвел свое барное королевство. – Кроме того, пришлось бы взять с собой жену и дочь, а они от звуков классики мгновенно засыпают. Неудобно бы получилось. Джун во все глаза смотрел на него, впитывая неуловимо изменившийся за два десятилетия образ, стараясь запомнить, впитать в себя все до малейшей черточки. Эту ямку на щеке, хрупкие ключицы, выглядывающие из-за расстегнутой на верхнюю пуговицу белой форменной рубашки, непослушную прядь волос и движение, которым Шин поправлял ее. - А ты, как я слышал, до сих пор одинок? – голос бармена вывел его из оцепенения. - Да. Как-то не сложилось, - ответил Джун. Еще бы, как могло сложиться, если в каждой женщине, пытавшейся сблизиться с ним, он искал и не находил знакомые черты?.. Постоянно оправдывая чьи-то ожидания, он быстро утомлялся, становился раздражительным и нервным, тяготился отношениями и заканчивал их, едва начав. - Ладно, мне работать пора, - Шин улыбнулся и двинулся к следующему клиенту. Джун умоляюще ухватил его за манжет: - Шин, нам надо поговорить. Где я могу увидеть тебя снова? Какая-то дымка на мгновение промелькнула в глазах Кавашимы, и, пару ударов сердца спустя, он тихо произнес: - Если ты назовешь мне номер своей комнаты, я зайду после окончания смены. Ошеломленный Шинохара записал несколько идеально ровных цифр на клочке бумаги. До того, как раздался стук в дверь, он не мог поверить, что все происходит наяву. А когда на пороге показался Шин с бутылкой виски и прошел в комнату, Джун и вовсе выпал из реальности. - Давай выпьем, - Кавашима уже доставал из мини-бара стаканы, а музыкант все продолжал стоять на пороге комнаты, не зная, что и сказать. Его снова сковало то же самое оцепенение, как два десятилетия назад, в переулке по дороге на конкурс. - Тогда так… - Шин подошел совсем близко. Он приложился к горлышку бутылки и, сделав пару глотков, встал на цыпочки и впился в сухие губы музыканта коротким поцелуем, раздвигая их языком и сминая. Глухо упала и покатилась по ковру бутылка. Руки Шинохары, казалось, двигались сами по себе, зарываясь в волосы Шина, гладя его по спине, слепо шаря по плечам, груди, бедрам. Сорвать с себя эту треклятую одежду, эти двадцать лет, саму жизнь без смысла и любви, - только для того, чтобы прижать к себе хрупкое тело, почувствовать кожей его кожу, раствориться в нем без остатка. Как в музыке, самой прекрасной на свете музыке, сливаясь в одно. - Подожди, - хрипло шептал Кавашима, но Джун был не в силах остановиться. Толчки следовали один за другим, исторгая из горла Шина животные стоны, желаннее которых Джун еще не слышал. В этот момент он чувствовал себя музыкантом, извлекающим мелодию из самого идеального на свете инструмента, который в его руках становился мягким, таял, плавился, подобно воску. «Я сейчас умру», - подумал Джун и накрыл губы Шина своими в попытке сохранить в памяти обжигающие прикосновения, продлить это мгновение, оттянуть приближающийся рассвет. Потом они долго лежали, прижавшись друг к другу и отдыхая, выравнивая дыхание. В пене смятых простыней, словно выброшенные на берег после жестокого шторма, сломанные игрушки, потерявшиеся и нашедшие друг друга во мраке скитальцы. - Джун, - голос Кавашимы был осипшим и шелестящим, словно песок. - Да? – Шинохара обеспокоенно заглянул в расслабленное, напоенное негой лицо. - Я ведь и правда пришел, чтобы поговорить. Сказать то, что давно угнетало меня и не давало спокойно жить после того, как я уехал. Только ты помолчи и выслушай все, что я расскажу тебе, от начала и до конца, не перебивая, идет? Он сел в кровати и отвернулся к окну. - Ты знаешь, тогда, в наши пятнадцать… Я ведь любил тебя. Прости, что я не понял, хотя было трудно понять. Сначала я хотел увидеть хотя бы одну эмоцию на твоем всегда полном спокойствия лице. Представлял себе, как ты улыбаешься, плачешь, переживаешь. Но что бы я ни делал, как ни издевался над тобой, ты никогда не терял этого раздражающего ледяного выражения. Тогда, в переулке, я специально провоцировал тебя – хотел, чтобы ты вышел из себя, разозлился, закричал. И только после я увидел, как все в тебе изменилось, - после той злополучной драки. Неважны стали боль в сломанном пальце, ужас от понимания того, что моя жизнь в музыке закончена, - я, наконец, получил то, чего хотел. Ты целовал мою руку с закрытыми глазами, и я был поражен жадной энергией этих эмоций. Много лет спустя, раз за разом возвращаясь к собственным навязчивым мыслям о тебе, я понял: мой дикий выкрик был вызван тем, что сбылась моя мечта – увидеть твое лицо в минуту всепоглощающего желания. Скажу честно: я испугался. Шин замолчал. После столь откровенных слов напряжение будто ушло из его глаз. Давно потухшая сигарета, длинные светлые волосы, рассыпавшиеся по его плечам, хрупкий силуэт – все это медленно вырисовывалось на фоне неумолимо светлеющего окна, наполняясь вещественностью и обретая краски. Внезапно он повернулся к Джуну и поцеловал его, так же страстно и коротко, как ночью. В следующее мгновение он отстранился и, глядя прямо в черные глаза музыканта, тихо сказал: - Отпусти меня. Потрясенный Джун только и смог вымолвить: - Почему?.. - Потому что ты – болезнь. Я никак не мог оставить тебя в прошлом, отказаться от этих воспоминаний. Но теперь я думаю, что, переспав с тобой, смогу пережить это, вернуться к жене и дочери и жить как все. У нас с тобой нет ничего общего: ты великий музыкант, а я бармен-недоучка. Мы из разных миров, Шинохара. Джун потянулся к нему и порывисто обнял худые плечи. - Прошу тебя, - прошептал он. – Только не сейчас. Я не хочу без тебя. Музыка, слава, концерты – все это было только ради тебя. Если бы я не чувствовал себя виноватым… - Вот именно, - Кавашима мягко отстранил его. – Это просто чувство вины. Не любовь. И все то время, пока он одевался, Джун неподвижно сидел на кровати. Когда за Шином закрылась дверь, с зажженной сигареты мягко скользнул вниз столбик пепла. На столике внезапно ожило радио, и скрипач автоматически отметил про себя: «Моцарт. Реквием. Лакримоза». Финита ля трагедия.