the boy who's lost in the riddles

Юнги злится. Кто-то выкручивает помеченный красным вентиль по ночам. Из-под крана мощной струей на Юнги по ночам льются непрошеные эмоции, горько, тягуче, отливают алым. Шепчет на выдохе сипло, чтобы этот гребаный кто-то закрыл наконец кран. Неудобно на мокрой холодной подушке. О сложенные руки ударяется дыхание. Раз. Юнги закрывает окно — солнце опускается все ниже, бьет по глазам. Добивают облака, нанесенные небрежно розовыми мазками широко, размашисто. Голову клонит куда-то вбок, глаза воспалены — Юнги ежесекундно моргает. Запрокидывая голову, надавливает ладонями до боли, чтобы только получилось одним огромным ушатом влить в них расслабленность. Хочется домой. Еще не время. Столько еще работы. Организм не понимает, не поддается на уговоры, и, когда Юнги просыпается утром на полу рядом с тряпкой и запахом хлорки на ней, он дергает себя на волосы. Два. Должно быть «три», да? Слишком долго. У Юнги нет времени считать. Проще сказать, на что он не злится. Ток-шоу в самом разгаре. Конечно, улыбаться нужно, ему говорили. Необходимо улыбаться. Давай чуть искреннее. Тоже говорили. Можешь не улыбаться. Говорят сейчас. Юнги и не приходится. Улыбка причудливой формы светится напротив — кажется, что еще чуть шире, и ни один пожарный не спасет это здание. Тонкие пальцы ловко крутят какую-то зеленую линейку перед носом Тэхёна — откуда взяться ей на ток-шоу? Играют глаза, искрят немного, в них рядовая жизнерадостность, впахивающая без выходных и перерывов на обед и сон. В них теплый американо разливается на черный стол, и еще что-то в них есть. Юнги бы мог разглядеть лучше, если бы видел их, а не бордово-красную копну сожженных, тщательно уложенных волос. Короткий ёжик на затылке дразнит. Юнги знает, что он любит, когда гладят. Когда перебирают, еле царапая ногтями теплую кожу головы. Хосок когда-то говорил об этом, и Юнги запомнил почему-то. Теперь он может наслаждаться, когда Хосок подергивает плечами и пытается ладонью настойчивые мурашки стереть, когда Юнги осторожно, несмело касается. Почему-то вздыхает слегка расстроенно. Затылок дразнит, да. Но еще больше дразнят глаза. Юнги хотел бы видеть их чаще. Не с левого и не с правого боков, не под каким-то углом. Чаще на своих глазах. На себе. На своей усталой душе, которая загибается без американо в этих чертовых радужках. Обычно глаза Хосока не останавливаются на Юнги. Это никак не назовешь понятным и простым «задержал взгляд» или «не смотрел». Где-то между. То ли Юнги с его недосыпом все время мерещатся эти мерцающие темным орехом глаза, то ли Хосок не находит ничего интересного в нем, и взгляд его бежит дальше, просто пройдясь по глазам Юнги. Настолько эфемерно, что похоже на избегание. Ну и пусть. Он не злится. Зачем? Что от этого изменится? Может, Хосок перестанет распылять мимолетные взгляды всюду и нигде одновременно, ничему конкретному не уделяя внимания больше, чем на миллисекунду? Может, прекратит угождать всем и каждому в ущерб себе? Может, он научит Юнги прикрывать фальшивые улыбки? Ведь у Хосока так хорошо это получается. Будь такой спорт, он брал бы золото ежегодно. Может, он не станет обижаться, когда Юнги три месяца спустя спьяну попросит преподать ему пару уроков по этому мастерству? Слова черной птицей рвутся из горла легко, и Юнги не успевает сомкнуть губы, загнать их обратно в клетку. Они летят к Хосоку, и видно, как царапают когтями улыбку. Отпуск берут вечные веселье и радость в его глазах. — Что, так заметно? — усмешка усталая, контур стакана из дешевого пластика обводят подушечки пальцев. Вздох ложится на деревянную поверхность террасы почти осязаемым прохладным туманом. Юнги слегка ежится, поводя плечами. — Скажешь, прятаться за жизнерадостностью нормально? — Скажешь, что знаешь обо мне все? — зрачки загораются интересом, плывут по лицу Юнги медленно, чертят ломаную линию, с трудом фокусируясь от хмельной пелены. — Скажу. — Не верю, — большой глоток соджу резко