Надежное средство для убавления ума

«Странная история доктора Джекила и мистера Хайда». К чтению в целом Тёма был, мягко говоря, равнодушен, но вот именно эту «странную историю» осилил. Потому что староста, навещая его в больнице после выпускного, сказала: совсем такой же случай. И точно. Только и разницы, что изобретать ничего не пришлось, все уже давным-давно за него придумали. Да ещё, к счастью, тёмин мистер Хайд никого не убивал, только ставил Тёму в дурацкие положения и сваливал. После двух пробуждений в больнице, одного — в «обезъяннике» и трёх — в совершенно незнакомых квартирах среди совершенно незнакомых людей, Тёма наконец-то осознал, что алкоголь ему категорически противопоказан. Причём в любых дозах, даже полстакана пива могли привести к непредсказуемым последствиям. Вот он делает глоток шампанского в честь окончания школы — а вот орёт со сцены в микрофон, что в зале собрались сплошь конченые гниды. А здоровенный «шкаф» из параллельного класса, известный своим буйным нравом и чемпионством среди юниоров Москвы по боксу — «тот ещё петушара». Сотрясение Тёме успешно подлечили, синяки, ссадины и шишки сошли сами. Пить он на какое-то время зарёкся, а после ещё четырёх похожих инцидентов — зарёкся совсем. Может, это по карме ему аукнулось, за грехи отца-алкоголика: вот уж кто с зелёным змием дружил так дружил, до самой смерти не расставался. За пару лет Тёма окончательно привык в любых компаниях от рюмки отказываться, друзья привыкли не предлагать: подвигали двухлитровый пакет яблочного сока к нему поближе, и рассчитывали как на водителя, который после сборища будет всех по домам развозить. В общем, поди ещё разберись, недостаток то получился или достоинство. Тёме думалось, в глазах Валентина Юрьевича — уж точно достоинство. С одной стороны, полковник сам не употреблял, и себя, и весь семейный быт держал в строгости. С другой — будь Тёма отцом взрослой дочери, однозначно бы обрадовался, если б парень этой дочери и капли спиртного в рот взять не мог — большая редкость, между прочим, тем более, в Чертаново. И неважно даже, что не от сознательности, а от причуд своей подлой физиологии. В любом случае, алкоголизм Тёме не грозил, хотя бы это можно было в плюс ему записать. Так Тёма думал до первого их с Валентином Юрьевичем «серьезного мужского разговора». Короткого и предельно похожего на собеседование в какой-нибудь холдинг на должность, минимум, вице-президента: где учился, где работаешь, где раньше работал; живы ли родители, как их звали, чем занимались; где служил, с кем служил; когда и за что привлекался, пусть даже совсем по мелочи. Спросил даже, как у Тёмы с иностранными языками и компьютером. И под занавес, разумеется, зашла речь о вредных привычках. И каково же было тёмино удивление, когда после его «курю, да, но немного совсем, по паре сигарет в день, не больше» Валентин Юрьевич вдруг снял с полки две граненых хрустальных рюмки, а с дверцы холодильника — непочатую бутылку «Столичной». — Нет, это… нельзя мне, в общем, Валентин Юрьевич, — справившись с изумлением, замотал головой Тёма. — Я на антибио… Но тут товарищ полковник так на него посмотрел: не бреши, мол, очки твои в минус уходят — что налитые пятьдесят грамм пришлось взять. И выпить залпом. В конце концов, без слов понятно было, что собеседование Тёма к этому времени уже с треском провалил. И языками не владел, и вузов не кончал, и служил, судя по сдвинутым к переносице бровям Валентина Юрьевича, как-то не так и где-то не там. Одним словом, упал Тёма в его глазах ниже плинтуса — чего теперь было пытаться лицо сохранить? Дальше, как обычно, накрыла Тёму непроглядная чернота. А проснулся он уже в полдень на диване в гостиной Лебедевых. Опаздывавшая к репетитору по математике Юлька поприветствовала мрачным «наконец-то», поцеловать себя не позволила и резво вытолкала на лестничную клетку. Воспоминания о часах пьяного кутежа к Тёме всегда потом возвращались целиком и полностью, но постепенно, вспышками. И то, что удалось ему вспомнить за следующие полдня, жгучим стыдом разлилось в груди и прозрачно намекнуло: служить ему теперь на подлодке в Баренцевом море, пока рак на горе не свистнет. Может, стоило просто где-нибудь пересидеть последствия полковничьего гнева, но Тёма сроду не умел ничего «пересиживать», пер всегда напролом, пусть даже во вред себе. И на этот раз попер. Опять к Лебедевым, с извинениями. — Не нравится, — вместо приветствия сообщил ему открывший дверь Валентин Юрьевич. — Во всяком случае, от сопляков, вроде тебя. Совсем не нравится. — Что? Заготовленные извинения сразу же вылетели из головы, на душе стало тоскливее