De profundis/Из глубин

Pater noster qui es in caelis, sanctificetur nomen tuum. Джон опускает голову и вполголоса бормочет молитву, сжимая в руках четки. Он не должен показывать страха. Не должен показывать сомнений. Он должен быть тверд. И да поможет ему Бог. Adveniat regnum tuum. Темная комната освещена несколькими свечами, заставляющими глаза святых на многочисленных иконах блестеть, а их самих – выглядеть почти живыми. Почти присутствующими. Наблюдающими за священнодействием. Fiat voluntas tua, sicut in caelo et in terra. На широкой кровати лежит мужчина. Его руки и ноги привязаны по краям, голова откинута назад. Он часто вздрагивает в такт мерно произносимым словам. Глаза зажмурены. С плотно сомкнутых губ не срывается ни звука. Ни стона, ни всхлипа. Ничего. Panem nostrum quotidianum da nobis hodie. Изгнание бесов. Изгнание дьявола. Экзорцизм. Как ни назови, отдает дремучестью веков, охотой на ведьм и невежеством. Но это – работа Джона. Et dimitte nobis debita nostra, sicut et nos dimittimus debitoribus nostris. Бисеринки пота стекают со лба. Губы искусаны. На ладонях видны красные полумесяцы от впивающихся в нежную кожу ногтей. Содранная веревками кожа запястий. Джон кидает быстрый взгляд на несчастного и продолжает читать молитву. Останавливаться сейчас нельзя. Как бы ни хотелось дать воды, ослабить узлы, помочь. Нельзя. Et ne nos inducas in tentationem, sed libera nos a malo. Джон осеняет себя крестным знамением, поворачивается к столу, чтобы взять молитвенник. И тихо шепчет. Amen. Мужчина на кровати открывает глаза. *** - Святой отец. Джон. Какая честь. – Голос хриплый, тягучий, с почти незаметным акцентом, он заставляет Джона поежиться и покрепче зажать в кулаке четки. Представление начинается. Джон поворачивается к тому, кто еще совсем недавно был его лучшим другом и уточняет: - И как же мне обращаться… к вам? – Легкая запинка, которую замечают и встречают понимающей усмешкой. - Я знаю, ты предпочел бы громкое «Люцифер» или даже «Вельзевул». Ведь так сразу понятно, с кем ты имеешь дело, да, Джонни-бой? Сразу обозначить: перед тобой не человек, а «порождение ночи», так, кажется, ты клеймишь меня в своих проповедях? Но я не хочу облегчать тебе задачу. Пока не хочу, во всяком случае. Можешь звать меня Джим. Ричард сейчас вряд ли нас слышит. – И потрескавшиеся губы растягиваются в язвительной улыбке. Джон повторяет про себя. Это не Ричард. Это Джим. Глаза Ричарда - цвета вишневого варенья и горячего крепкого кофе. Насмешливые, выразительные, настоящие. Те, что смотрят на него сейчас – совсем другие. Они холодны, пусты и совершенно безумны. Джон знает: если заглянуть в них, по-настоящему заглянуть, то тебя затянет, поглотит, растворит без остатка. И ты умрешь. Или сойдешь с ума. Кому как повезет. - Почему ты сразу назвал мне свое имя? - Я давно наблюдаю за тобой, Джон. Давно хочу встретиться. – Джим мечтательно закатывает глаза. – А тут такая возможность. - Возможность? – Джон неспешно убирает четки и достает небольшой деревянный крестик, подходит и кладет его Джиму на грудь, в вырез просторной белой рубашки. - Экзорцист должен спрашивать дьявола о его имени, количестве демонов в одержимой жертве, откуда они пришли и как туда проникли. – Тут же цитирует Джим. – Не собираешься заняться делом? - А ты скажешь мне правду? - Все зависит… - От чего? - Что мне будет предложено взамен. - И мы, конечно, говорим о моей бессмертной душе? - О, Джон, - если бы можно было выглядеть более издевательски, учитывая обстоятельства и неудобную позу, Джим наверняка бы воспользовался этой возможностью, - какие устарелые представления. Ну зачем мне твоя душа? Солить мне их, что ли? – И он фыркает, рассматривая настороженность и непонимание, появляющееся на лице священника. - Всем известно… - начинает Джон. - Кому всем? И что известно? Что вы вообще знаете? Кто-нибудь пытался со мной поговорить сначала? Нет, сразу изгоняют, как ты ни пытайся наладить контакт. – И он недовольно хмурится. Джон замирает на месте и пытается вспомнить подобные случаи. Когда дьявол хотел «поговорить». Он обводит взглядом распластанного на кровати Джима и, ненавидя себя за любопытство, за то, что вступает в переговоры, спрашивает. - И о чем именно ты хочешь поговорить? *** Джим разглядывает