you can (not) grow up

I’m not sure what I’m blaming you for but it’s probably too late

      Им уже не быть одним целым.       Каждая их встреча напоминает столкновение двух незнакомцев, спешивших куда-то по своим делам и волей капризного случая вдруг поставленных перед необходимостью о чём-то друг с другом говорить. Вот и приходится на ходу кое-как выдумывать, кое-как выкручиваться, кое-как улыбаться, искать заново точки соприкосновения, но исключительно такие, какие ни за что не приведут к пусть и мимолётному, но такому настоящему единению. Не нужно оно больше. Долой прошлое. А всё потому лишь, что так, вскользь и поверхностно, нисколько не лучше, но зато — проще, и это главное, ведь нового путешествия по старой дороге, разбитой и тёмной, не совершить.       Дред смотрит на Соло другими глазами — теперь уже совсем взрослыми и, может быть, именно оттого неизбывно печальными. Он оглядывается назад и видит сотни ошибок, среди которых предостаточно и случайных, совершённых по нехватке опыта, по его собственной дурости, и намеренных, признанных когда-то единственным выходом из безнадёжно нелепой ситуации.       — Ты знаешь, она мне нужна. Я хочу сделать ей предложение. Понимаешь, Лёш?       — Да что тут непонятного? Так и должно быть. Счастья тебе. То есть вам.       И вот, пожалуйста, — предсказуемо развалившийся брак, трещавший по кривым-косым швам чуть ли не с первых его недель. Бессмысленные траты на торжество, как будто бы перепутанное перебравшими гостями с так и не состоявшимся мальчишником, и такая же бессмысленная семейная жизнь. Сначала — отстранённое терпение и скрытое недовольство, потом — откровенная обида и постоянные женские слёзы, от которых хотелось отвернуться, потому что становилось совестно, тяжело и как-то даже дико (И это сделал я?). А под конец, как финальный аккорд хаотичной мелодии, — совсем не по-русски быстрый, деловой развод без взаимных проклятий и лишней нервотрёпки. Странно, что так вообще вышло после всего, что Андрей сделал. Вернее, после всего, чего он не сделал, а именно — так и не полюбил, так и не стал хорошим, верным мужем.       И, казалось бы, как вообще к этому можно было прийти? Ведь ответственность, осторожно узаконенную штампом в паспорте, Андрей осознавал превосходно. В теории-то всё идеально выходило: вот он с женой, рука в руке, душа в душу, а годом или двумя позже — с маленьким сыном. Спланированное будущее и разумные вложения в него. Взаимоуважение, поддержка, пресловутый домашний уют, порой — какие-то бытовые неурядицы, обыкновенные, как у всех, трудности, преодолеваемые за счёт обыкновенного «просто живи». Шли бы спокойные, размеренные дни, одно лето сменялось бы другим, и всё было бы в порядке.       Дред одного не учёл: из корыстного расчёта редко получается что-то надёжное и счастливое. А всё это, если уж отбросить в сторону упорное самовнушение, именно корыстным расчётом и было. Андрей тогда не понимал, что он стремится не к любви, а к спасению от неё в чужом сердце, разбитом, как оказалось, ни за что.       Это сейчас, став чуть ли не на целую жизнь старше и наконец-то поумнев, он знает наверняка, что не был честен ни с собой, ни тем более с другими. Но только от сухой констатации факта легче не становится. И винить здесь, кроме себя, некого. Вдобавок ко всему — незачем. Ничего не изменится. Время, упущенное в поисках иллюзорных вещей, не повернуть вспять. И в одной постели с Лёшей, очаровательно растрёпанным и ужасно недовольным ранним подъёмом, не проснуться вновь. ***       За порядок в одном месте Вселенная, как известно, расплачивается куда большим беспорядком в другом месте. Забавно, но второе начало термодинамики, уже почти начисто забытое спустя столько лет после окончания школы, объясняет всё происходящее предельно точно и правдиво. Были там какие-то заумные термины, сложные и далёкие абстракции, вроде энтропии, было что-то о распределении энергии, о теплообмене, а в повседневной жизни всё это звучит гораздо проще и умещается в одно нецензурное, но очень ёмкое слово.       — Пиздец, — с чувством говорит себе Дред. И говорит не зря.       За относительно лёгким разводом, явно несравнимым с тем судебным адом, через который проходят многие семейные пары, следует полный бардак. Андрею тридцати нет, он больше никому ничего не должен, а всё равно — пиздец. Причём явный, видный даже с высоких колоколен, на которых удобно расположились случайные советчики и комментаторы, готовые покровительственно и снисходительно объяснить Андрею, точно маленькому ребёнку, что же с его жизнью не так.       А Андрей, ставший вдруг «свободным», попросту не знает, что делать дальше. Пуститься во все тяжкие? Так ведь не солидно. Того же мнения придерживаются и старые друзья. Почти все они нежатся под тёплым одеялом семейного уюта и лениво крутят пальцем у виска.       — Тебе чего не хватило? — в унисон спрашивают одни. — Она же у тебя молодец. Заботливая, тихая, без всяких там загонов. Не нагулялся, что ли?       — Да ладно, всякое бывает, — пожимают плечами другие. — У меня вон, приятель уже в третий раз женится. Говорит, первая — конченая сука, вторая — истеричка, а с третьей обязательно повезёт.       Первая, вторая, третья. Да хоть, блять, десятая. Дреду-то какая разница? От чужих провалов ему легче не будет. Он, конечно, отшучивается, но пить вечером приходится одному — в расстроенных чувствах и в пустой квартире, пялясь в экран монитора и совершая маниакально регулярный «круг почёта» по комнатам в поисках непонятно чего. В холодильнике, кроме начатой бутылки какого-то дерьмового вина, ничего нет. Без ужина — и хрен с ним. Куда противнее осознавать, что изо дня в день и поговорить не с кем — у всех свои заморочки, свои дела, а если и найдётся у кого-то лишняя минута, то Дред не сумеет эгоистично забрать её себе. То слов правильных нет, то просто становится гадко от мыслей о том, чтобы жаловаться на покорёженную полуправду.       И только к полуночи, когда от алкоголя на голодный желудок начинает подташнивать, и когда хочется пластом лежать на диване вплоть до Второго пришествия, Дред невольно вспоминает о том, как Лёшин голос непривычно ласковым шёпотом отдавался от этих самых стен. ***       Дреду хочется позлорадствовать хоть как-то, но он, увы, совсем не умеет. Так уж вышло, что ему проще себе снова и снова наступать на глотку, чем желать кому-то несчастья. Тем более — Березину.       Именно поэтому он молча наблюдает за тем, как Лёша медленно, но верно приближается к статусу примерного семьянина, то отказываясь от шумной попойки, то предпочитая вечер с командой вечеру со своей женой. Если уж выражаться собственными словами Березина, то всё это «попахивает каким-то наебаловом», хотя придраться не к чему, даже если Дреду очень понадобится. Просто пора уже прекратить малодушничать и признать, наконец, что Лёше удалось найти место, где он может любить и быть любимым (и пусть это место не рядом с Голубевым).       Честно говоря, в том, чтобы любить кого-то, Лёша никогда не был силён. Это давалось ему кое-как, с трудом, примерно в той же степени, что и некогда ненавистная математика. Лёша, который о киберспорте ещё не слышал, отлично понимал, что без царицы наук никуда, но эта необходимость не пробуждала в нём рвения к знаниям, и он получал их крайне неохотно. То есть — для порядка, чтобы от него, тогда ещё откровенно бестолкового, все отвалили.       