Мише страшно

Они сталкиваются скорее по воле случая, по нелепому совпадению времени и места, будто этому чуваку свыше, существование которого еще под большим вопросом, этим вечером стало слишком скучно. Они мнутся неудобно под этим декабрьским полуснегом-полудождем, который обрушивается на город, неловко кидают друг на друга взгляды, их тянет друг к другу микродвижениями, какой-то силой отталкивает обратно. Они все же пожимают друг другу руки и соединяют ниточки слов в какой-никакой диалог, о котором потом, наверняка, будет стыдно вспоминать. От всей мишиной начитанности и словоохотливости и мокрого следа не остается – он тупит и теряется, и ощущает в себе этот странный, нелогичный страх. Казалось бы, чего бояться – всего лишь друг, которого он полтора года не видел. Всего лишь друг, с которым раньше был неразлучным, неделимым – а потом обстоятельства растащили за шкирку по разным углам, как котят. Даня потирает замерзшие красные руки, переминается с ноги на ногу, и Миша думает, что если и был момент, когда можно было бежать – они его просрали. Да и можно было бы? Он переводит взгляд с холодных даниных рук на его лицо, и глаза хочет отвести больше всего на свете. Но держится. Не отводит. Не ведется на этот подсознательный импульс. - Может, зайдем куда-нибудь? Даня никогда не умел рук разжимать. В метафорическом смысле. Отпускать людей не умел, даже когда они закрывались, исчезали из его жизни пиксель за пикселем, не брали трубок, не отвечали на сообщения. Особенно таких людей, которых потерять было равноценно, как потерять часть себя. Вроде бы и живешь дальше, функционируешь, но что-то отсутствует, чего-то не хватает настойчиво, по чему-то так сильно скучаешь, что разрывает изнутри. Миша чувствует этот накаляющийся градус неловкости, и уже на месте усидеть не может, крутит фаланги длинных пальцев, краснеет слишком очевидно. Они сидят в кофейне, как в каком-то далеком две тысячи пятнадцатом – тогда тоже горели на стенах разноцветные гирлянды, на столах стояли эти отвратительные блестящие свечки, а официанты ходили в дурацких красных колпаках. Это как смотреть ремейк любимого фильма – декорации неуловимо что-то напоминают, сюжет вызывает смутные ассоциации, но ты смотришь на другие, чужие лица, и тебя колотит от чувства, что тебя где-то наебали. Разговор не клеится, как новогодние школьные стенгазеты на старый высохший скотч, затухает, как глупая свеча в виде оленя на столе. Даня спрашивает его о чем-то, стандартные вопросы «друзей-которые-давно-не-виделись», что-то про карьеру, личную жизнь и новые увлечения. Миша вяжет кружево слов на долбаном автомате, не особо понимая, что говорит. Даня кажется спокойным, взрослым, даже одет он, как лучший студент на курсе – клетчатый джемпер и серые брюки. У Дани в голове такая неурядица, как сотни пар спутанных наушников в кармане. Как, помните, в том фильме по Кингу – беспорядок в огромном архиве файлов, мятые белые листы, парящие в воздухе. Так вообще можно, да? Можно постоянно видеть человека, говорить с ним, выучить все его черты до такой степени, что образ отпечатывается под веками? Примириться с его самыми бессмысленными привычками, не беситься с его загонов, полюбить, блять, все те его недостатки, из-за которых он ноет? Найти в нем самое охеренное дополнение, потрясающий аддон, с которым реальность, та, которая не виртуальная, становится едва не прекрасней самой топовой игры. А потом наткнуться на стену. Попробовать сдвинуть стену плечом. Бить в стену кулаками. Понять, что стена, блять, непробиваемая. Мише страшно. Неловко и страшно – два его главных чувства на сегодняшний вечер, ему хочется сжаться и спрятаться в собственный панцирь, потому что данин взгляд вспарывает его скорлупу, обнажает нежную кожу. Как у Оксимирона в старой песне – срывает с него хитиновый покров. Делает его податливым, неуправляемым, неконтролируемым. Миша под этим скальпельным взглядом – одна чистая, мягкая, склизкая эмоция. Розоватое отвратительное тельце моллюска под прочной красивой раковиной. Он помнит, как повторял эти два созвучных слова на «Д» из четырех букв. «Даня» и «друг». Соединял их мысленно в голове, добивался полной ассоциативной синонимичности, чтобы они, сука, совпадали по значению, чтобы они срослись в одно единое целое. Помнит, как повторял всем и каждому «Даня мой друг» и от звонкой «д» начинал болеть кончик языка. Помнит, как они целовались в его пустой темной комнате, сталкиваясь зубами и царапая друг друга в спешке, как сердце барабанило одновременно повсюду, словно весь Миша – одно сплошное, кровавое, уродливое сердце, какими их показывают в документалках про операции. Как они жмурили глаза, шептали друг другу что-то невразумительное, вдыхали полной грудью знакомые запахи. Безумие. Невнятный артхаус. Страшно до ужаса. Хочется до ломки. И сейчас он сидит перед ним холеный, двадцатилетний, с аккуратно уложенными волосами и пьет кофе, который в жизни никогда не пил. Миша думает – спросит ли? Догадается ли, как спросить? Перестанет ли ходить вокруг да около и скажет наконец вслух? Давай же. Давай же, мне страшно. Ты знаешь, что я точно не смогу, что мне так страшно-страшно-страшно. Всякая личная хуйня – это его больная тема. Личные отношения особенно, потому что он не понимает, как это устроено. Почему у остальных людей словно встроен долбаный механизм, который сигнализирует им, что делать и как поступать в нужной ситуации, а у Миши такого нет. Он не