Поговорим о флейтах!

Видишь ли, какую ничтожную вещь ты из меня делаешь? Ты хочешь играть на мне, ты хочешь проникнуть в тайны моего сердца, ты хочешь испытать меня от низшей до высочайшей ноты. Вот в этом маленьком инструменте много гармонии, прекрасный голос - и ты не можешь заставить говорить его. Черт возьми, думаешь ли ты, что на мне легче играть, чем на флейте? Назови меня каким угодно инструментом - ты можешь меня расстроить, но не играть на мне. (с) «Гамлет» (пьеса)

Кто знает, кто сумел бы угадать, что сделает Гильденстерн обозленный – не столько словами принца, сколько ярчайшей ненавистью горящим его взглядом, пренебрежительным жестом, которым мазнул он по шее Гильденстерна чертовой деревянной флейтой... В чьей власти было бы предугадать последствия необдуманного удара по бледной физиономии пускай и спятившей, а все же особы королевской крови, к тому же, наследника престола. Кто знает, сумел бы король замять подобное событие, столь наглое и неприкрытое оскорбление монаршего величия? Не он, так ее величество Гертруда могла бы потребовать наказания… Кто знает, что стало бы с Гильденстерном, поддайся он взметнувшемуся внутри злому желанию – ели бы не верный друг, не вечный наперсник, чтобы не сказать больше… Но взгляд его, брошенный Розенкранцу из-за спины принца, упившегося злым торжеством, словно бы сковал Гильденстерная по рукам и ногам. «Не горячись, милый друг, - предостерегал этот взгляд. – Не давай воли твоему праведному гневу» Короткий, подобный сверканию молнии блеск темных глаз Розенкранца: «Поверь, в наших силах проучить этого нахала, не рискуя собственными шеями» И губы его дрогнули, изгибаясь в такой знакомой, такой предвкушающей усмешке. - Мой принц, - прошелестел Розенкранц, делая шаг, всего один шаг, отделявший его от Гамлета, восхитительно надменного в своем неведеньи о предстоящей забаве. – О-о-о, мой прекрасный принц… - руки человека, полжизни проведшего в тренажерных залах, пока еще мягко, но вполне решительно легли на узкие бедра высокородного строптивца. – К чему столь бурный гнев, к чему такие речи? Из-за чего – из-за в высшей степени глупой деревяшки с дырочками! Взгляд Розенкранца, потемневший, властный, как магнитом притягивал чуть растерянный взор Гильденстерна. Впрочем, винить в его недолгом замешательстве следовало родителей и бога – таким уж Гильденстерн уродился на свет. Самую малость тугодумом. И разве не счастье, что в друзьях у него ходит столь сообразительный, изобретательный, неутомимый человек, как Розенкранц? Это, господа хорошие, большая удача: быть другом – а иногда и больше чем другом, - такому человеку. - Вот-вот, - еще не до конца понимая, к чему клонит его находчивый друг, Розенкрац все же повторил его действия: шагнул к Гамлету, в лице которого несколько поубавилось наследственной спеси, а глаза округлились, чуть не из орбит вылезая. – Подумаешь, блин, флейта… Тем не менее, Розенкрац не мог отказать себе в маленьком удовольствии: мстительно пнул выпавший из руки Гамлета инструмент. Нечего всякой деревяшке путаться под ногами! Тем более, когда намечается веселье… Актеришки, науськанные принцем, сгрудились поодаль. Косились то и дело, но вмешиваться не смели. Мало ли, о чем беседуют наследник престола и два молодых дворянина? А что стоят чересчур друг к другу близко – так ведь музыка орет. Не перекрикивать же, недостойно высокородных мужей. - Тем паче, милый принц, - Гильденстерн гнусно ухмыльнулся, наклоняясь к самому уху Гамлета – и пусть Розенкранца сожрут черти, если это самое ухо не приобрело восхитительно-алый оттенок, - что самоуверенность ваша весьма и весьма… - губы Гильденстерна почти что касались кожи принца, который, к вящему удовольствию Розенкранца, совершенно лишился дара речи, - вызывающа. Последнее слово Гильденстерн выдохнул точно в горящее ухо присмиревшего – от неожиданности, а больше от столь откровенной наглости своих как бы друзей принца. Озорной взгляд, брошенный Розенкранцу – и вот уже ловкий язык Гильденстерна скользит по изящной ушной раковине растерянной жертвы, дразнит, измывается. «Того и гляди, укусит», - хмыкает мысленно Розенкранц; кому как не ему знать повадки единственного друга. Нечто вроде опасения, страха перед неминуемой карой за столь вопиющее поведение, на краткий миг сжимает сердце, ледяным