У Гилберта Байльшмидта всё хорошо

У Гилберта всё хорошо. Он с наигранной аккуратностью раскладывает на столе салфетки, украшая ими обеденный стол, поправляет стулья, ровно на четверых. Через час придёт брат с его драгоценной пассией, нет, супругом, а ещё чуть позже — этот человек. У него не будет ни имени, ни фамилии ровно до того момента, пока его нога не ступит на порог их, Байльшмидтов, дома. Да, именно. Гилберт смотрит мельком на настенные часы и его губы растягиваются в отвратительно-озлобленном оскале. Он — зверь. И по каким-то причинам заперт в этом чересчур светлом доме, который от клетки отличают лишь уютно подвешенные на окна шторы с цветочками и мягкая мебель, расставленная по хуевому фен-шую. Людвигу нравится. Людвиг влюблён. Людвиг счастлив, ведь через пару месяцев у них с милым Феличиано будет медовый месяц, а ему заодно дадут долгожданный отпуск в банке. И Гилберт искренне рад за брата. Он желает ему лишь счастья, и чтобы вся его оставшаяся жизнь прошла в таком вот хорошо обустроенном доме с дорогим чайным сервизом в шкафу и горшком фиалок на подоконнике в гостиной. Но если кто-то спросит, что именно не устраивает альбиноса в этой идеально сладкой жизни, он с упоением возьмет огромный кухонный нож, скажет «Я!» и проведёт острым лезвием по собственной глотке, пачкая ковёр и стены в густой тёплой крови. Последний фужер ставится на стол немного неуклюже, словно Гилберт заранее знает, кто сядет на это место, и тут же в дверь стучат. Звонок сломался на прошлой неделе, но никто из братьев так и не отправился его чинить. Да и к чему, если по количеству и громкости ударов оба могут смело определить личность пришедшего. Потому что Феличиано стучит мягко, торопливо, будто боится быть назойливым, но хочет обратить на себя внимание. И делает это обычно по маленькому окошку в прихожей. Людвиг стучит отрывисто и чётко, как ходит солдат в новеньких начищенных сапогах по площади в день празднества. Гилберт не стучится. Вместо этого он вытаскивает из кармана ключ и молча отпирает дверь, чем не раз прерывал интимные моменты у молодой пары. Гилберта почти тошнит на пальто Варгаса, когда тот с радостью подобранного щенка бросается ему на шею и щебечет о хорошей прогулке, чудесном подарке от Людди (ещё одно приторное «но» в жизни Гилберта) и совсем неожиданной встрече со старым другом. Тот самый друг, оказывается, стоит прямо за спиной Людвига и топает на коврике, сбивая с ботинок липкий снег. Их взгляды встречаются всего на миг, но Гилберт все равно дергает уголками губ, оттягивает от себя сладко пахнущего итальянца и, скрепя сердцем, душой и зубами, приветствует гостя: — Рад, что ты решил посетить нас в такой день, Иван. Иван в ответ растягивает свои по-детски пухлые губы в чересчур доброй улыбке и кивает, мягко сообщая Людвигу, что был бы не против отойти в туалет — помыть руки и просто привести себя в порядок. Младший Байльшмидт сразу же соглашается и великодушно предлагает Гилберту проводить гостя в нужную комнату, чем доставляет вышеупомянутому просто несравнимое желание покинуть прихожую, запереть дверь в комнате и выброситься из окна. Но у него ведь всё хорошо. А потому, с удовольствием согласившись услужить Брагинскому, он одаривает его слабым жестом руки и манит за собой. Иван, всё так же улыбаясь, стягивает с шеи шарф — проклятый вязаный шарф с уродским швом на кончике — и следует за хозяином дома. Дверь он не запирает, поэтому из-за неё отчетливо слышно, как русский медленно расстегивает ширинку, спускает брюки и блаженно выдыхает. Гилберт поджимает губы и представляет почему-то, как он с точно таким же звуком прижимает к виску ледяное дуло пистолета, оставленного дедом с войны, оттягивает курок и чувствует, как в череп влетает свинцовая пуля, а на пол брызгают ошмётки мозгов с кровью. Это зрелище прекрасно, оно захватывающе, но мимолётно и слишком нереально, чтобы