Жена

      Я не помню, как воротился домой из театра.       Лил дождь — боже правый, дождь в эти тихие, майские дни!* Я весь вымок, пока шел от экипажа к дому. Вода текла по моим щекам — и это все, что я помню о возвращении домой в ту ночь.       Следующее воспоминание — мой кабинет. Я ходил по нему, не выходя в коридор. Я, вероятно, был немного нездоров, отсюда и столь странные, бредовые идеи, отсюда и этот расплывчатый и непонятный мне мир. Меня морозило, и я все сильнее кутался в бархатный халат, на котором ее руками была вышита буква "А". В какой-то момент я понял, что не могу перестать думать о ней.       Ее бледное, непривычно робкое лицо запечатлелось в моем сознании. Я знал: немой укор этих заплаканных глаз мне не забыть уже никогда. Я чувствовал: случится что-то непоправимое, что-то бесконечно дурное, злое... Я думал о том, как она похудела, как пропала улыбка с ее нервного лица. Я не мог перестать винить себя за то, что не удержал ее силой. Это было бы глупо, постыдно, отвратительно и мерзко, это была бы scène vulgaire, которой они все так жаждали, но это спасло бы ее от мучений, которые, как я чувствовал, она испытывает.       В таком бреду я все ходил и ходил по кабинету. Страх за нее, смешанный с презрением, подступал к горлу со слезами. Я не хотел плакать о ней, она этого не заслуживала, и я крепился, едва не задыхаясь.       Я вдруг понял, что она может что-то с собой сделать, а я не буду знать, не буду иметь шанса предотвратить... Она все еще была моей женой, я все еще любил ее, и... Мне не нужны были эти "и", я любил ее, и этого мне было достаточно.       В изнеможении я накинул плащ поверх халата, спустился вниз и вышел под дождь. Я не знал, зачем делаю это и как буду это объяснять, когда меня увидят в таком состоянии так поздно (дело было в третьем часу ночи), но я чувствовал, что это самая страшная ночь в моей жизни: ночь, когда я по-настоящему теряю ее.       Мне кажется, я никогда прежде не молился Господу так неистово, и Он не смог остаться безучастным.       Когда я замерз настолько, что едва чувствовал пальцы ног, я хотел вернуться, но только я увидел ее.       Она шла по улице, опустив голову, но я сразу узнал ее. Не мог не узнать — то была Анна Аркадьевна. Она тоже увидела меня, подняв голову, и я опять увидел это робкое, нервное выражение на ее лице.       Она замерла, не решаясь подойти, точно боялась меня сейчас, и я понял, что она не решилась бы подняться. Я вышел ей навстречу, молясь, чтобы она не ушла.       — Алексей Александрович, — голос ее дрожал, и я понял, что она близка к обмороку, и от этого вина еще сильнее захватила меня. Мне не было понятно, в чем виновен я был до этого, но сейчас я подошел к ней и подал руку, не говоря ничего.       Она всхлипнула.       — Идем домой, — в который раз за сегодня повторил я. — Прошу тебя.       Она молча взяла меня за руку своими дрожащими пальчиками, не решаясь опереться, как она делала это обычно, и я решительно подхватил ее на руки.       Она прильнула ко мне, как ребенок, обхватив за шею. Кажется, она бормотала что-то про то, зачем это и для чего, но я не слушал. Она была как пушинка — я легко нес ее, несмотря на некое головокружение.       В ее спальне я опустил ее на кровать, опускаясь на колени у ее ног.       — Вам надо горячую ванну и спать. Утром поговорим, — я заглянул снизу вверх в эти родные, усталые глаза, и она отчего-то ничего не сказала, только положила мне руку на плечо.       Я помог ей с ванной и сам последовал ее примеру. Уже тогда я понял, что непременно свалюсь, но все еще отказывался верить.       Не помню последующего дня — все было в горячечном тумане, и я едва понимал, где я и что со мной. Мне чудился какой-то вокзал, Анна Аркадьевна и поезд, чей-то крик... Я видел худого мужчину, повторявшего ей что-то про смерть, видел рыдающего Вронского... Анна была очень красива в гробу, а Стива не желал более иметь дела со мной. Все они отвернулись, все...       