узлом скручивается в животе. Что не мешает Розенкранцу прижаться к бедрам Гамлета собственными. Такова власть горящих мстительным торжеством глаз Гильденстерна. Так оно было, сколько Розенкранц себя помнил… Руки его, когда кладет он их поверх ладоней Гильденстерна, ощутимо дрожат. Как бы ни был ненавистен ему спятивший принц, навязанный в друзья чуть не в раннем детстве, а страх перед возможным гневом короля… Впрочем, власть Гильденстерна не ограничивалась одними взглядами. В иные минуты он видел мысли Розенкранца как свои собственные. - Ах, милый Гамлет, - нараспев зашептал он, прикусывая, как и предполагал Розенкранц, многострадальную мочку чужого уха. – Милый принц! – одна рука его придерживает Гамлета за бедро, вторая же, мягко выскользнув из-под ладони Розенкранца, вкрадчиво скользит вверх, по животу, по ходуном ходящей груди наследника престола. – Уж не зародилась ли в безумной вашей голове мысль жаловать королю? Что ж, - пауза, новый укус, теперь уже в шею, - извольте! Поведайте его величеству, сколь искусно верные ваши друзья… - пальцы Гильденстерна вдруг сжимают сквозь футболку его сосок, и принц отвечает яростным шипением. – Ваши вернейшие друзья играли на вас, как на обожаемой вами флейте… Гильденстерн вжимается бедрами в зад принца, ртом, искривленным в плотоядной ухмылке, вновь приникает к белой его шее. На Розенкранца снисходит спокойствие. Замешанное с удовлетворением от изысканной мести, чего уж греха таить. - Тем более, - вступает он в разговор, позволяя своей руке скользнуть вниз, туда, где под слоем джинсовой ткани прячется безучастная – пока еще – плоть принца Датского, - что флейта флейте рознь. Розенкранц сжимает пальцы – слегка, ведь цель их не покалечить, но унизить – если он правильно уловил значение взглядов выдумщика Гильденстерна. Оцепенение немедленно слетает с Гамлета, словно опостылевшая карнавальная маска. Он выгибает поясницу, упирается обеими руками Розенкранцу в плечи. - Животные… Мерзавцы! – шипит он сквозь оскаленные зубы; в этом шепоте Розенкранцу без труда удается расслышать гнев, и гнев беспомощный. - Ты только погляди, мой друг, - смеется Гильденстерн, вольготно шаря ладонью по груди принца. – Каков скромник! - Будто не проторчал добрых десять лет в том же заведении, что и мы, - сузив глаза, Розенкранц снова сжимает Гамлета между ног. Взгляд его прикован к лицу принца, к застывшему в яростном оскале рту. Жемчужно-белые зубы соблазнительно поблескивают меж приоткрытых губ, на бледных обычно щеках пробивается предательский румянец. Чуткая к таким вещам ладонь Розенкранца безошибочно улавливает невольный отклик поддавшейся на провокацию чужой плоти. - Будто не знает, что за дела творились ночною порой под сенью замшелых сводов, - подхватывает Гильденстерн. Язык его проходится по шее Гамлета, по многострадальному уху; бедрами Гильденстерн производит круговое движение, слишком хорошо Розенкранцу знакомое. В какой-то миг его рука, настойчиво ласкающая Гамлета сквозь джинсы, натыкается на горячие пальцы Гильденстерна. «Отчего мы раньше такого не делали?» - досадует он, любуясь затравленным взглядом принца, замечая удовлетворенно, как взгляд этот делается все более туманным. Тяжелое дыхание, что вырывается из приоткрытого рта Гамлета, звучит совершенно в такт слаженным движениям двух затейников. «Никому он не скажет», - окончательно понимает Розенкранц; полное осознание их с Гильденстерном безнаказанности сподвигает его на серию новых, более настойчивых движений. Гамлета выгибает будто распоследнюю шлюху. - Твари… - хрипит он, впиваясь в плечи Розенкранца сведенными судорогой пальцами. - Пожалуй, что и твари, - легко соглашается Гильденстерн. – Не хуже прочих; пожалуй, что и не хуже вас, мой восхитительный принц… Или станете уверять покорных своих слуг, что ваша дружба с прекрасным Горацио – всего только дружба? Принц дергается. Будь он в том состоянии, что и до нежданной беседы о флейтах, едва ли получилось у Гильденстерна с Розенкранцем удержать его в том же жалком, беспомощном положении, что и до произнесенных слов. И так едва не вырвался. Проказник. «Или друг мой невольно попал в самую точку?» Бьется под ладонью чужая плоть, невыносимо горячая даже сквозь плотный слой ткани. - Брось, Гильденстерн, - намеренно ускоряя движения своей руки, усмехается