обнимай меня.

      Утро в Лондоне похоже на остывший кофе с плотной молочной пленкой. Пленка приходится кстати, чтобы укрыть от нежных глаз портовую грязь окраин и тусклую серость улиц. К полудню она сереет, сливаясь с изъеденным сыростью камнем стен, с избитой сотнями ног брусчаткой мостовой. Молочная пенка погибает полностью к вечеру, уступая место густому, точно свежие сливки, туману. Но цвет болезненный, совсем не белоснежный, а сероватый, скорее даже сизый с прожилками цвета индиго. Почему-то не скрашивают такие дни ни толпы прохожих, ни алые автобусы, ни черные такси. Любые таблоиды выцветают под гнетом великой английской депрессии или равнодушия — непонятно. Непонятно, как и множество других вещей. Например, почему Темза, вроде как важная, но похожа на огромную грязную лужу, несущую свои грязные воды к холодному океану. Или почему спать с открытым окном — все равно, что в холодильной камере, а с закрытым слишком душно и тоже невыносимо. Система отопления не дает шансов на поиск золотой середины. Хотя если оставить дверь в спальную открытой, распахнув при этом окно на кухне, то шанс спать комфортно может еще подвернуться, но баланс слишком шаткий: на сквозняках и дверь, и оконная рама могут предательски захлопнуться, обрекая на бесконечное страдание до утра. Ну, либо за завтраком вы просто примерзнете к стулу.       Эггси не слишком любил хорошие дома. Блочные серые постройки в его «неблагополучном» районе казались… уютнее? Ну, или просто привычнее для него, простого, совсем не изысканного. Даже по прошествии двух (или теперь уже трех?) лет он считал себя полярно чужим рядом с любым из коллег. Даже спустя весь этот бредовый ужас с воскрешением Гарри Харта он ощущался чужеродной примесью в общей чашке прекрасно взбитых сливок. Кажется, с возвращением Галахада чувство отчужденности лишь обострилось. Анвин не знал — просто не думал — об этом. Он не смотрел слишком детально ни на что, потому что… да не зачем ему. Он не аналитик, не великий мыслитель. Он, кажется, убийца, просто хорошо оснащенный и достаточно смышленый в комплексе. Но, кажется, все-таки убийца. Это не гложет, нет. Просто Гэри интересно примерять новый ярлык раз за разом. Или вообще нет, и он имел в виду что-то другое, но забыл, ибо мысли в голове не держатся абсолютно.       «Если тебе не трудно, Эггси, то я бы не отказался от помощи с… хмф, адаптацией».       Эггси не трудно. Он вообще-то рад быть рядом с Гарри, Гарри ему очень нравится. С ним все чувствуется и видится иначе, что, наверное, безумно глупо. Эггси больше не девятнадцатилетний безродный оболтус. Он теперь двадцатидвухлетний безродный герой, и это звучит как-то особенно комично. И, наверное, время абстрактных детских восторгов прошло. Но только не рядом с Хартом, кажется. Кажется, рядом с ним ничего не проходит. Если бы — Эггси так думает — у него была огромная кровоточащая рана, то рядом с Галахадом она буквально бы расползалась вширь, убивая Анвина стремительно. Иногда последний вполне не против умереть рядом с бывшим наставником и нынешним напарником. На-пар-ни-ком. Напарником. Какое-то совсем не вкусное слово. Эггси не нравится, он заменил бы его на тысячу других, более мягких и звучных, непременно красивых. Например, друг. Ну, это хотя бы, на самый худой-прехудой конец. В лучшем случае — личный бог. Но называть Галахада так в повседневности просто-напросто тупо.       Может, потому что спят они исключительно в одной постели. Никакой тактильности, никто не похищает одеяло. Просто сон без кошмаров и тревожных метаний. Эггси, конечно, привык спать с размахом, часто закидывает конечности на Гарри, но тот привыкает — вспоминает эту привычку — удивительно быстро. Они даже не говорят об этом. Просто пара новых галочек в список «мне так комфортно, а значит, допустимо». Иногда допустимо — опять же из этого списка — готовить мартини для Эггси или пробовать его сумасшедшие алкогольные коктейли. Отдать должное — вкусные. Но голова после такого месива будто чужая, поэтому Харт отдает предпочтение «старому-доброму».       