Прокручивая в голове эту школьную историю, как-то раз рассказанную Лёшей, Дред без особого труда проводит параллели. Лёшины нелёгкие отношения с математикой здорово напоминают его же куда более нелёгкие отношения с Андреем. Разве что к первому Березина принуждали учителя и родители, а ко второму — банальный внутренний разлад. Он, наверное, интуитивно знал, что кого-то любить надо, но в действительности этого не хотел. Вот Дред и выгорал за двоих. Что ни день — всё новое проявление чужого безразличия, порождённого элементарной эмоциональной тупостью и почти детским упрямством, точно Соло пытался самому себе что-то доказать, не заботясь ни о чём больше.       Иногда казалось, что Лёша полностью состоит из борьбы противоположностей и неразрешимых противоречий. Дред никогда не мог сказать наверняка, будет ли в следующее мгновение Березин спокойным и предупредительным, или же он опять наорёт на кого-нибудь лишь потому, что ему нравится орать и тем самым портить людям настроение. Доходило до того, что Лёшу хотелось брать за плечи и трясти до тех пор, пока он не придёт в чувство. Такое, впрочем, было, и было не раз. Дред, чьи нервы постоянно подвергались проверке на прочность, порой не выдерживал, и Соло оказывался в незавидном положении: спиной вплотную к стене, а лицом — к вышедшему из себя Андрею. И даже тогда, зная наверняка, что Дред абсолютно никакого насилия не терпит и потому бить не станет, он позволял себе кривить губы в наглой улыбке. А ведь понимал, что напросился, что перешёл все границы, и Голубев его прощал, прощал, прощал, потому что по-другому не мог и не умел.       И когда отступать было некуда, а впереди мелькали стальные грозы, Соло умудрялся остановиться ровно посередине между всем хорошим и плохим, всем честным и нечестным, всем созидательным и разрушительным. Он имел почти звериное чутьё на такие вещи, что позволяли долго, ужасно долго вводить в заблуждение Андрея. Играть с ним, как с чем-то абсолютно безобидным, а потому однажды навевающим скуку.       И удачно, наверное, потрясающе удачно всё совпало — неказистая ранняя весна, скука Соло и вполне закономерное решение Дреда о том, что дальше так нельзя. За первым болезненно-ярким расцветом душного и пыльного лета они наблюдали из окон разных домов. ***       Лёша в холодном марте чувствует себя лишним. Повсюду грязь, повсюду таяние, тихо грозящее Вселенной тепловой смертью, и как будто бы остывающее Солнце отживает свои последние дни в неизменно бледном небе.       Апрель ничем не лучше. Он ещё грязнее, ещё ближе и ещё громче.       Лёше кажется, что он болен всё это время, что он носит в себе, в своём нутре и даже в своих костях, какое-то дурацкое вирусное, от которого рождаются и слабость, и озноб, сменяющийся иногда жаром, и острая головная боль. Странно, что выглядит он при этом здоровым, и что градусник каждый раз показывает правильные тридцать шесть и шесть, даром что всё ломит и тянет.       Что-то подобное было и в тот месяц, когда Андрей сказал, что женится скоро, и всё у него наладится.       Соло хотелось сказать, что ничего подобного не случится, он же не отпустит и не позволит, но почему-то сумел выдавить из себя лишь корявое напутствие, мол, счастья, удачи и всё такое. Лёша, если честно, не помнит деталей — сознание избавилось от того, что причиняло боль, и всё стало таким размытым, мутным и слабо просвечивающим наружу жёлтым светом лампы накаливания. Потом и вовсе ничего не осталось, одно только ощущение ускользающего тепла на кончиках пальцев, и мучительное желание как-то задержать его. Соло провёл в постели следующие несколько дней, глотая жаропонижающее и поражаясь тому, как всё неудачно совпадает в этом мире — и Дреда рядом больше нет, и проклятая температура не даёт заснуть.       