Розенкранц. – Уж на что скромник наш Гамлет, а только Горацио здесь явно переплюнул их высочество! Сколько помню его, все бродил, уткнувшись носом с скучную книгу, весь в науке, даже страшно. На полсекунды, необходимые для того, чтобы многозначительно подмигнуть довольному собой Гильденстерну, Розенкранц отвлекается от созерцания одной высокородной физиономии. Шутка шуткой, но отчего бы не проверить? Коль скоро разговор у них зашел о милом очкарике… Гильденстерн понимает – как и всегда, впрочем. - Не скажи, милый мой Розенкранц, - вкрадчиво шепчет он в шею Гамлета. – Иной по виду сущий агнец, сама невинность во плоти, а как зажмешь такого в темном углу…Ох уж мне эти скромники! Да ведь ты, мой друг, не можешь не помнить. - О, да, - Розенкранц смачно облизывает губы, приближает свое лицо чуть не вплотную к Гамлету. Все существо его охватило странное желание: высказать все чуть не в губы раздавленному Гамлету; и не тот Розенкранц человек, чтобы противиться такого рода желаниям. - Как не помнить, - говорит он, почти касаясь своими губами чужих, искривленных все так же страдальчески. – Такого, пожалуй, забудешь! Как ловко насажавал он свой бледный зад на мой… - На наши, Розенкранц, - со смешком поправляет Гильденстерн. И впрямь, они в свое время славно порезвились с тем второкурсником! И ведь не соврал любимый дружок – до поры парнишка был чистый ангел. - На наши доблестные… - Розенкранцу вдруг делается смешно, - флейты. Все же, с дурацкой флейты все это и началось! Принц дрожит, трясется крупной дрожью. На лбу его, белом и высоком, выступают прозрачные, всеми известными цветами отблескивающие в неоновом свете капли. Трепещут длинные ресницы. Верхняя губа приподнимается страдальчески. - Не-на-ви…- хрипит Гамлет; между тем, стройного его тело, окончательно покорившись произволу двух закадычных приятелей, напрягается подобно натянутой струне. Как бы не лопнуть ей раньше времени, ведь разговор только-только повернул на пресловутые флейты! «Не будь здесь этих чертовых фигляров, - досадует Розенкранц, не прекращая настойчивой, грубоватой временами ласки. – О-о, не торчи здесь поганые актеришки – давно бы стянул с него штаны! Подумаешь, не выучен играть на деревянной – зато в игре на инструментах более… отзывчивых не найти в этом королевстве равных мне, Розенкранцу! А потом – потом можно бы и сменить роли; пусть принц и спятил, но куда ему против нас двоих… О-о-о, зачем вы все еще здесь, мерзкие, отвратительные кривляки!» Не имея возможности прямо здесь и сейчас осуществить нечестивое свое желание, Розенкранц слегка утешается тем, что впивается ртом в манящие губы принца Датского. Гильденстерн, за миг до злого этого поцелуя учуявший невысказанное, приникает к беспомощно выгнутой шее Гамлета одновременно с Розенкранцем. Короткий, яростный стон обжигает небо. Там, внизу, под алчной ладонью, горячо и твердо. Под кожаной тканью Розенкранцевых штанов происходят события не менее волнующие. Немудрено: одни только ресницы Гамлета, слипшиеся он пота – или то предателькие слезы, свидетельство осознанного унижения? – трепещущие его ресницы, один лищь румянец, покрывший неровными пятнами щеки, способны пробудить желание даже у монаха. И будто мало Розенкранцу перечисленного – так еще Гильденестерн, возлюбленный друг; где-то на самом краю затуманенного сознания мелькает изумленное: и как он может? Как, скажите, способен не то чтобы говорить – изливаться столь витиеватыми речами? Что там творят его руки, Розенкранцу не не видно, да и в тепершнем состоянии все равно; однако, опыт прошлых лет безошибочно подсказывает, что и Гильденстерн сейчас, как бы это сказать получше, несколько не в себе. Что сулит Розенкранцу весьма нескучную ночь… Горацио там или не Горацио. По поводу которого Гильденстерн твердо вознамерился вытянуть из принца Датского все. Иначе для чего бы ему отравлять слух Гамлета глумливыми и жаркими речами? Его спятившее высочество достаточно посрамлен. Практически повержен. - Ах, этот мне Горацио… Отличник, умница, примерный ученик… Наверное, и флейтой владеет мастерски? Ну не будьте же букой, мой принц, поделитесь! Каков он без своих очков и маски лучшего студента? Груб и напортист, или же, напротив, робок и податлив? Вынослив ли, а может, перегорает быстро - скорей, чем вы, мой милый