Джона, Джон разглядывает собственные руки. Тишина в комнате почти осязаема, пока Джим, наконец, не прерывает затянувшееся молчание голосом, полным язвительности и яда, ненависти и презрения. - Ты меня развязывать собираешься? Или разговаривать я должен распятым на кровати? Что за отношение к гостю? - Это кто тут гость? – Джон хмурится в ответ, но резон в словах демона определенно есть. Если уж пренебрегаешь всеми правилами, зачем останавливаться на полпути? Блеск ножа, пара движений – и Джим растирает затекшие руки, поправляет съехавшую на одно плечо рубашку, садится за стол напротив Джона и кладет крестик. - Возьми. Устаревшие у вас методы все-таки. - Ты меня просветишь в новейших разработках в области изгнания себе подобных, надеюсь? - Вот именно поэтому, Джонни, я и хотел поговорить именно с тобой. – И Джим выглядит весьма довольным собой. - И почему же «поэтому»? – Джон недоуменно приподнимает брови. - Обычный священник уже либо завершил обряд изгнания, не слушая мои доводы, либо с криками убежал к его преосвященству, моля о помощи и постриге. И вообще, неужели тебе не приходило в голову, что я не использую ругательства, вопли и различные физиологические испражнения, потому что знаю, что на тебя это не подействует? - А что подействует на меня? - Вот это. – Ладони Джона лежат на столе, и Джим проводит по ним пальцем, очерчивает несколько кругов, рисует пару узоров и улыбается уголками губ, замечая сбившееся дыхание и расширенные зрачки. – Опасность, Джон. И любопытство. И ты – мой, Джонни-бой. – И он заразительно смеется только что придуманной рифме. – И кстати, - он прикрывает глаза и длинные ресницы отбрасывают тень на его щеки, - ты можешь смело смотреть мне в глаза. Это не опасно. - По-моему, ты слишком большого о себе мнения, - Джон убирает руки со стола, стараясь, чтобы движение выглядело максимально естественным. - Зря ты так, Джонни. Я ведь знаю все, - и голос становится медоточивым, низким, обволакивающим, - совсем все. Все твои маленькие грязные тайны, все мокрые сны, все похотливые мысли. Каждый раз, когда ты поддавался соблазну – я был рядом. И Джон, неосознанно вздрагивая, вспоминает, как дрался, разбивая костяшки в кровь. Как грубил покойной уже маме. Как лгал, иногда во спасение, иногда, потому что так легче. И тут же на ум приходит его главный секрет. Постыдный, в котором не хочется признаваться. Даже себе. Джим кладет подбородок на сцепленные руки, изучающе смотрит на Джона и говорит: - Да. Это я знаю тоже. Что ты мечтал о… - Замолчи! – Джон не выдерживает. – Не смей! - О, ничего себе, какая реакция, - Джим почти мурлычет и такой голос почему-то пугает даже больше, чем крик. И Джон по-настоящему жалеет, что отвязал его. – Значит, Ричард не знал, да… И Джим вдруг оказывается позади Джона, наклоняется и шепчет, почти ласково, почти нежно. – И как это было? Неожиданная вспышка желания? Сначала неосознанного? А потом, ты начал обращать внимание на его почти прозрачную кожу и представлять, каково это, оставлять на ней отметины зубами, пальцами? Каково это, погружаться в его тело, полностью, до конца, смотреть, как он кусает губы, видеть, как влажные от пота волосы липнут ко лбу, а глаза закатываются от волн возбуждения, чувствовать, как он обхватывает тебя ногами, умоляя? Ты бы хотел, услышать его стоны? Чтобы он кричал, да, Джонни? Кричал твое имя, когда кончает? Джон погружается в этот сладкий ядовитый дурман, живо представляя себе все это, закрывает глаза, видя, как на сетчатке глаза отпечатываются обрисованные скупыми словами картины. Остаются с ним навсегда. В чувство его приводит боль в правой руке. Он переводит на нее затуманенный взгляд и видит, что все это время держал крестик, а сейчас так сильно сжал кулак, что тот впился в ладонь острыми углами, царапая кожу. *** Легкое прикосновение холодными пальцами к шее. Как будто поставили метку. Джон отшатывается, пытается перехватить коснувшуюся его руку и ловит пустоту. Он недоуменно переводит взгляд на Джима, который сидит, не двигаясь с места, запрокинув ноги на стол, изредка бросая насмешливые взгляды на Джона. - Успокоился? - Кажется, что этот шепот повсюду, проникает в мысли, под кожу, извивается в сознании непрошенной змеей. И Джон медленно кивает, не сводя глаз с голых ступней, так