Еще в списке много чего, он значительно расширился после переезда Анвина в шикарную квартиру Харта. У первого и своя такая имелась, но там мать и сестра, а жить с ними под одной крышей — рисковать. А еще постоянно чувствовать легкий шлейф обиды за прошлого — самого, черт возьми, долгого — маминого ухажера. До псевдосмерти старшего было, кажется, еще больше. Но теперь почему-то оба не двигаются, практически не шевелятся, будто бы застыли в каком-то анабиозе. Гарри думает — перерос. Эггзи думает — надоел. Но пьют исключительно вместе, спят вместе и дышат одним сигаретным дымом, когда на Анвина нападает дикое желание выкурить парочку сигарет в форточку на кухне. Сизый дым мешается с прочной молочной пленкой, становится частью утра, завершающей нотой их общего, одного на двоих сна. — Ты метался сегодня ночью. Что снилось?       У Гэри хриплый голос. Он простыл на последнем задании, толком не долечился и снова начал курить слишком крепкие сигареты. Гарри не пилит, молча стреляет одну из на удивление не помятой пачки. Неплохие, но горечь все-таки неприятная. А Анвину только она, кажется, и нравится. — Не помню. Побеспокоил тебя? — Пару раз попытался подправить форму челюсти своей изящной конечностью, но не более. Как видишь, жив.       Эггси сейчас будто бы заражен этим утром. Будто бы он — плотная молочная пленка, теряющая остатки точных очертаний, растворенная и аморфная абсолютно, практически неделимая. Эггси сонный, ведь на часах всего пять утра, а это даже для жаворонка рановато. На удивление Гэри: Галахад — сова. Абсолютная сова в те редкие дни, когда можно спать дольше, чем до шести тридцати утра. Ну, или вообще можно спать. Анвин знает, что до ранения было абсолютно то же самое, поэтому не переживает, когда ответственность за завтраки по выходным перекладывается на его неумелые плечи. Он успел немного поднатаскаться в яичнице с беконом еще тогда. Кажется, их первый завтрак был чуточку более изысканным, но — Гэри знает — Харт жутко пристрастен к его тостам с вишневым джемом.       Они все еще словно сонные. Будто бы пропасть из времени и боли погрузила их в кому, заставляя бояться сказать хоть что-нибудь. Мерлин говорит Гарри, что он глупит и тратит время на бред: мальчик страдал, резал руки и лез во все, что походило на петли, когда факт смерти Галахада был мало-мальски принят, оглашен и больше не подлежал обжалованию. Еще Мерлин говорит Анвину, что он балбес, если решил, что надоел Харту. Какого же тогда черта последний просил о помощи именно Эггси, ну? Но оба будто бы отказывались от логического мышления на корню, цепенея при виде друг друга. Оба будто бы каменели. Или просто засыпали, как старый Лондон каждый вечер после девяти — тогда опускается добротный сливовый сумрак. — У тебя на автоответчике сообщений десять от скандинавской принцессы за прошлый вечер. — Мы расстались пару месяцев назад. Видимо, неплохо вчера накидалась. — Думаешь, пьяные звонки? — Знаю.       Эггси равнодушно жмет плечом. Ему не жаль эффектную красотку по двум простым причинам: им обоим скучно рядом друг с другом, и Гэри ее, в общем-то, не любил. Он, кажется, даже не планировал влюбляться в нее по-настоящему, ведь уже был влюблен к тому моменту. Собственно, ничего не поменялось и сейчас. Все только как-то странно, будто бы сквозь туман. Будто бы у обоих из головы достали по здоровенному куску здравого смыла, и теперь они оба ходят кругами рядом с чем-то абсолютно важным. — Год назад ты трахнул меня на этом подоконнике, а теперь какого-то черта решил травиться сигаретами. Ты же не куришь, Гарри, ну.       