Я очнулся утро спустя и, несмотря на сильное недомогание, поспешил первым делом справиться о ее здоровье. Мне было сказано, что Анна Аркадьевна абсолютно здорова, но очень печальна, и даже сын не развеселил ее в полной мере, хоть она и провела с ним весь вчерашний день.       Написав несколько записок по службе, я укутался потеплее в одеяло и взял книгу, намереваясь и этот день провести в постели. Я не был уверен, что готов к разговору с ней о чем-либо, поэтому я попросту пытался читать и стремился мыслями не возвращаться более к ней и тому, что именно я должен буду говорить.       Я не знал, чего конкретно хочу. С одной стороны, я был уверен, что мне нужно, чтобы она осталась: я не мог вынести этого ее состояния болезненной апатии, в котором она находилась из-за Алексея, а, с другой стороны, я все еще не мог простить ей измены. Мне хотелось сказать ей что-нибудь по этому поводу, но я знал, что любые слова будут лишними, и я не должен позволять себе этой глупости. Я был уверен, что она сама не знает, зачем пришла ко мне, и я понимал, что она не сможет уйти, не объяснившись. Так что да, я смалодушничал, но я ничего не смог с собой поделать: в настолько растрепанном и простуженном виде я явил бы ей еще больший контраст с ее Алексеем, и она, вероятно, бросилась бы прочь от меня туда, к нему, в неизвестность.       Я помнил, какой была она с ним, и я не мог допустить, чтобы она вернулась к своей болезненной страсти. Это надо было искоренить, но сейчас я не был готов делать что-либо полезное.       Дверь тихонько скрипнула, и мне не нужно было поднимать глаз, чтобы узнать, кто пришел. На мгновение мне захотелось смалодушничать и притвориться спящим, только бы не говорить с ней, но она уже видела, что я читаю и не сплю, и я был вынужден принять бой.       Она была чудесно хороша.       Залитая майским солнцем, в черном платье, с этими чарующими большими и печальными глазами, она смотрела на меня, и я не мог разгадать ее взгляда.       — Алексей Александрович, — начала она бодро, и я невольно вздрогнул. Я поймал себя на мысли, что я скучал. Скучал по ее голосу, скучал по той беззаботности, с которой она могла обращаться ко мне когда-то. — Я рада, что вам лучше. Я... я хотела бы попросить вас кое о чем. Могу ли я взять экипаж и навестить брата? Он, вероятно, беспокоится обо мне.       Я ответил согласием быстрее, чем успел обдумать ее предложение: веселость Анны Аркадьевны сбила меня с толку.       Ее слова благодарности еще не отзвучали в воздухе, а она уже метнулась из комнаты, все так же сияя.       К брату?       Я всегда гордился своим умом, но сейчас он подвел меня. Все это было уловкой! Она не собиралась ехать к Стиве, о нет... Она хотела убежать к Вронскому, убежать от меня насовсем. По тому, что я видел в театре, они поссорились, но теперь, верно, она написала ему, ссора между ними исчерпала себя, и она вернется к нему.       Мне стало гадко от самого себя.       Почему я позволил ей использовать себя? Почему купился на ее неестественную живость? Почему умудрился поверить ей, предавшей меня уже раз?       Ее поступок был жесток, и я разозлился на нее сильнее, чем следовало бы. Я встал, запер дверь на ключ и молча лег в постель, пытаясь читать и не понимая ни единой строчки.       Она не вернется, убеждал я себя, словно бы и так не понимал этого. Да, все так. Она не захочет иметь дела со мной. Что же, и я не позволю этого. Но Сережа... Сережа!       Мысль о сыне заставила меня стиснуть кулаки.       Каждый раз она делала больно ему своим присутствием. Она воспитывала в нем убеждение, что я не позволяю им видеться, она отравляла его своей безнравственностью... Я не представлял, как можно так издеваться над ребенком в угоду своим страстям и желаниям.       