Казнь

      Фёдор сидит в темноте, с трудом различая контуры вещей, наполнявших комнату. Можно увидеть стул и стол, стены… Достоевский пребывал в полном безделье, ибо не мог заснуть, ведь не выходило отбросить волнение, как и раньше. Может, даже нормально волноваться, когда вот-вот тебя повесят. Фёдор несколько жалел, что он не будет распят на кресте, подобно истинному мессии, но в то же время оставался доволен тем, что его не убьют простым выстрелом в сердце или висок. Кровать, на которой устроился Достоевский, до невероятного неудобная и жесткая, но кто будет думать о удобстве смертников? Мужчине хочется потянуться, но наручники, скрепившие руки, это сделать не позволяют. Фёдор любил тишину, но не такую жуткую. Всё будто бы замерло в ожидании вместе с ним.       Тишину прерывает стук шагов. Достоевский сразу думает о том, что это палач. А кто еще сумеет быть допущен к самому демону? Но тем не менее из темноты появляется знакомый и привычный глазам образ. Всё то же странное одеяние, всё те же очки, а в руках всё тот же потрепанный временем молитвенник. Зачем здесь тот, кто решил нести слово божье? Щелкает выключатель и от привычной тьмы не остается ни следа. Фёдор жмурится, а затем прячет глаза под рукой. Натаниэль не решается говорить, но все же разгоняет эту ужасную тишину своими движениями. — Покайся, заблудшая душа, — начинает он, но почти сразу замолкает, услышав смешки Достоевского. Фёдору и правда смешно, а разве может быть иначе? В чём ему покаяться? Он не похож на тех, кто считал свои действия хоть каплю неправильными, на тех, кого могла мучить какая-то странная совесть, на тех, кто был связан чужими нормами, как веревками и даже не пытался это изменить. Достоевский не такой. Его жизнь — образец для других, в ней нет ошибок. Это единственный верный способ существовать. — В чем? В бесстыдных ночах, когда мы делили одно ложе? — уточняет Фёдор, а его губы растянуты в насмешливой ухмылке. Ему сейчас даже не нужно смотреть Готорну в лицо, чтоб узнать о его легком смущении. Это и так очевидно, ведь такая тема задевалась не раз. Натаниэль всегда отводит взгляд и молчит, точно, как сейчас, а Достоевский смеется. Это будто бы хорошо отрепетированная сцена в одной большой постановке, тогда, когда актеры знают все фразы и действия, но не только свои, а при том и других. — В том, что из-за вас умерло так много людей, — наконец прерывает тишину Готорн. Его голос звучит поразительно твердо и уверенно, так, будто бы и правда верит в то, что сумеет обратить Фёдора в свою веру хоть сейчас. Ведь он уверен в том, что потом будет уже слишком поздно. Бездыханное тело не сумеет что-то сделать или изменить. Натаниэль садится рядом с Достоевским и убирает руку того от глаз. Запястье тонкое и бледное, такое обманчиво-хрупкое. — Они были грешны, — отвечает Достоевский, вздохнув. Его руки сейчас в поразительно неудобном положении: одну держит Готорн, а вторая болтается в воздухе почти безжизненно, не падает лишь из-за наручников. Он смотрит на священника своим усталым взглядом, в котором уже больше никогда не сумеет загореться огонь. Он потух однажды давно и больше не получал того, что можно сжечь. — Вы тоже грешны, — замечает Натаниэль, отпустив чужие руки, и плавно уложив голову Фёдора на свои колени. Тот ведь и вовсе не будет против, а на его лице промелькнет почти что удовольствие. Он улыбнется, но не так холодно-насмешливо, как и обычно, а почти тепло и приветливо. — Мне можно, — спокойно произносит Достоевский, убирая с лица чёрные пряди, которые падают на лицо, будто норовя заползти в рот и закрыть глаза. Фёдор быстро прячет улыбку, что показалась на его лице. Это не то время, когда можно радоваться и точно не то время, когда можно отдаться пороку. — Вас приняли бы в Раю, — говорит священник, проведя своей рукой по бледной щеке, а затем чуть коснувшись губ. В этом почти нет какой-то грязи, больше походит на попытку подарить счастье умирающему и дать ему порадоваться приятным мелочам в последний раз. В самый последний раз, ведь больше шанса не будет. — Мое место здесь, на земле, — тянет самопровозглашенный мессия. Натаниэлю кажется, что кем бы этот человек не считал себя, то всё равно хоть каплю боится смерти. Как часто в своих мыслях Готорн сравнивал Фёдора со смертью, а сейчас она дышала ему в спину. Как-то абсурдно всё вышло. — Земная жизнь лишь прелюдия к другой. — Тогда я хочу наслаждаться вечной прелюдией.       Натаниэль тяжело вздыхает. Этот человек слишком уверен в себе и своих силах. Его мировоззрение в корне не верное, но невероятно прочное. Оно напоминает забор, который поставили посреди дороги. Он может быть красив и изящно выполнен, но это всё ещё забор, преградивший верный путь. И либо ты построишь обходную дорогу, либо просто будешь стоять и смотреть.       Достоевский приподнимается с колен и притягивает Готорна к себе за затылок. Их губы соприкасаются, и для Натаниэля сейчас это даже несколько оскорбительно. Он быстро отстраняется, не дав Фёдору и шанса зайти дальше, как это было в прошлые разы. Сейчас это неуместно. Насколько грязным должен был человек, чтоб в последние часы жизни заниматься этим. — Вы грязны и греховны, — бросает Готорн и поднимается с кровати, оставляя Достоевского на ней в одиночестве. Есть неисправимые люди, и Фёдор один из них. Один из тех, кому уже давно уготовано место в аду. Слишком порочно лицо того, кто окрестил себя мессией и посчитал себя равным богу. Натаниэль покидает это полупустое помещение, выключив за собой свет и громко хлопнув дверью, оставляя Достоевского в одиночестве. В конечном итоге он получит то, чего хотел.