Эггси делает первый шаг неосознанно, как-то устало, практически не замечая, что именно говорит прямо сейчас. А когда замечает, то думает, что имеет право на какие-нибудь там претензии о разбитом сердце, похищенной невинности и еще о чем-то исключительно душевном, настоящем и до жути больном. — Год назад ты подбирал более лаконичные выражения. — Год назад ты помогал мне их выбирать. — Ты теперь вроде как в няньке не нуждаешься. — А ты таки был ею?       Эггси не закипает, просто ломает сигарету — чуть меньше половины — о дно изящной пепельницы и отворачивается от опротивевшего вида туманного Лондона. Ему бы чего-нибудь настоящего, ясного и понятного, как белый день или самая темная ночь — неважно, в принципе. Лишь бы только не додумывать, не догадываться, а просто знать, просто чувствовать что-то живое. Гэри впервые в жизни ненавидит Лондон и его метеорологические причуды. Или ненавидит Харта, но так думать совсем не хочется. Хочется, чтобы он все сам понял, ведь он старше, умнее, в тысячу раз идеальнее и должен.… Ну, просто должен понять. Если вообще хочет что-то понимать. Если хочет хоть чего-нибудь, кроме утренней — теперь стабильно — сигареты и вечернего — старая привычка — виски.       А Гарри вообще-то хочется. Хочется очень сильно сделать хоть что-нибудь. Он касается напряженного плеча невесомо, но достаточно, чтобы Анвин превратился в свинцовую статую чувства вины за необоснованный срыв. Достаточно всего лишь двух изящных, крепких ладоней на теперь уже каменных плечах, чтобы Анвин впервые за долгие четыреста семнадцать — он считал — дней вернулся домой. Достаточно теплого дыхания на загривке — Харт все еще стабильно выше на два или все четыре сантиметра. Достаточно, когда крепкие ладони спускаются до предплечий, не давят, но привлекают, заставляя сделать шаг — всего один, чтобы упасть, — назад. Эггзи падает в пропасть. Летит в Марианскую впадину, готовый наглотаться ониксового песка. Но приземляется только в объятия. Кажется, что гораздо глубже. Кажется, он уже под кожей, под ребрами, где-то в мышцах или самих легких Харта, заполняет его весь, выламывая ребра собственной спиной, раздавшейся в ширину от бесконечных — лишь бы забыться, пока тебя нет — тренировок. Его убивало падение до тех пор, пока приземление не спасло. Спасло от себя, от людей вокруг, от едковатого сигаретного дыма, сливающегося с удушающим лондонским туманом. — Я не был твоей нянькой, Эггзи. Я был твоим наставником, первым мужчиной и, как мне казалось, хорошим другом. — Единственным. И не знаю, как в твоем мире, но в моем спектр услуг у друзей немножечко уже.       Они больше не повышают голос. Улыбки не скользят в их фразах, но туман — время к обеду? — расходится. Рассыпается на частицы, ложась на длинные ресницы Анвина. Эггси думает — чертов туман, смахивая крупицы влаги небрежным жестом. Гарри думает — хорошо, позволяя себя прижаться к Гэри чуть ближе, если физиология вообще позволяет быть еще ближе. Хочется говорить чего-нибудь, извиниться или сказать нечто избито нежное, почти шелковое. Харт знает, что мальчик в его руках нуждается в этом. Харт и сам в этом нуждается нисколько не меньше, скорее даже больше. Он говорит: «прости», добавляет: «люблю тебя», слыша в ответ трепетный вздох и едва ощутимый сбой в ритме сердцебиения Анвина. Гарри слышит абсолютно все, ведь Гэри теперь все равно, что он сам. Единое, аморфное целое, не поддающееся диссоциации. — Обнимай меня всегда. Пожалуйста.       Просить о большем Эггси не решается за неимением сил и смелости. Просить о большем Эггси не нужно: Гарри и так отдаст ему все, что имеет. Он уже отдал, ведь в груди Анвина бьется не одно — два сердца.