Часть первая, в которой мир уходит под землю, но никто об этом не знает.
Мы зажжем тысячу прозрачных факелов. В их кукольном свете будут трепетать линии сознания. Коричневые дома, превращаясь в черные тени, будут уходить в черный водоворот, и пропитывать землю. На стеклянных витринах вывесят сушиться промерзшие ветки. Они будут петь и смеяться, пока, по их гнилым ветвям, вязкой субстанцией будет течь тьма. Бледно-розовая ухмылка ребенка, превращаясь в отвратительный оскал, будет издавать ужасные, подобно летающим бомбардировщикам, звуки. И бледность их превратиться в кровавое месиво. Тысяча и один факел будет освещать эту ночь, и неестественно кривые люди, будут маршировать ужасные марши, проклятых святых. Шаг за шагом, погружаясь все дальше в землю, туда, к гнилым коричневым домам, они будут скрываться под землей. И оказавшись там, истошно вопить о несправедливости ночи. Они будут розевать безобразные рты, извергая наружу то, чему нет места на поверхности. А по замерзшим ветвям в витрине, все так же будут стекать нечистоты мира, и на мгновение, появившаяся луна, вдруг забьется в самый край Вселенной, крича от ужаса, пытаясь выгнать из памяти ужасные картины. Ее бледные руки, будут терзать свое же тело: отрезать уши, вырезать глаза — все что угодно, лишь бы забыться, лишь бы не видеть этого мира вновь. Ребенок все так же будет смеяться, когда рассветные лучи, будут рвать его кожу. Пока красные волдыри будут покрывать его лицо, пока тело ребенка не превратиться в жидкость и не впитается в землю.***
Я сидел в прокуренном насквозь помещении, наблюдая за удаляющейся фигурой, подумав тогда: «Что за безумный идиот». Кажется, он говорил все это, веря в каждое слово. Совершенно незнакомому мне, кутаясь сильнее в свое пальто, он поведал тайны своего безумия, лишь за то, что я угостил его выпивкой. Одиноким людям нужен лишь повод для того, чтобы выплеснуть наружу все то, что те годами хранили в своих тонких черепушках. Спустя четыре месяца я вновь встретил его. На нем был все в тот же плащ, и та же гримаса паники. Он стоял в центре Лондона, и улыбался мне, указывая рукой куда-то в сторону. Там, над тонким слоем асфальта, виднелись коричневые проблески песка. Того самого, что в будущем уничтожит этот город. Он крикнул мне что-то за мгновение до того, как его связали полицейские. Штраф за бродяжничество, который я зачем-то оплатил за него, и прогулка по ночному городу в свете витрин, поглощающих остатки здравомыслия — это то, что ждало нас впереди.