наслаждаться им вечность. Брагинский выходит из туалета медленнее, чем заходил, и Гилберту страшно подумать, что он стоял всё это время у стены, считая секунды. Русский мужчина выше ростом даже Людвига (а ведь тот далеко не мелкий) благодарит альбиноса с неизменной улыбкой, а затем наклоняется к нему неприлично близко, скользнув губами по ушному хрящу, и шепчет, что было бы неплохо, если бы он сел рядом. Ну, когда они все соберутся. Гилберт на это поднимает правую руку вверх и показывает гостю фак. Разумеется, лишь в мечтах, потому что в реальности приходится отвечать расплывчатым согласием с нотками возможного отказа. Разумеется, когда все садятся за стол, нога Гилберта оказывается почти прижата к чужой, и внутри него возникает отчётливое желание выругаться как следует. Рождественский ужин проходит в неторопливых разговорах о подорожавших продуктах, работе Людвига, его отношениях и планах с Феличиано, и о привезённом им же вине. Десятилетней выдержки. Прямиком из Рима. Господи, наверное, это наказание за все его грехи в прошлом. За все те ужасные мысли, что едва ли не с детства беспорядочным потоком бушуют в голове Гилберта. Он выпивает остатки вина, поднимается с места и начинает собирать посуду, пока его брат увлечённо рассказывает своему ненаглядному, как именно они проведут свой долгожданный медовый месяц. Взгляд скользит к ножу, которым несколько минут назад по всем традициям Рождества разрезали большой торт. На нём до сих пор остатки крема и бисквита, и Гилберту жуть как хочется слизать их, специально прорезая на языке тонкую полосочку, после чего ощущать во рту железный привкус своей же крови. Он вздыхает, ставит посуду в машинку, суёт в маленькое отделение красную таблетку и захлопывает крышку. Слушает гул, попутно рассматривая прихваченный им со стола инструмент. Наверное, он просто больной, раз считает эту жизнь скучной и слишком сладкой. Наверное, ему пора лечиться, если он считает, что был бы действительно рад поменяться со своим дедом местами и смотреть, как корчатся и исчезают в огне тела пленников, как одна за другой пули вонзаются в затылки дезертиров и вражеских солдат. Он судорожно хватает ртом воздух и прикладывает нож остриём к руке. Аккуратно вдоль. Как учил его старый французский друг нарезать багет для горячих бутербродов. — Ты, должно быть, действительно болен… Боль от пощечины оказывается куда сильнее, чем от пореза. И непонятно, то ли от мороза, то ли от осознания, кто ударил. Брагинский отточенными движениями перематывает рану на руке бинтом, закрепляет его, а затем прячет под рукавом рубашки Гилберта. Немец облизывает губы несколько раз подряд и мелко дрожит, испытывая целую смесь эмоций. Ему смешно, ведь такое он чувствует впервые. — Посмотри на меня. И Гилберт смотрит. Он просто не может не смотреть в эти наполненные искренним переживанием глаза, не может не любоваться чересчур бледным лицом русского, и его впервые сжатыми губами. Он зол, как отец на нашкодившего сына. Но именно это Гилберту и нравится. Его губы прижимаются к чужим за секунду, язык бесстыдно бродит по чужому рту, а зубы напоследок одаривают нижнюю губу русского болезненным укусом. Стонет Гилберт, хотя должен бы вроде как Иван. — А ты знаешь, как во времена Второй мировой солдаты Рейха пытали своих пленников? — вдруг спрашивает Байльшмидт. Иван прикладывает руку к своему рту и морщится, обнаруживая на подушечках пальцев следы крови. Он не знает, как, кто и кого пытал, но он уверен, что у этого немца точно какое-то психическое расстройство. А ещё, он охуенно целуется. Для больного. — Мне прихватить с собой телефончик жёлтого дома, или у тебя справочник в доме оснащён данным? Гилберт хохочет, поднимается с крыльца и возвращается в маленький приторно-сладенький домик с любимым братом и его второй половинкой. У него всё хорошо, просто замечательно. А в скором времени станет ещё лучше.