Гамлет, успеваете ощутить хотя бы намек на сладостный финал? Ну не чинитесь, принц, какие тайны между давними друзьями? Молчит, молчит, проклятый! Вцепился в Розенкранца мертвой хваткой – теперь все плечи покроются синяками; спиной же чуть не падает Гильденстерну на грудь. Его же, Гамлета грудь, ходуном ходит. «Как бы не кончился он у нас», - думает Розенкранц отстраненно. Невероятно, но факт, подтверждаемый трудолюбивой его ладонью: чем больше мелет Гильденстерн своей злой чуши, чем больше поминает красавчика Горацио, тем тверже и жарче делается… «Ага, любимая флейта нашего принца, - Розенкранц умудряется хихикнуть. – Да нет, что ему сделается, молодому и здоровому… А вот я – как бы мне не кончится вместе с Гамлетом – в хорошем, это самое, смысле… Ладно еще штаны кожаные, видно не будет!» И произносит вслух изрядно пересохшими губами: - Ох уж этот мне Горацио! Валить его и… Принц Гамлет не соизволяет дождаться окончания фразы. Тело его напрягается в жестокой судороге, веки опускаются. Ногти впиваются в плечи Розенкранца с такой силой, что кажется, будто новенькая кожаная куртка не выдержит, лопнет к чертовой матери. Удивительно, как достало этому сумасшедшему выдержки, чтобы не заорать на весь зал, а проглотить подступающий к горлу вопль, сокрыть надежно за ровными белыми зубами, стиснутыми по столь значимому поводу изо всех сил. Розенкранц откровенно пялится, гордясь собой. Несмотря на некоторый дискомфорт в районе собственной ширинки, он все-таки сумел удержаться на грани, не истек горячим и липким сразу вслед за принцем, которому еще предстоит в полной мере осознать случившееся; проникнуться жалким своим положением. Заодно и принять – или же не принять, уж как пойдет, - всю глубину своей порочности. Забавлялся он или не забавлялся с «другом Горацио» - ревность-то вылезла, уж Розенкранца в этом не обманешь! Умелые манипуляции правой своей руки Розенкранц прекращает лишь после того, как по телу Гамлета проходит последняя, слабая судорога навязанного ему удовольствия. И то, Гильденстерн приказал. Без слов, одним быстрым, требовательным взглядом. - А что, - небрежно вытирая мокрую ладонь о бедро Гамлета, скалится Розенкранц, - славная у нас с вами получилась мелодия! - Задорная, - вторит Гильденстерн, поддерживая висящего кулем принца. – Равно и поучительная… В некотором роде. Непонятно, слышит ли Гамлет, соображает ли вообще, где находится. Глаза его полузакрыты, ресницы вздрагивают, голова беспомощно откинута на мускулистое плечо Гильденстерна. - Вы, Розенкранц, великий композитор… - А вы, Гильденстерн, та еще муза… Ослабевшего, если не ошалевшего Гамлета кое-как пристраивают у пластиковой стойки, между черными мотоциклетными шлемами. На заказ деланы, нарочно в виде грозных черепов! Кажется, будто выпуклые их «глаза» насмешливо пялятся на бедолагу Гамлета. Того и гляди, какой-нибудь «череп» не удержится, подмигнет похабно и многозначительно. Розенкранцу и не такое мерещилось в бурные годы студенчества, особенно после фирменного коктейля Гильденстерна: темное пиво, крепчайший виски, красное вино, рашн водка плюс пара круглых белых таблеточек… Впрочем, с ядреными коктейлями он давно завязал, как и с наркотой; наверное, от того и мерещится, что собственная «флейта» все еще ноет, пульсирует разгоряченной кровью и рвущимся вон из тела кипящим семенем. - Мой, друг, я… - начинает было Розенкранц, сглотнув – ну пялится он на Гамлета, ничего не может с собой поделать. Но Гильденстерн обрывает его взмахом руки: - Мой принц, - говорит он негромко и вкрадчиво. – Смею напомнить, что матушка ваша, королева Гертруда, все еще ждет вас у себя для разговора. И отвешивает Гамлету поклон. С таким видом, будто не лапал пять минут назад венценосную задницу и не отравлял уши принца пошлейшими речами. Розенкранц опускает взгляд к носкам своих тяжелых ботинок. Отчего-то невозможно встретиться с Гамлетом глазами. Какого дьявола придумал он открыть их именно сейчас? Не мог дождаться, пока Розенкранц с Гильденстерном уйдут? «А все равно бы взял его и… - делая шаг назад, думает Розенкранц. – Кто поверит ему, с ума спятившему, даже вздумай он жаловаться?» Вслух же бормочет первое, что на язык пришло: - Бельишко-то смените; нехорошо таким… испачканным – и к матери. Как будто заранее фразочку приготовил, ей-ей.