Любовь дракона

Пахло дурно, и помимо гнилого запаха пустоту в груди не заполняло ничего. Позади слышались всхлипы. Казалось, что на службу собралась вся столица; еще бы хоронили их любимого короля — доброго, благородного, честного. Черта с два. Рейенис поморщилась, сама не зная, от удушливой вони или от раздражения наивной любовью народа. Усмешка задрожала на губах — отвратительно. Она прекрасно знала, что король отдал бы что угодно, пролил бы кровь каждого жителя Королевской Гавани, лишь бы не лежать на возвышении, а сидеть вместе со всеми и наблюдать за службой. Он боялся смерти, хотя, быть может, Рейенис и преувеличивала — иногда он действительно был излишне мягок и добр. Возможно, и не отдал бы. Она усмехнулась, Визерис больно ткнул ее локтем под ребра. В воздухе висело напряжение; она чувствовала себя усталой, потому что дышать было тяжело, но и только — никакой скорби, никаких слез. По крайней мере, у нее. Эйегон поочередно промокал расшитым платком сухие глаза. А Дейенерис тихо всхлипывала, опираясь на руку Визериса. Выходило очень натурально. Становилось душно, ладони были липкими от пота, и шелк платья на коленях пропитался им и стал влажным. Спина ныла от долгого сидения. Рейенис проводила в Септе уже четвертую службу, оставалось еще три. Тело уже разлагалось и гнило. А люди со слезами на глазах все шли к королю-спасителю, и потоки их были нескончаемы — проститься приходили даже из соседних деревень. Рейенис не понимала, зачем. Ей не нравилось, что так много людей любили совершенно чужого им человека. Она не верила в их любовь. — Народ не очень любит Эйегона, — склонившись к ее уху, негромко произнес Визерис. Рейенис не ответила, но посмотрела на брата, который казался убитым горем. Даже этот маленький спектакль ему не помогал, он делал только хуже. Будь Эйегон равнодушным или собранным, в его силу бы поверили. Он же стал для людей сыном, который потерял отца, — не королем. — Они думают, что он никогда не станет отцом, — тоже тихо сказала Рейенис. — Его всю жизнь будут сравнивать с ним, не в лучшую сторону. Визерис усмехнулся и вытер капли пота со лба. — Ориса не любят совсем, — ему удалось сказать это, шевельнув лишь углом губ. На сей раз Рейенис ничего не ответила — ситуация была похожая. Как бы чудесен и добродетелен не был ее самый младший брат люди не полюбят его из-за Лианны. — Довольно странно, что мы говорим о политике сейчас, — сказала она, устремив взор на возвышение, где лежал ее отец. — О чем еще говорить после смерти короля? — ответил он с насмешкой. Ей захотелось передернуть плечами, и она ненадолго — лишь на долю секунды — позволила себе улыбку. А потом произнесла, едва сдерживая смех: — О том, как мы любили его. Визерис хмыкнул и, поймав удивленный взгляд Маргери Тирелл, сделал вид, что закашлялся. Рейенис почувствовала, что на них смотрят, и отвернулась — в глаза вновь бросился постамент с телом. И она сжала ткань на коленях, стараясь почувствовать хоть что-то, но в душе ощущалась пустота. Это было странным; когда он умирал, Рейенис думала, что будет рыдать навзрыд. Кому как не ей. Но нет. Больше Визерис ни о чем не говорил; они и без того привлекли к себе излишнее внимание, которое должно было быть отдано двоим — королям. Молчание угнетало, хотя тишину нельзя было назвать абсолютно полной: кто-то из присутствующих шептался, звучали слова молитв, были слышны шорохи при смене позы, ткань шуршала. Рейенис вспомнила, как была в Септе на похоронах матери: ей было семь, она — опять — почему-то не плакала и до боли сжимала руку отца. Ей хотелось привлечь его внимание, но он молчал всю службу. Он казался холодным и равнодушным — до этого Рейенис почти никогда не видела его таким, и ей было страшно. Она даже подумала, что он не любил ее мать. Сейчас она была уверена в этом, но вел он себя так не из-за не любви — королям не положено показывать эмоции, нельзя становиться людьми. Эйегон так и не усвоил урок. «Люди будут считать меня черствым, если я не покажу, что мне не плевать на смерть отца», — сказал он. Пусть черствым, но королем, — знала Рейенис. Ему не было нужно ее знание, а он — ей. Как только все это закончится, она взберется на спину Баллериона — теперь у нее точно получится — и улетит в Дорн. Больше в столице ее ничего не держало, кроме Джона Коннингтона, который уже попытался убедить Эйегона устроить ей брак. Он слишком быстро