Посвящается Карине

I. Кровь еще долго бурлит в венах после концерта, до сих пор пульсирует где-то в висках, оглушает и ослепляет, отчего меняется восприятие пространства, словно все вокруг в расфокусе, или же, говоря точнее, меняется его сознание себя в этом пространстве. Легкий тремор рук - волнение, достигшее в Мироне апофеоза. Раскинулся на диване, чтобы наконец-то расслабиться, впервые за этот день, но перед глазами все то же бешенное биение - вся московская рать его помешанных фанатов, чьи крики и возгласы так ярко ощущаются даже через наушники. Вокруг Яновича кружат Евстигнеев и Дарио, что-то говорят, шумят, но вряд ли он может что-либо разобрать, слишком сложно, Ваня все еще пытается избавится от всей энергии, что не растратил за концерт, круша гримерку Олимпийского: потолок, стены, паркет - все в опасности перед его буйством. Только в глаза бросается среди всей этой сюрреалистической картины двое - Марк и Ася. Он недавно говорил Мирону о том, что нашел кого-то, звонил во время какой-то вечерники, но эти воспоминания остались между таблеткой барбитуратов и взятием Олимпа. Молодые стоят, прижавшись к стене у входа, и то нежно так смотрят друг на друга, то стеснительно опускают глаза, пытаются, скрывая от всех, переплести пальцы так робко и невинно. Девушка что-то изучает в его райдере и расписании, смотрит внимательно даты тура и кокетливо так указывает на какую-то из них. Они расстанутся ненадолго, но в их глазах Мирон безошибочно угадывает печаль и тоску. Марк тянется к ее щеке и оставляет нежный целомудренный поцелуй, словно он снова в десятом классе на первом свидании в парке среди цветущих вишен и слез. Ася уходит, на последок прощается со всеми, машет рукой, обнимает Порчи и уходит, пока в комнате атмосфера сумасшествия растворяется в романтике безгреховности. Какая мерзость. II. Молоденькие фанатки, аскетичные девчонки с выбритыми висками и нулями в тесных бюстгальтерах - Мирон идет к сцене через этот живой коридор, словно через эскорт-агентство. Их холодные мраморные руки тянутся к его разгоряченному телу, а жадные голодные глаза раздевают. Порочные наивные дети, они думают, что он повторяет свой заученный до дыр текст, пока на самом деле он выбирает, кого из них он снимет на ночь и принесет в жертву богам Олимпа. Все они, каждая из них, копии и реплики друг друга: пустые внутри, одолеваемые смертным грехом и смертельным голодом, разорвут его сегодня, словно он их Жан-Батист Гренуа. После концерта Мирон на высоте, на вершине, изучает мир под его ногами из окна башни Федерации. Все это он построил на костях и обагрил своей кровью - его империя, дом, обитель порока. Он может делать все: бесконечно переносить числа релиза, уйти в монастырь, зашить себе рот, сменить имя, притвориться активистом ИГИЛа, выйти на связь из списка убитых, но все это не так уж и насыщает, когда очередная тощая сука лежит в крови на белоснежных простынях...но он не Дракула. - Сколько тебе лет? - спрашивает он, изучая ее неестественную худобу, хотя, если честно, ему давно на это наплевать. Девочка смущается. Краснеет и невинно опускает глаза, словно это не она ровно пять минут назад отдавалась ему безропотно и с таким наслажденьем. - Шестнадцать. - робко и тихо. - Проваливай. III. Разноцветные огни прожекторов, гирлянд и зеркальных шаров, биты, которые заставляют бетонные стены, словно осенние листы, дрожать и стонать. Кто-то, совсем ненормальный, только на одну ночь превратил свой дом в район красных фонарей: полуголые девчонки окружают Ваню и утягивают в центр комнаты на импровизированный танцпол, где Евстигнеев сразу же теряется среди хаотично-двигающихся пьяных тел. Порчи зависал в компе, пока самая смелая не попыталась запустить руку под его футболку, а потом и в штаны. Но снова среди разврата что-то неестественное, но очень прекрасное. Маркул выкуривает уже третью сигарету, а Ася держит в руках все еще не тронутый бокал красного полусухого. Абсолютное мастерство так абстрагироваться. Они слишком погружены друг в друга. Мирон не выдерживает и подходит к ним, крадется, словно вандал, чтобы разрушить этот предмет искусства. Как только оказывается