Венок из омелы

Гостиница на отшибе, Висконсин. 24 декабря. Температура воздуха -14, сильный снегопад.

— Соло… Как ни странно, голос большевика звучит очень гармонично в мягких нотах, окутывающих Наполеона. — Разве ты не знаешь, — снисходительно улыбается брюнет, — что нельзя отвлекать играющего? Сильные пальцы американца, невесомо парящие над клавишами роскошного рояля (и кому пришло в голову поставить в гостиничном номере рояль?), вдруг становятся такими тонкими, изящными — Курякин раньше никогда не замечал. — Что ты играешь? Очень знакомо. — Канон Пахельбеля. Угроза становится за спиной, разглядывает, как нежно, почти ласково, пальцы Наполеона надавливают на клавиши, извлекая прекрасные звуки, — но Соло чувствует не опасность в мощной фигуре, дышащей позади, а какую-то защиту и уверенность. Наполеон исполняет последние аккорды и опускает руки на бёдра. Замирает с блаженной улыбкой на лице, наслаждаясь последними витающими в воздухе тихими нотами. Не пугается даже, когда Илья кладёт руку на его плечо, и говорит — вдруг одновременно с Курякиным: — Напоминает о Рождестве… — Напоминает о Родине… Застывает неловкая пауза. Соло усмехается, чтобы развеять это смущённое молчание, хитро смотрит на коллегу и благодушным тоном говорит: — Ладно уж, объясню тебе, недалёкому. Его пальцы возвращаются на клавиши и играют пять-шесть аккордов — тех же самых, но с иными паузами. Глаза Ильи распахиваются в удивлении, когда он — сам себе не веря — поёт с лицом, полным блаженства и гордости: — Славься, Отечество наше свободное, дружбы народов надёжный оплот… Картина истинного патриота, поющего гимн Родины, завораживает Наполеона настолько, что он даже усмехнуться привычно не может. Впрочем, быстро отворачиваясь, он продолжает спокойным тоном: — Ты прав, большевик. Канон был использован при написании вашего гимна. Ре-мажор, торжественность, радость — залог успешного патриотизма. Илья не взрывается на эту неуместную иронию, потому что понимает, что тогда тонкая нить возникшего сейчас взаимопонимания легко разорвётся — а Курякину этого почему-то не хочется. — Ковбой, а что такое «рождество»? — Ты не знаешь, что такое… — смеётся Соло, тут же запинаясь: — оу. Илья растягивает губы в виноватой улыбке — он что, умеет улыбаться?! — и, притянув стул, садится рядом с американцем, опираясь руками об спинку. Его внимательные глаза, жаждущие интересного рассказа, заставляют Соло спрятать губы в кулаке, чтобы не захихикать как девчонка. Он начинает с видом университетского учителя: — Ну, Рождество — это Санта-Клаус, подарки, полный стол еды, полный дом гостей, песни хора в церкви, счастье, радость, тёплый камин, семья… То есть, это нормальное Рождество. Правда, у меня никогда такого не было. Санта-Клаус не приносил подарки, дома было холодно и темно, никогда не ставили ёлку. Чтобы не грустить, я по нескольку сотен раз играл канон Пахельбеля на расстроенном фортепиано и представлял себе уютную гостиную, ёлку с подарками, жареную индейку… Я ни разу не пробовал жареную индейку, пока был маленьким, представляешь? Соло усмехается, стараясь перевести в шутку, но по его лицу Курякин отчётливо понимает, насколько ему самому несмешно. — Я делаю чудесную индейку на гриле, — зачем-то говорит он и тут же просит, отвлекая внимание от своей последней фразы: — Расскажи о Рождестве ещё. У вас есть крещение в проруби? Вы молитесь во всенощную? — Нет, Угроза, мы не настолько бессмертные, чтобы купаться в реке в -20. Но накануне вечером многие приходят в церковь, послушать хор, помолиться за близких, поблагодарить бога. Потом возвращаются домой, и утром начинается самый прекрасный день: подарки под ёлкой, много вкусного на столе, гости, вечеринки. И весь дом украшен лентами, гирляндами, фигурками, свечами; над камином висят рождественские носки, тоже полные подарков. О, и ещё венок из омелы, под которым люди… — он вдруг замирает, неосознанно скользнув взглядом по тонким губам напарника, и, откашлявшись, добавляет: — ну, говорят, он отгоняет нечисть. Снова замирает неловкая пауза. Руки Наполеона возвращаются к роялю, снова наигрывая ноты «Канона». Курякин дослушивает до конца, не отрывая взгляда от изящных пальцев над клавишами. Когда наступает тишина, Илья вдруг вспоминает: — В русском языке слова «родина» и «рождество» имеют один корень. — И что это значит? — «Канон» напоминает нам практически одно и то же. — Чушь какая, — фырчит Соло, но не спорит. Эта странная связь между ними, возникшая благодаря музыке, немного пугает Наполеона: он не привык распахивать душу даже перед близкими людьми. Но ведь и Курякин, до этого казавшийся бесчувственной машиной, как будто тоже открывается сейчас перед Соло. И тоже этого боится. — Мне нравится ваше Рождество, — заключает Илья. — Хочешь отпраздновать его в этом году вместе со мной? — Только если ты клянёшься не калечить меня. — Хорошо, — улыбается вдруг Илья, и Соло совсем теряется в этой непривычно ласковой улыбке. — Я не подарю тебе ничего дороже кружки, — бурчит он, профессионально скрывая смущение. — Я засуну в твой подарочный носок комок снега, — усмехается в ответ Илья. Соло смотрит на Курякина излюбленным небрежным взглядом, но на этот раз большевик совсем не обращает на него внимания. — Сумеешь разжечь камин? Или костюмчик запачкаешь? — хмыкает Курякин, наблюдая, как по идеальному лицу американца пробегают сердитые морщинки. — Я разожгу камин, схожу за ёлкой и украшу наш номер. — Успеешь до ночи? Тебе же ещё себя украшать не меньше четырёх часов, — посмеивается Илья. — Я не буду так стараться ради тебя, — язвит Наполеон в ответ. — Тем более, мы ведь не пойдём в католическую церковь? Илья вдруг хохочет, совсем ошеломляя Соло, и заговорщицки подмигивает: — Не сегодня, ковбой. Я ещё не выбрал для нас кольца. — Угроза, разве тебе можно шутить на эту тему? — Нет, но я не смог удержаться. Наполеон награждает его щадящим подзатыльником. — Иди и займись делами, чтобы это Рождество не стало худшим в моей жизни, — бубнит американец. — Ладно, схожу за едой. Сделаю для тебя самую лучшую индейку и накрою самый вкусный праздничный стол. И куплю венок из омелы. Повесим его повыше. — Зачем? — Чтобы было удобней целоваться, конечно, — хохочет Илья, выбегая из номера. — Угроза! — рычит Наполеон, запуская вазу большевику в след. До ночи они почти не видятся. Курякин не пускает напарника на кухню, откуда исходит восхитительный запах, и Соло от нечего делать увивает гирляндами и серебристым дождиком весь потолок, стены и колонны. Ёлка горит праздничными огнями так ярко, что основной свет он не включает, и разноцветные лампочки переливаются всеми цветами радуги в свисающем дождике. Купленную Ильёй омелу Наполеон вешает на дверь, вровень со своей грудью. Потом всё-таки крепит на потолок посреди комнаты. Прямо над головой. Время подходит к одиннадцати, когда Курякин приглашающим жестом распахивает дверь на кухню. В полночь они всё-таки целуются под омелой. В четыре утра Соло осторожно выбирается из крепких объятий заснувшего наконец большевика для того, чтобы подложить под ёлку контрабандных советских пряников и конфет «Белочка» и тёплую ушанку, чтобы не только не дать замёрзнуть блондинистой голове, но и смеяться потом над тем, как забавно Илья выглядит. В десять он просыпается от того, что ему в рот впихивают шоколадную конфету с восхищёнными возгласами «смотри, она настоящая! Прямо из дома!». Наполеон фыркает, что ненастоящих он бы и не подарил, и удивляется, когда Курякин его целует. К этим приятным переменам ещё придётся привыкнуть. Под ёлкой Соло находит кипу нотных тетрадей с произведениями Чайковского (Илья улыбается как лис, когда Наполеон спрашивает, почему именно Чайковский). А ещё большевик действительно дарит ему кольцо. Из застывшего теста. Американец с удовольствием врезает Илье по затылку, тут же напоминая, что Курякин клялся не бить его даже в ответ. Это Рождество становится самым счастливым в жизни Наполеона Соло. И, как ни странно, Ильи тоже.