умеет в отношения. У него вагон странностей, которые никто не примет. Совершенно неадекватные загоны. Больное чувство юмора. А еще этот постоянный страх, эта деревенящая неловкость, сковывающая все суставы, превращающая в игрушечного болванчика. Когда Даня рядом – в его голове чертово землетрясение. После той ночи они еще пару дней полудружили-полувстречались – наистраннейшее маргинальное состояние, от которого у Миши голова кружилась и все плыло перед глазами. Даня не говорил об этом. Они говорили, как и обычно, о какой-то одной им понятной ерунде – выдумывали абсурдных персонажей, обсуждали мемы и теории заговора, смеялись над сюжетами псевдосерьезных фильмов. А потом Даня просто оказывался слишком близко в неудобном полумраке, вел широкой ладонью вверх от колена к бедру и целовал его снова. Мише кричать хотелось от беспомощности, от того, как ощущения тянут его в разные стороны – с одной стороны «бежать», бежать от него подальше, а с другой – вжиматься так близко, как только позволяют законы физики. До полного растворения, до той степени, пока страх не превратится в агонию и не сожрет Мишу целиком, обернувшись разъяренным чудовищем. И он, черт возьми, голый, голый перед чужим человеком во всех смыслах, и куда девался его колючий панцирь, куда девалась его уютная, спокойная, прочная раковина. Даня ведет пальцами по его груди, оглаживает выпирающие ребра – и эта кожа новая, нежная, тонкая, как гофрированная бумага. Словно с куколки сорвали тонкий защитный слой, а бабочка внутри еще не образовалась. Грубое вмешательство в процесс превращения. Мише страшно до наворачивающихся слез и панической атаки, и хочется практически также, и, блять, кажется, он любит его, кажется, он настолько ему важен, что все катится по наклонной. - Мы, знаешь, так давно не виделись, - говорит нынешний повзрослевший Даня, чуть поддевая край ворота собственной рубашки. Он рассматривает карий кофе на дне чашки, сублимируя взгляд в такие же карие глаза собеседника, потому что внезапно смотреть в глаза не получается. – Я думал, куда ты там пропал. Живем в одном городе, а не виделись полтора года. - Люди, наверное, вообще могут всю жизнь в одном городе прожить и ни разу не встретиться, - слова вылетают сами собой, и Мише хочется хлопнуть себя по лбу и прикусить острый язык. Реплика выходит холодной и сочащейся сарказмом. И зачем он…? Даниил взгляд отводит в сторону, и Миша видит на его бледном профиле эти микроэмоции, эти короткие, длиной в миллисекунды, вспышки воспоминаний. И он чувствует, как дрожит розовое нутро под выросшим хрупким панцирем, чувствует этот момент, когда из неловкого разговора эта беседа перетекает во что-то сокровенное, личное, практически подкожное. Даня кусает сухие губы почти до крови, смотрит в пустые восковые глаза свечки-оленя с тупым горящим фителем между рогами и сжимает ладонью под столом край кожаного сиденья. - Ты ведь в курсе, да, что я постоянно о тебе только и думаю? – его голос спокойный и монотонный, словно он читает сводку погоды, только желваки натягивают кожу, и ногти впиваются все глубже и глубже в сиденье. Миша дергается, как от удара. Хлопает карими глазами и опускает их, рассматривая собственные костлявые ладони. - Дань… - Чего? Ты думал, стоит тебе спрятаться у себя в комнате и отключить телефон, и я забуду все, что ли? У меня память отшибет, как от той штуки из Людей в черном? Или, может, ты один такая ранимая фиалка, весь в себе и своих ебаных заморочках, а я трахнул, значит, тебя и все, из головы выкинул? Мише страшно и стыдно, потому что красивый умный мальчик Даня рассыпается перед ним, как мумия, и на его месте он видит Даню таким, каким никогда не видел – с дрожащими пальцами и трясущейся нижней губой. С вагоном трудностей, загонов, невысказанных слов за вдруг поникшими плечами. С ворохом хаотичных, неадекватных, глупых мыслей. С абсолютным незнанием, что делать. И никаких встроенных механизмов, которые могли бы подсказать следующий шаг. Никаких чит-кодов и патчей. Розовое нежное тельце моллюска виднеется из трещины в раковине. Мише страшно, но Миша душит свой эгоистичный страх, давит его нещадно подошвой, потому что Дане больно. Дане больно, и Мише в первый раз поебать на собственные длинные внутренние диалоги о собственных ощущениях. Поебать на все эти красивые метафоры, которые он выдумал, чтобы оправдать собственную трусость. Даня оставляет деньги на столике, видимо, порываясь уйти, Миша наспех выбрасывает из кармана смятые сотки за свой так и нетронутый чай и спешит за ним, набросив куртку на одно плечо. Останавливает его за руку у выхода, притягивает к себе и оплетает длинными руками, не встречая сопротивления. Даня утыкается носом в его плечо и как-то обмякает весь, даже дышит тихо, почти незаметно. Закрывает глаза и вдыхает полузнакомый запах. Снег вперемешку с дождем сыпется с неба мокрыми тяжелыми комками, попадает за шиворот кофты, забивается между сомкнутых ресниц. Миша целует чужую бледную скулу, ведет носом по щеке и просит, чтобы они поехали, наконец, домой. Поправляет на Дане незастегнутую куртку и отстраняется немного, только чтобы застегнуть молнию до упора. Ловит его внимательный изучающий взгляд и целует быстро, почти целомудренно. Миша думает, что никакие они не моллюски. Что нет никаких раковин, панцирей и, прости Оксимирон, хитиновых покровов. Они обычные люди, и от этого, наверное, еще сложнее. И от этого так свободно и хорошо, что даже не верится.