нахально расположившихся на столе. Джим собирается еще что-то сказать, но его прерывают. В дверь стучат и тихим голосом спрашивают: - Святой отец, у вас все в порядке? Джон с ужасом смотрит на босого, полуодетого демона, сидящего с ним за одним столом и допивающим уже третью кружку чая. И Джон даже не помнит, когда он этот чай вообще заваривал. Джим закатывает глаза, демонстративно медленно поднимается, падает на кровать и вытягивается на ней, показывая, что готов быть возвращенным в изначальное состояние. Джон приглаживает волосы, поправляет сутану и распахивает дверь. Служанка нервничает, комкает в руках передник, пытается робко заглянуть через плечо Джона и увидеть демона во плоти. И взвизгивает, когда демон ей видится в покрасневших и полубезумных глазах священника, а не в симпатичном молодом хозяине, который с отсутствующим видом страдальца лежит в неудобной позе на заляпанных кровью простынях. - Меня послали узнать… - запинаясь, начинает она. – Все ли в порядке? Можно ли уже забрать, - она бросает быстрый взгляд на полуголого мужчину в глубине комнаты, весь внешний вид которого внезапно становится отнюдь не несчастным, а в высшей степени довольным и соблазнительным, мучительно краснеет и твердо смотрит в глаза Джону, - тело мистера Ричарда. - Тело мистера Ричарда, - доносится с кровати, - вместе со всем остальным мистера Ричарда, останется здесь. Иначе нашему дорогому священнику будет без всего этого, - он проводит рукой по груди, дотрагивается до ширинки, - очень грустно. Не так ли, Джон? Джон рычит что-то нечленораздельное, захлопывает перед девушкой дверь и в два прыжка добегает до демона. Хватает приподнявшегося Джима за плечи, трясет и сквозь зубы шипит: - Что. Ты. Хочешь. От. Меня? - Ах, Джонни, - стуча челюстями, но продолжая ухмыляться, сообщает Джим, - знакомства с простыми человеческими радостями, ничего больше. Джон от неожиданности отпускает Джима, отходит от него, запускает руки в волосы, ероша светлый ежик волос, и тихим голосом уточняет: - О чем это ты? Джим грациозным движением выскальзывает из кровати, подходит так близко, что их дыхание начинает смешиваться. Дотрагивается до щеки Джона, проводит по ней рукой, очерчивает слегка дрожащие губы, надавливает, заставляя их приоткрыться и тихо шепчет: - Всего лишь тебя, Джонни. А ты, - он проводит рукой по груди парализованного то ли страхом, то ли абсурдностью происходящего священника, - ты же хотел Ричарда. Так почему бы тебе не захотеть меня? Считай, что я – улучшенная версия. *** Происходящее с ним сейчас – настолько неправильно, что это сводит с ума. Он нарушает все обеты, которые когда-либо давал. Он идет против Бога, в которого всегда верил. А все из-за черных бесконечных омутов глаз. Бледной кожи, настолько прозрачной, что можно прочертить вену от пальцев до самого плеча. Темного бархата голоса, из-за которого Джон не спит почти сутки. Джим не оставляет ему никакого выбора. Он прижимается разгоряченным, обнаженным телом, обвивает ногами, выгибается, облизывает губы и, глядя Джону в глаза, хрипло и протяжно стонет. У Джона совершенно определенно нет никакого выбора. Да даже архангел дрогнул бы, глядя на это совершенство, которое сейчас плавится и создается заново в его руках. Какой тут может быть выбор? И он погружается в восхитительную глубину невероятно притягательного тела, не замечая, что его собственные глаза становятся темнее с каждой секундой. Пока не становятся черными как ночь, что заглядывает в комнату. Но даже если бы он и заметил, это бы его не остановило. *** Когда Джон снимает сан, его провожают с почетом. Причина понятна. *** Тихий домик, утопающий в цветах, ничем не отличается от остальных таких же, стоящих на этой улице, да и вообще во всем этом маленьком сонном городе. Там живет бывший священник, шепчутся местные жители, он на пенсии, так это у них, кажется, называется. И у него черные глаза. Он совершенно слеп. И только дети обходят дом по вечерам стороной. Потому что иногда, при правильном ветре, если вслушаться и не дышать, можно услышать тихий голос, то ведущий со священником теологические споры, то громко спорящий о способах заварки чая, то яростный и полемизирующий, то стонущий и умоляющий. И этот голос почему-то им не нравится. Он слишком неправильный.