Выздоровел он так же резко, как заболел — утром проснулся и вдруг понял, что всё нормально, и всё действительно было нормально, вплоть до очередной весны. Странная, странная жизнь. Какая-то ненастоящая. Можно решить невольно, что пойман в какую-то другую реальность, где не было ни Дреда, ни ночных разговоров с ним обо всём на свете. И вот эта реальность, начиная от марта и заканчивая маем, распадается, рвётся истончившаяся ткань пространства и времени. Соло невесело посмеивается над этими мыслями — вот вам и фантастические фильмы по вечерам с женой. Насмотрелся всякой хрени и начал сыпать сравнениями. А на деле-то всё куда проще — ему Дреда до сих пор не хватает точно так же, как одной далёкой, прерванной весной. ***       — Да пойдёт. Сам как? — спрашивает Дред, до сих пор не веря, что именно этот номер минутой раньше высветился на экране телефона.       — Хреново, Андрюх, — отвечают ему каким-то глухим и хриплым голосом. — Я скучал. Ты же помнишь? Ты же всё помнишь, да? ***       Дред, сидя в чужой кухне за чужим обеденным столом, чувствует себя неловко ровно настолько, насколько это вообще возможно. Он поступает плохо, поступает нечестно и подло, и женщина, которую он когда-то знал как одну из причин своих бед, с улыбкой предлагает ему выпить. Андрей отказывается.       — Здорово, что ты приехал, — говорит она, положив ладони на плечи Соло. — Странно, что вот так получилось — вы же с Лёшей всегда хорошими друзьями были, а ты пропал куда-то. Я думала, вы поссорились.       Ещё несколько минут женщина щебечет о чём-то своём, несколько минут держит ладони на плечах своего мужа, а потом наконец-то желает хорошего дня и с огромным энтузиазмом отправляется в тур по магазинам. В прихожей торопливо стучат тонкие каблуки. Тихо закрывается входная дверь. В кухне по-прежнему пахнет сладкими духами.       — Ты что, своей кредиткой пожертвовал? — спрашивает Дред невпопад.       — Ну, да. А то она никогда бы не ушла. Считай, ты дорого мне обойдёшься.       — Не так дорого, как обошёлся мне ты.       И они долго молчат, не глядя друг на друга. Лёша сидит прямо, расправив плечи, и так непривычно неуверенно, без капли своей фирменной наглости, произносит:       — Если бы мы могли снова быть хотя бы друзьями, то…       Его рука — совсем рядом с рукой Дреда, и он кончиками пальцев медленно взбирается по тыльной стороне лежащей на столе ладони. Андрей поднимает глаза на Лёшу, вновь не веря самому себе. Сколько времени прошло, а совести у Соло как не было, так и по сей день нет, потому что тот тянется за поцелуем, опять не заботясь ни о ком, кроме самого себя.       — То моя жизнь превратилась бы в ад, — безапелляционно заканчивает Андрей и, не допив остывший кофе, уходит. В спину Соло смотрит ему растерянно и даже как-то жалко, и ещё долго ему мерещится в тишине скрип тяжёлой двери. Он не понимает, что произошло, и откуда взялась эта сумеречная боль в груди, но за Дредом хочется броситься следом на серую и мокрую улицу. Правда — уже поздно. ***       Дред курит третью сигарету подряд, и ему кажется, что весь сегодняшний день — нелепый сон. Он помнит, как сбросил ладонь Соло со своей руки, и как нечаянно задел локтем кружку, и кофе расплескался по столу, стек на пол, но никто не обратил на это внимания.       Лёша так и не вырос. В душе он всё тот же юный и чертовски обаятельный эгоист с набором неразрешимых противоречий. Лжец, лжец, милый лжец.       Андрей не знает, хорошо это или плохо, стоит ли того взрослая жизнь или нет, но сам он уже упустил всё, что мог, и ему остаётся лишь пожелать Соло удачи. Правда, странно и глупо под удачей понимать несказанное и полное сожаления "Никогда не взрослей".       Выходит, оба они эгоисты, вот только один считает, что всё делает ради какого-то мифического здравого смысла, а другой мстительно его за это не прощает.