нашел себе нового серебряного короля. Рейенис усмехнулась — не стоило, конечно. В груди сделалось тяжело — как быстро все разрушилось со смертью отца. Все, кто был ему верен, теперь верны Эйегону. Как скоро утрет слезы и народ? Правильно, все теряет смысл со смертью. По спине побежал холодок; Рейенис села поудобнее, слегка размяв плечи, и прикрыла глаза. Ей захотелось, чтобы отец снова обнял ее и поцеловал, и это желание было горьким. По вкусу — как дым или старая сушеная полынь, горечь застревает в горле комом, но уже не столь сильна. Дым, тускло-серым облаком вылетающий из раскачивающихся лампад, уже не рассеивался в воздухе. Рейенис втянула его слишком глубоко и едва не закашлялась — отсюда и горечь. Глаза болели. Но радовало то, что скоро должен наступить конец. Визерис тронул ее за руку, привлекая к себе внимание. — Эйегон имел беседу с Варисом с утра, — сказал он, Рейенис чуть вскинула брови — ей это никогда не было интересно. — Они разговаривали без меня; Варис настоял на этом. — Боишься, что он что-то рассказал о тебе? — спросила она, скорее из вежливости. Визерис сделал незначительный жест, словно бы отмахнулся от нее. — Нет, вряд ли. Но как думаешь, насколько много знает Варис о наших тайнах? — спросил он. Рейенис почувствовала дрожь — надо было улетать как можно скорее. Сегодня. — Все, — сказала она и поймала удивленный взгляд Визериса — отец никогда никому не раскрывал, как много значит Варис. — Он знает все, Визерис, — и больше всех он знал о короле; это его люди незаметно устраняли служанок, увидевших слишком много, — именно он «разбирался со всем». Отцу стоило забрать его с собой в могилу, но он этого не сделал — и Варис раскрыл все тайны Эйегону. Не мог не раскрыть, он сам говорил Рейенис об этом. — Неприятный человек, — произнес Визерис, молитвы смолкли, и он поднялся. Она кивнула. Противное чувство внутри усилилось. От запаха кружилась голова, но пришлось встать и направиться к постаменту. Визерис смотрел на нее удивленно, и его взгляд Рейенис ощущала спиной. Люди еще не успели разойтись, надо было подождать немного, потому что теперь они все взирали на нее. Она не хотела ждать — поздно было быть разумной. Ноги подгибались, она старалась совсем не дышать и чувствовала, что вот-вот упадет. Хуже всего было то, что из гроба на нее смотрело лицо совершенно незнакомого человека. Глаза были заложены монетами, шея и губы вздулись, грудь казалась неестественно большой. На щеке появился волдырь. Зрелище было ужасным. Рейенис захотелось закрыть труп чем-нибудь, чтобы никто не видел его таким. Давно надо было сжечь тело. — Прости меня, — тихо сказала она, боясь касаться его. Ей не хотелось его трогать, казалось, что кожа порвется под ее пальцами. — Из-за меня ты будешь гореть в аду; а я — из-за тебя. Мы квиты, и все же прости — мне жаль. Я люблю тебя. Надо было еще что-то сказать. Надо было сказать что-то другое. Но она не смогла — ничего не приходило на ум. Рейенис нагнулась и коснулась губами его губ — ее тут же передернуло. Потом она развернулась и пошла прочь — все было, словно в тумане, но она гордо держала голову. — Сестра, — она не заметила, как Эйегон подхватил ее под руку, просто почувствовала прикосновения и повернула голову. — Я скорблю вместе с тобой. Рейенис хрипло засмеялась; она смеялась громко и коротко, но все повернули к ним головы, а Эйегон сдавил ей руку. — Что ты творишь, дура? — зашипел он, насильно ведя ее за собой к выходу из Септы. Ей захотелось смеяться еще, сильнее, громче, яростнее. Глаза Эйегона горели темным пламенем. Его пальцы до боли сжимали запястье. Но все это стало неважным, когда Рейенис вышла из Септы и вздохнула полной грудью. Даже воздух Королевской Гавани показался ей чистым. — Нам нужно поговорить, — холодно сказал Эйегон, отпуская ее руку. — Сегодня же. Через час. И я не потерплю опозданий. Рейенис с улыбкой кивнула.  — Я не опоздаю, брат, — я просто не приду. Эйегон победоносно улыбнулся и ушел. Рейенис проводила его спину долгим взглядом и тяжело вздохнула. Этот вздох был и облегченным, и усталым — она поняла, что брат все знал. И от этого стало чуть легче и ясней. Балерион встретил ее утробным рычанием и столпом огня, вылетевшим из пасти. Цепи на его шее зашумели. Рейенис осторожно приблизилась к нему — она не видела его со смерти отца — почти пять дней — и слышала, что с той поры он стал диким. И все-таки она не сомневалась — она столько раз летала на нем с отцом, что сейчас ей не было страшно. Она занималась любовью на его спине; холодное железо цепей не давало упасть, жар драконьей кожи распалял спину, а чужие губы и язык скользили по животу, очерчивая ребра. Рейенис сорвала голос в ту ночь, а ее спина еще долго заживала от царапин. Она была безумна и счастлива тогда. И любима. Черные крылья захлопали в нетерпении, когда Рейенис приблизилась. Большие жидкие рубиновые глаза неотрывно следили за ней. Видя, как идет пар из ноздрей, она даже подумала, что не сможет оседлать дракона отца. Никто не мог; Визерис уже пытался и едва сумел отбежать от ярого пламени. Балерион дышал огнем на всех, кто подходил к нему ближе, чем на двадцать пять метров. Рейенис подошла на двадцать шесть.  — Он не придет, — сказала она и удивилась тому, как громко и ровно звучал ее голос. Слова, однако, казались пустыми и словно лишенными эмоций. — Он умер. Теперь я буду вместо него. В детстве ей казалось, что драконы все понимают. Она даже говорила с Балерионом позже, когда летала на нем вместе с отцом, но как говорят с кошкой или с собакой. Отец смеялся; несмотря на то, с каким восхищением он относился к драконам, он считал их не способными внимать человеческой речи. Однако Балерион не подпалил ее, когда она приблизилась ближе. Быть может, все-таки была права она, а не отец. Он бы засмеялся, услышав это, назвал бы ее наивной и впился зубами в плечо. Она перестала быть наивной с того самого дня, когда ощутила дрожь по телу от его прикосновений, а он это понял и усмехнулся. Никто бы другой это не понял, и даже Эйегон, отчаянно желавший тетку, смотрел на нее с отвращением — Рейенис заметила это в его взгляде, уходя. Кровавые глаза Балериона обещали страшную смерть, если она сделает хоть одно неправильное движение, но он хранил тайну, и уж отвращения в них точно не было. Рейенис ощущала единство с драконом; она взбиралась на него, и Балерион принимал ее на свою спину, пусть там уже и восседал ее отец в полночно-чёрном дублете с багряно-красной отделкой на рукавах и вставках, похожей на подтеки крови. Теплый плащ развевался за его спиной, а волосы свободно падали на плечи. Надо было только представить его на Балерионе, и страх уходил — Рейенис почувствовала это. Хотя ощущение потери тяжестью навалилось ей на плечи, шаги давались быстрее. Балерион взревел, но пламя не выпустил, лишь две струйки дыма вылетели из его ноздрей. Рейенис усмехнулась.  — Я — это он, — сказала она. — Я всегда была частью его самого. Кровь от крови, плоть от плоти, — слова полнились горечью. — А сейчас я вся пропиталась его запахом. Слышишь? Это его запах, — вместо тонкого аромата мяты и дыма — устрашающая вонь смерти, Рейенис передернуло. Балерион шумно выдохнул — до нее донеслась теплота его дыхания. Она посмотрела в его глаза. — Тебе паршивей: и меня ты переживешь, и моих детей. И, возможно, даже их. Но ты ведь его запомнишь, — она не была уверена, что запомнит, отец бы сказал ей «нет, ты слишком мечтательна, моя милая». И она бы ему поверила, но сейчас ей хотелось верить в другое. В то, что останется после них хотя бы на два века, ведь Эйегон сотрет все, что было, перепишет по новой. И менестрели будут петь о доблести славного молодого короля, а на страницах истории расскажут о порочной связи с дочерью старого и забудут о победе над Иными, и о любви народа, так противной ей, и о другом. Все забудется, но Балерион будет помнить дольше, чем люди, дольше ее самой, когда от нее останется лишь гниющая вздутая плоть. — Меня сожгут сразу, как только я умру. Пусть служат панихиду по праху, — поделилась она и протянула руку, касаясь его бока. Балерион все еще смотрел ей в глаза, вывернув шею. — У нас с тобой есть дело. Мы попрощаемся прежде, чем улететь. Рейенис с трудом взобралась на него без чужой помощи — ладони, что отец протягивал ей, вдобавок платье сковывало движения. Но страх ушел, и Балерион не противился ее действиям, кажется, поняв ее замысел. Однако Рейенис сама не понимала, как совершить задуманное. По королю наверняка служил бдение белый рыцарь — скорее всего, сир Эртур. Она собиралась решить эту проблему на месте, и потому даже не заметила, как Балерион едва не врезался в статую Святого Бейлора. Люди кричали, разбегаясь в стороны — все они, что шли поплакать у тела своего короля, будут ненавидеть ее до конца своей жизни. Рейенис знала, что поступает правильно. Балерион приземлился прямо на ступени Септы, и она скользнула с его спины, подхватив порванный подол траурного платья. Факел нашелся у одного из входов в Септу, и да, да, у тела, опершись на меч, по белизне соперничавший со сталью его молочных доспехов, стоял сир Эртур. Лицо его было изможденным, он был так близко, что Рейенис не знала, как он выносит этот невозможный запах. У нее кружилась голова, когда она подошла к телу отца в тот раз.  — Хватит, — негромко сказала она, когда рыцарь шелохнулся и вперил в нее тяжелый взгляд, требующий объяснений. Ей казалось, что он схватит ее за руку, выбьет факел из пальцев, попытается объяснить об упокоении души, о традициях, и она повторила: — Хватит, это невыносимо. И сир Эртур Дейн отошел в сторону — она думала, он приведет стражу, и потому поскорее поднесла факел к ногам отца. Надо было начать жечь с головы, но его волосы — потускневшие, но все же густые серебристые — она не могла спалить первыми. Пламя плевалось и трещало, сжигая одежду, но тела касаться не желало. Рейенис подожгла еще руки, но пальцы остались почти нетронутыми в отличие от рукавов — огонь не хотел принимать Рейегара Таргариена, стремясь лишь обнажить его. Смех заклокотал в горле. Сир Эртур принес еще факел и принялся помогать ей — пламени все-таки пришлось приняться за кости, пусть медленно и давясь. Вблизи запах сделался совсем ужасным, но ни рыцарь, ни сама Рейенис не отступили, глядя, как жадные до добычи языки неспешно пожирают тело. За их спинами застонал, словно от боли, Балерион, а они не сказали ни слова. — Дорн? — только тихо спросил сир Эртур, когда от ног ее отца остались лишь угли, а от прекрасных серебряных волос, так любимых ею, вообще ничего, кроме запаха. Рейенис кивнула.  — Дорн. Послышался стук копыт. Сир Эртур посмотрел на нее и сказал: — Надо торопиться. Рейенис снова кивнула и пошла за ним, постоянно оглядываясь — она не хотела уходить, но правда была в том, что ее отца больше не было. Не было задолго до того, как огонь поглотил его тело. И она знала, но все же не могла оставить тело на растерзание Эйегону, спасая лишь себя из его тонких цепких пальцев. Он мог теперь очернить память отца в угоду своему желанию стать хорошим королем, но не его смерть, не то, что осталось от него после. Рейенис понимала брата слишком хорошо — трудно быть хорошим на фоне лучшего. Вряд ли даже так Эйегону удастся добиться желаемого — она надтреснуто засмеялась. Сир Эртур мельком взглянул на нее — королевским гвардейцам положено идти за спиной, но он шел с ней вровень. Балерион шипел огнем на приближающихся Золотых Плащей, ополоумевшие лошади бросались прочь, силясь скинуть всадников со спин, да и сами охранники были напуганными и не осмеливались приблизиться к дракону на достаточное расстояние.  — Мы улетаем! — крикнула Рейенис и с удивлением обнаружила, что собственный голос напоминает ей другой — более глубокий, властный и сильный, он звучал словно сталь. — Отойдите! С помощью сира Эртура она оседлала Баллериона, и белый рыцарь с великим трудом — его броня была неудобнее ее платья и куда как тяжелее — тоже взобрался на черную шипастую спину.  — Именем короля Эйегона требую остановиться! — прокричал один из Золотых Плащей — видимо самый смелый, Рейенис с вызовом улыбнулась ему, не сразу сообразив, что он не увидит ее ухмылки. И Балерион взмыл в воздух; он нарезал несколько кругов над Септой — словно в насмешку над королем, облетел красную клеть, именуемую замком, и устремился на юг, оставляя за собой длинную темную тень. Крылья шумели в воздухе, Рейенис смеялась — ей казалось, что ее хохот в любой миг может обратиться рыданиями. Он остался лишь хохотом. Чувства возвращались с каждой милей, оставленной за спиной, но она знала, что им не вызвать у нее слез. Там, где прежде была любовь, воцарилась гнетущая пустота, заполненная лишь запахом дыма, который никак не желал выветриться из нее: он пробрался даже в грудную клетку, окутав сердце, подобно мантии, и скользил к ребрам. — Это все, что я могла сделать для него, — сказала она негромко то ли себе, то ли Баллериону, то ли сиру Эртуру, который мог ее и не услышать — ветер гудел в ушах. — От него останутся лишь пересуды, шепотки в каждом замке, насмешки, презренье людей. И пепелище. «Как и от меня, да только я не мертва. Такова цена любви дракона».