рядом, Ася отпрыгивает от Марка, словно ребенок, пойманный строгим родителем за чем-то запретным, отворачивается, откладывая полный вина бокал на стол, и даже в этой кромешной темноте видно, как она краснеет. Марк лишь встает с места, не туша сигарету, истлевшую до серого пластикового фильтра, и пожимает его руку в приветствии. Мирон не верит в любовь, особенно в то, что творится между этими двумя, но на удивление отмечает, что на Марка это благотворно влияет - если он не с ней, то пишет тексты днями и ночами. Янович просит Марка украсть его сокровище на пару минут, но знает, что он здесь король и получит все, что хочет. Пока Марк залипает в телефон, проверяет обновления, удаляет отмеченные фото, Мирон уводит его девочку на балкон. Милая Ася, замечает он, совсем не похожа на всех гостей вечеринки Содома и Гоморры - в свободной рубашке, застегнутой по горло, черной юбочке, словно старшеклассница, сбежавшая с последних уроков к своему Ромео. Она стоит неподвижно, волосы ее из чистого золота ласково развивает суровый северный ветер, пока Мирон покрывается мурашками и буквально чувствует, как леденеют ребра. Они все еще молчат, Мирон рассматривает беззвездное пепельно-синее небо, закуривает мальборо черные и наконец-то говорит: - Ты его любишь? - спрашивает, даже не взглянут в ее сторону. - Да. - слишком твердый и серьезный ответ для такой эфемерной нимфы. - Не ври. Я в это не поверю. - А ты сам когда-нибудь любил? - и она удаляется, плавно шагая и перед ней, словно перед Моисеем, эта шумная толпа расходится. Сигарета тлеет в его руках, а империя превращается в пепел. И холода он больше не чувствует, он больше уже ничего не чувствует. IV. Мирон просыпается рано. В три открывает глаза, в шесть уже сидит на студии, неспособный собраться воедино. Ему звонит Марк, говорит, что больше не может так и берет ее с собой в последние два города, не дает даже и слова вставить, но в конце спрашивает разрешения у императора: "можно, пожалуйста?". Перед глазами у Мирона внезапно всплывает давно забытая картинка, винтажная фотография с пожелтевшими загнувшимися краями из черно-белого фотоальбома старых семейных архивов его глубочайшего подсознания. Любовь. Молодая девушка на этом фото - небесное создание: густые шелковистые темные волосы, уложенные волнами, глубокие бездонные карие глаза, которые смотрят на него так нежно и влюблено, она все такая естественная и интересная, взгляд Мирона изучает ее мраморную молочно-белую кожу, тонкие изящные руки, острые бледные ключицы, прекрасное ее тело. Она так близко, что кажется, он может прикоснуться к ней, почувствовать жар ее губ, раствориться в ней. Девушка тянет к нему руки, хочет обнять, но чем ближе подходит, тем быстрее ее образ ускользает, истончается та тонкая нить, что связывает их, и в конце концов, среди тьмы его мыслей остается лишь ее юное прекрасное лицо и знакомая ему, такая родная и теплая улыбка, что быстро растворяется вместе с прекрасным видением. Мирон открывает глаза. Белые стены давят на него, тишина превращается в белый шум, убивающий постепенно. Мирон безуспешно пытается воссоздать ее образ в своем сознании, но чем дальше заходит в попытках, тем ему больнее смотреть ей в глаза. Там, далеко в его воспоминаниях, она навсегда осталась с ним, та, ради которой он выстроил свой Вавилон, его императрица и его повелительница. Оглушающую тишину рассекает очередной звонок Маркула, но еще одной тирады он не вынесет и сбрасывает. Мирон выходит из студии, вручает телефон Мамаю, стоящему у пульта за дверьми: - Забери его, выброси к чертовой матери! -не выдерживает он. - А если кто-нибудь важный позвонит? - искренне интересуется Илья, разглядывая оповещения о трех пропущенных. - Да к черту их всех. - отвечает Мирон - Уверен? - Мамай вскинул бровь. - Хотя, подожди, - задумчиво отвечает Мирон, постепенно падая в черно-белую негу, - скажи мне, если позвонит ОНА. - говорит он после долгой паузы, погружаясь обратно в мечту о прошлом. - Кто "она"? - слышит Мирон, словно через призму. - Карина. V. - А ты сам кого-нибудь любил? -бросает Ася напоследок, прежде чем раствориться в толпе. - Я до сих пор люблю.