Memento, quia pulvis es

Царица с усилием делает свой последний вдох, крепко вцепившись в мертвую руку, как держатся роженицы, выталкивая плод в свет, и обмякает. Капелька крови, выступившая из ранки на груди, стекла по коже и замерла, а лицо ее постепенно разглаживается, становясь бледно-золотым лицом шепсес анх, вечной сфинги. Первому среди равных не видно красоты, он, белый от сдерживаемой злости и потрясения, трепещущими ноздрями вдыхает запах — благовоний от еще теплого тела женщины и гниения — от уже начавшего разлагаться на душной, сухой жаре тела мужчины, бьющий в нос, будто кулаком. Запах его проигрыша, гниющей души. Триумфатор некогда привез в Вечный Город сломанного, согбенного врага — сильного, длинноволосого вождя галлов, поклонившегося Орлу в Галлии и Цезарю — в Риме. Его наследник не сумеет вывезти даже голов, на повозке провезут ряженых соломенных кукол, вместо мятежного Антония и его конкубины, царицы Египта, новой Дидоны. Новый Цезарь все-таки глядит прямо на труп своего врага, и хотя жизнь ушла от него, Октавиан не чувствует радости, удовлетворения, и на секунду неразумно, по-детски жалеет о том, что не принял вызова Антония, сам не сокрушил доспехи жалом меча, добираясь до тела. Октавиан вспоминает, как сказал, смеясь, Меценат: — Эти игры не для тебя, мой Цезарь, но народу понравилось бы… о пустом брюхе позабыли бы надолго… … или лучше не мечом; пальцами передавить пути для воздуха, наслаждаться агонией сильного тела под собой, одной волей сдерживая последние крупные судороги. Ослиная дурь. И такому Антонию, заплывшему и одурманенному жарой и бездельем, в бою Октавиан не был бы ровней. Даже такой хороший учитель, как легионер Пуло, так и не сумел оживить его руки. Это не пухлые ладони неженки, но его руки нечутки, а голова занята колкими схемами и стратегиями, в которых смерть вовсе не вопящая от ярости, несущаяся на тебя, единичная реальность солдата. Смерть для стратега — подотчетная необходимость, и счет идет на десятки, сотни, тысячи… Император-счетовод. Просчитавшийся счетовод. Жалеть не о чем, и все-таки Октавиан тянется и разнимает руки четы, обжигаясь прикосновением к мертвому. Октавиан пробует горечь на языке. Он впервые подошел так близко. Давнишние следы от пальцев Антония, уродливые и черные, долго сходили, меняя цвет, но все-таки сошли с его шеи. Октавиану душно от тлетворного воздуха дворца, и он теряет терпение. Он все сделал правильно, он все рассчитал, но в итоге оказался снова обманут женщиной. Ни одному из ее змеенышей нельзя позволить ускользнуть из гнезда. Отдавая приказ, Цезарь почти кричит.