***

      Готорн жалеет о том, что не присутствовал на казни. Жалеет о том, что не взглянул в те прекрасные глаза в последний момент. Не ощутил тот вызывающий нагловатый взгляд, обладатель которого будто бы насмехается над толпой зевак и ненавистников. Больше этого человека нет на земле. Его душа, пожалуй, на одном из кругов Ада, но не Натаниэлю судить на каким из. Мужчина даже не знает где могила этого инкуба, что явился невесть откуда и пустил всю чужую жизнь под откос. Может это и есть любовь, но судить не ему.       Пожалуй, изнывающий от смерти господина Гончаров соорудил бы грандиозные похороны. Готорн может представить, как трещит мир преданного слуги, когда он больше не востребован там, где хотелось. Может, Натаниэлю и несколько жаль его, но в конечном итоге они были знакомы слишком короткое время и их судьбы были слишком разными.       Крысы мертвого дома разбегуться кто-куда, ведь почти всем им безразлично, на кого служить. Жестокие и холодные существа, Достоевский собрал людей под стать себе. Готорн знал, что где-то в глубине души такой же, но какая разница теперь? Теперь, когда он больше не услышит те насмешки, когда никто больше не будет пытаться устроиться у него на коленях и пытаться согреться в объятиях. Время, проведенное с Фёдором кажется каким-то неимоверно далеким. Во рту стоит солоноватый привкус, но плакать Натаниэль себе не позволит. Это глупо, ведь земная жизнь коротка и недолговечна, а покой все однажды да находят. Но чужой образ не исчезает из мыслей, а напротив занимает их полностью. Его слабое тело и холодные руки, его речи и насмешки, его бесстыдство и прямолинейность, его неумение испытывать стыд и отсутствие совести, его бредовые убеждения — всё это сейчас кажется прекрасным.       Тишину комнаты и ее тоску рушит звук распахнувшейся двери и шаги. За ними следует приглушенный кашель. Натаниэля это вовсе не интересует. Плевать кто, он может прийти и позже, не прерывая немой траур. Так он думает ровно до тех пор, пока на пороге комнаты не возникает Фёдор. Его пальто запорошено снегом, а руки трясутся от холода. Но тем не менее это все тот же самый Достоевский, в том же пальто и той же шапке, а главное — живой. Он тяжело улыбается и прямо в пальто падает на диван. — Могли бы поселиться ближе, — хрипловато комментирует Достоевский, скидывая на пол пальто. — Живы… — начинает было Готорн, но понимает, что слова не нужны.