На месте Сережи я не знал бы, чему верить.       Я отложил книгу и закрыл глаза. От волнения опять разболелась голова, и я решил еще поспать, чтобы пережитое вновь забылось как страшный сон.       Проснулся я под вечер, чувствуя себя куда лучше. Я привел себя в порядок и вышел из комнаты, открыв окно.       Еще в коридоре я услышал ее тихий голос.       Она пела колыбельную Сереже, и я слышал в этой мелодии всю нежность и всю доброту, которую только могла вложить мать в песню. Я замер возле детской, слушая ее голос.       Вернулась.       Она не уехала насовсем, боже! Быть может, она правда была у Стивы? А я, я... наивный самовлюбленный дурак, не верящий жене!       Но... мог ли я ей верить?       Потирая виски, я прошел в гостиную — она наверняка придет туда, заметив свет. Я сел в кресло и ждал ее, раздумывая над нашим диалогом.       Она вошла ко мне очень быстро, и я увидел в ее глазах следы слез.       — Я была у Алексея, — заговорила она нервно, не глядя на меня и сминая платок в руке, — но его не было. Он уехал, не подумав обо мне! Понимаете? Он бросил меня! Не искал нигде!       Такая смешная обида... Мне было и смешно, и грустно. Зачем она говорит мне все это, зачем мучает историями об их чувствах. Я не хочу этого слышать, я не хочу, это снова боль!       — И что теперь? — я выдержал и не дал своему голосу задрожать.       — Я остаюсь... В ту ночь, когда вы нашли меня, я была близка к смерти. Она подошла ко мне, она коснулась меня... Я слышала ее в гуле поезда, я хотела сорваться туда, прочь... Но я не смогла! Я не могу жить так, как диктует моя новая жизнь, не могу жить одна, без Сережи и подруг... Мне тошно быть с Алексеем — ему не нужна моя любовь. Боже, как... как это все глупо и как мне больно, больно от этого. Алексей Александрович, я глупая? Да, я глупа, я не могу любить вас, я никогда не смогу, и вам я так же безразлична, как и ему, как и всему миру, но я...       — Вы никогда не были мне безразличны, и я всегда делал все для вашего благополучия, — я стремился сохранить лицо перед ней, но я больше не мог сдерживаться и держаться привычного ей ледяного равнодушия. Я отчаянно хотел, чтобы она догадалась о существовании у меня чувств, чтобы увидела во мне человека, а не статую, но я слишком долго был ледяной глыбой. Я не мог открыться ей, потому что это было недостойно мужчины.       — Но я говорю не о физическом благополучии! Вы никогда не любили меня!       Она почти кричала, и я был вынужден заговорить тихо и сдержанно, чтобы не разбудить сына и не поднимать шума.       — Давайте мы с вами договоримся, Анна, — произнес я по-французски, — вы ничего не требуете от меня сверх того, что имели, равно как и я не прошу у вас ничего, кроме верности. Верность, повторюсь, условие, на котором вы видитесь с Сережей.       — Но почему вы не любите меня? — ее голос звучал жалко. — Мне было бы легче, люби вы меня.       Я вздохнул и откашлялся.       — Анна Аркадьевна, я люблю вас. И любил вас всегда.       Мое признание прозвучало так глупо, что Анна должна была бы рассердиться, но вместо этого она наконец подошла ко мне и положила руки на плечи.       — Алексей Александрович, — прошептала она и погладила меня по плечам, как уже давно не делала. — Пожалуйста, не оставляйте меня одну. Я... я опять пойду туда, если и вы... и вы...       Она заплакала и отошла к окну, боясь показать мне слезы. Я встал и последовал за ней.       — Ваш дом здесь. Вы моя жена, а я — ваш муж. Не плачьте, не надо.       Она обняла меня, всхлипывая у меня на плече, и в тот миг я понял, какой путь нам предстоит одолеть. Я знал: Господь пошлет мне силы на него, как послал уже чудо, но только сейчас я был в ужасе от будущего.       Моя жена вновь обнимала меня.       Теперь я знал: она стоит борьбы.       Анна Аркадьевна всегда будет Карениной, и она никогда больше не перестанет быть моей.