прежнего. Подумалось вдруг, что те события, которые первыми вспомнились, были отнюдь не худшей частью вечера — хотя, казалось бы, некуда хуже. Внезапно беззлобно, тепло даже усмехнувшись, Валентин Юрьевич чуть отступил, пропуская Тёму в коридор. Ничего не оставалось, как взаправду шагнуть. Робкая надежда оправдаться через порог умерла, не родившись. — Ты вчера спрашивал, сразу после того, как на колени ко мне взгромоздился. Нравится ли мне, когда «папочкой» называют. Так вот — нет, не нравится. Здесь у Тёмы самым позорным образом пропал дар речи и отвисла челюсть. — Не помнишь? — догадался Валентин Юрьевич. — Не помню, — вмиг охрипшим голосом признался Тёма. — Помню только, что футболку вам разорвал, когда на диван меня укладывали. В ворот вцепился. И еще, как в самом начале сказал, что вы, ну… -… «сушеный карась, который достал из-за своего личного недотраха в чужие отношения лезть постоянно». Собственно, именно из-за этого Тёма теперь подлодки в Баренцевом море и боялся. А зря, наверное. Возможно, на нее, на подлодку эту, ему еще стоило уповать и надеяться, как на самый благополучный из всех вариантов. — Извините пожалуйста, я так не думаю. Честное слово, не думаю, мне просто… — А что потом сказал — помнишь? — отмахнувшись от оправданий, перебил его Валентин Юрьевич. Он по-прежнему усмехался, и оттого Тёме было особенно не по себе. Лучше бы злился, кричал, обзывал по всякому и угрозами сыпал, в челюсть пускай бы врезал — чего-то такого Тёма ждал, когда в дверь минутой ранее звонил. На сто двадцать процентов был уверен: моментальным хуком с правой его и встретят. — Нет. — «Вы, Валентин Юрич, или отъебитесь уже, или поебитесь. Хотите, отсосу по-быстрому? По ходу, вам в жизни никто не отсасывал, вот вы теперь и беситесь». От ужаса Тёму слегка замутило. Ощутив головокружение и неодолимую слабость в ногах, он согнулся пополам, прижался копчиком к стене возле полок с обувью. — Я… я так сказал? — Ну да. А потом на колени мне верхом уселся. — Вот же блядь… — Это точно, — легко согласился Валентин Юрьевич. — И потом еще много чего говорил, но с тебя сейчас, пожалуй, хватит. — Мне… понимаете, мне же пить совсем нельзя, — вскинув голову, лихорадочно зачастил Тёма. — Вообще, ни грамма. Сразу крышу сносит, становлюсь совершенно другим человеком. Патологическое опьянение — я в этом смысле уникум, оно почти никогда не бывает на постоянной основе, если и случается, то раз-два за всю жизнь. А у меня вот каждый раз. — Так бы и сказал. Что ж ты врать-то взялся: «на антибиотиках», «на антибиотиках». Тёма в ответ только плечами пожал. Самому теперь было непонятно, отчего сразу все Валентину Юрьевичу начистоту не выложил. Застыдился чего-то. А вышло в итоге еще хуже. И постыднее во сто крат. — Извините меня, если сможете, — совсем поникнув, попросил он. — И я, ну… пойду, наверное. — Иди, иди. Наверное. Только что в лицо Тёме не смеялся товарищ полковник. Но хоть не злился и репрессий не обещал — уже неплохо, уже больше, чем можно было рассчитывать при его-то тяжелом, бескомпромиссном характере и прошлом к Тёме отношении. И в тот самый момент, когда Тёма за ручку двери взялся, прошило его с головы до ног очередным воспоминанием, как молнией. Да настолько ярким, красочным, детальным, словно оказался он вдруг в кинотеатре на показе фильма по мотивам, и свет в зале уже погас, и билет ему продали по центру в первом ряду. — Мы целовались, — деревянным голосом выдал Тёма, и, не оглядываясь, как-то понял, что Валентин Юрьевич за его спиной враз окаменел и перестал улыбаться. — То есть, я вас поцеловал, а вы ответили. — Да, — на грани слышимости произнес Валентин Юрьевич. Тёма дал ему время что-то к этому «да» добавить, но тишина в коридоре повисла гробовая. Не выдержав, продолжил опять сам: — Я вкус помню. Язык ваш у себя во рту. Как вы меня по спине гладили. Потом отстранили. И дальше в гостиную, к дивану потащили. — Вот за это, — ровным, совершенно лишенным эмоций голосом заметил Валентин Юрьевич, — уже я у тебя прошу прощения. — За диван? — опешил Тёма. — За то, что отстранил не сразу. Они помолчали несколько минут. Тёма все порывался спросить «почему» и «зачем», где-то на задворках сознания шевелилось ехидное «так я прав был, выходит: недотрах у вас, товарищ полковник», но инстинкт самосохранения каждый раз вовремя останавливал. На трезвую голову он, инстинкт этот, у Тёмы периодически срабатывал. — Может… может, выпьем как-нибудь еще, товарищ полковник? Но одно только выражение глубокого шока на всегда спокойном лице Валентина Юрьевича определенно стоило того, чтобы рискнуть и переступить через него уже намеренно.