дергает кадык вниз. Бутылка переходит из тонких теплых рук в большие и холодные. — Докажи. Назови хотя бы три моих секрета. — И что мне за это будет? — Юнги чуть улыбается, сам не понимая, отчего. Хосок вертит пустую бутылку, все никак не оставит в покое. — Чего бы ты хотел? — На твой выбор. Хосок думает пару минут. Юнги нестерпимо хочется забраться в его голову и посмотреть, что там. Какими красками расписано его сознание. Бутылка прокручивается на полу, направляемая изящными фалангами и останавливается. Горлышко указывает на Юнги. Черт возьми, очень глупо со стороны его сердца биться так невыносимо часто, когда в комнате больше нет никого, и бутылку эту остановил сам Хосок. Пульс так шумит где-то в горле, что Юнги пропускает реплику, краем глаза уловив двигающиеся напротив яркие губы. — Что? — Я тебя поцелую. Идет? Больше мне нечего предложить. Юнги назовет правильно. Все три секрета правильно. Это единственная возможность, больше такой не будет. И Хосок поцелует уверенно, плавно. Равнодушно. Никаких рваных прерывистых вздохов. Никаких рук, притягивающих за затылок и глаз, обжигающих крепким горячим кофе после. — Тебе всегда мало. Ты не умеешь останавливаться в самосовершенствовании. Не умеешь поощрять себя за победы, а только наказываешь за промахи. Улыбаешься, когда держишь награду, но не чувствуешь, что чего-то достиг. Раз. Может быть, Юнги повезет, и Хосок наутро растянет губы в широкой улыбке, как это обычно бывает, и ни слова не вспомнит из этого разговора. А может и нет. Глаза напротив смотрят ровно, спокойно. Хосок сидит, замерев в одной позе и воплощает собой умиротворение. Только ноготь на указательном пальце почти незаметно скребет паркет. — Ты хорошо относишься ко всем, и поэтому все открывают тебе душу. Абсолютно все, — Юнги сглатывает. — Но сам открыться ты не можешь. Всегда держишь дистанцию. Не позволяешь кому бы то ни было подобраться слишком близко. Два. — Ты… — возможно, не стоит этого говорить. Не стоит раскрывать этот секрет, в верности которого Юнги уверен до мутной пелены перед глазами и колких неприятных ощущений где-то в районе переносицы. — Ты меня ненавидишь. Брови вверх летят, прячутся за красной челкой. Спокойствие и тихая усталость сменяются бодрым удивлением. Неужели не ожидал? Когда Хосок тянется к плотно сжатым губам, во рту у Юнги горечь. То ли от попавших на язык выхлопных газов машин, то ли от распирающего изнутри старого чувства, которое задели. Юнги позволяет. Позволяет целовать себя. Ему хочется ответить. Хочется притянуть эту красноволосую голову ближе и хочется провести по шее холодной рукой. Он слишком гордый, чтобы отпустить себя и сделать все это, чтобы получить удовольствие от поцелуя с человеком, который только что признал, что ненавидит его. Юнги прекрасно знал, что будет неприятно, будет больно, но и подумать не мог, что органы будто вывернутся наизнанку и нечем станет дышать. Хосок целует жадно, тянет к себе обеими руками. Жаркое дыхание обдает и без того полыхающие губы. Целует так, будто искренен. Вот это игра. Стоило бы пойти в актеры. Юнги не злится. А зачем? Зачем злиться, когда можно просто утонуть в отчаянии, как гладкий камешек, брошенный в озеро? Слезы просятся наружу, и Юнги отталкивает Хосока, понимая, что если это не прекратится, он вот-вот потеряет над собой контроль. Это так его удивляет, что он замирает на минуту, уставившись на пустую бутылку. — Все правильно, — говорит Хосок хрипло и прочищает горло. Юнги встает, не глядя на него. — Если только твое «ненавидишь» означает противоположное. Иначе я зря наградил тебя раньше времени. — Ты… Хочется ударить. До зудящего ощущения в костяшках. Еще больше хочется отбросить руку, которая нежно вытирает с щеки случайно оброненную слезу. Все-таки Юнги злится. Ведь теперь не придется бороться с горечью и болезненными спазмами в области сердца, глядя на этого придурка, который мучил его все это время. Зато придется преподать ему урок, который он запомнит надолго.