Пуговица

Валера сидит и пришивает эту пуговицу, склонившись над ней почти в три погибели и щурясь в свете одинокой настольной лампы. По углам мечутся тени — то складываются в старые души хоккеистов, то в бывших посетителей этих стен, то во внутренних демонов Тарасова. Тарасов бы включил свет — над головой, по центру же комнаты, висит и нормальная люстра, и свету было бы — по ощущениям, всю Москву освети. Он только хмыкает и продолжает писать бумаги. Бумажки для комитета, какие-то бланки, вся эта галиматья, которая нужна кому-то выше, чьи тени тоже сейчас пляшут по стенам, нависая над Тарасовым, и мерзко смеются, потирая ручонки, как у Балашова — крупные, теплые, с тем жирком, который есть у комитетских крыс, у партийных верзил. Которые и привыкли — разве что заполнять бумаги да гонять их по кругу, придумывая все новые формуляры. Тарасов трет переносицу, косится взглядом на Валерку — то ли хочется сказать: да брось ты, Валер, ну что ты за упрямец такой, да пошло все нахер, ну Валер! — то ли хочется: чтобы корпел, щурил глаза, и делал это подольше, чтобы Тарасов успел заполнить все эти бумаги, чтобы не сидеть здесь одному. — АнатолийВладимирыч! — говорил ему Валера, когда заходил в кабинет сегодня вечером, горя взглядом. — АнатольВладимирыч! Ребята тут придумали!.. Мы тут вам!.. Так хорошо должно получиться! Сейчас Валера занят куда более важным делом, и это заставляет потирать ручонки уже самого Тарасова — да, мелочно, да, глупо, но нехер — пуговицы с тренера рвать. — Ну и что вы придумали? — вопрошает Тарасов с ехидцей, готовый к чему угодно. Хоть на дачу всей командой ехать придумали, чтобы праздновать очередную победу, хоть новое построение, как будто это их задача, с легкой руки Валерки. — Звучит-то как — придумали они! Х-ха. Ваша задача в чем состоит? Работать. А они мне тут придумывают! Тогда Валерка сверкнул глазами, подступился ближе к столу, руками размахивал — это не пуговицу пришивать, для этого ума не надо. Чтобы пуговицу пришить, в общем-то, тоже не надо, но Валере об этом знать не обязательно. Щурится, язык высунул. Челку смахивает короткими жестами. Тарасов издает короткий смешок, потом — спохватывается. Бумаг меньше как будто бы и не стало — но не смотрел же он на Валерку все это время? Это как-то — совсем поддых, совсем слабость. Что там придумали — ребята — Тарасов так и не понял. Не дошли они до этой части. Помнит — поднялся на ноги, поправил безрукавку на плечах, помнит — Валерка шагнул навстречу, все еще сверкая глазами. Дышать всегда сложно в такие моменты, а уж когда Валерка возмущенно — возбужденно — пытается не соглашаться: не за себя, за команду, — совсем себя в руках держать тяжело. Вот за команду он может. И голос поднять, и не согласиться, и — и за пуговицу схватить, что-то доказывая, крутя ее в пальцах, как будто так и надо, своими ручищами-ручонками. И как только так близко подойти осмелился, поганец. Оторвалась она с тихим чпок, словно не пуговица, а шампанское какое. Оторвалась и осталась у Валерки в пальцах, а у Тарасова разошлась рубашка посередине, и оба они застыли — чтобы посмотреть. И на пуговицу, и на рубашку. Были бы одного роста — столкнулись лбами. Только у Тарасова близко-близко оказались руки Валерки, большие тупые ручищи, которыми голы забивать самое то, а у Валерки — его макушка лысеющая. — Итак, — сказал тогда Тарасов, — хоккеист Харламов сделал свой выбор. — А? — беспомощно вопросил хоккеист Харламов в тот момент, и у Тарасова мысленно затряслись плечи то ли от смеха, то ли от того, что от Валерки пахло катком и Валеркой. Вместо этого он начал раздеваться. — Хоккеист Харламов закрывает дверь и не уходит из кабинета до тех пор, пока не пришивает мне пуговицу на место, — объявляет Тарасов. Хочется — будничным тоном, по факту — торжествующим, злорадным, сам бы себя за него удавил. Вместо этого он остается в одной майке, пока Валерка держит беспомощно в руках его безрукавку — врученную торжественно ему в руки. Держит бережно, как будто не безрукавку дали, а награду. Тарасов поправляет очки, блестит ими в свете лампы, пока Валерка сидит у стены и плетет что-то как будто, вместо того чтобы пришить за пять минут одну пуговицу. Делов-то там, г-госпади... — У меня запасной нет, — сказал тогда Тарасов ему мерзким злорадным тоном, а Валерка кивнул, накидывая ему на плечи безрукавку. — Вперед. С песней, хоккеист Харламов. Тарасов отгоняет мысленно ворох ощущений — и руки Валерки на плечах, и запах этот его дурацкий — молодецкий, Валеркин, и — и чего только не отгоняет. Сидит стынет в майке, потому что себя первого — наказал. — Долго тебе еще? — не выдерживает он наконец. — Эй, хоккеист Харламов, не державший в руках иголки? — М-м-м, — говорит Валерка неуверенно, и Тарасову хочется вздохнуть, но он закатывает глаза. — Сходи чайник поставь, будь полезен обществу, хоккеист Харламов. — М-м-м, — говорит Валерка снова, — вам холодно? — А это не ты тут в одной майке сидишь из-за своего рукожопства, Харламов! Окрик получается — какой-то кривой, Тарасову было бы стыдно за него, а сейчас как-то — смешно, и ему смешно, и Валерке смешно, и Валерку — почти сметает — к чайнику, рубашка — брошена где была. Тарасов вздыхает, поднимается медленно, цепляясь пальцами за безрукавку. Правда как-то — холодно. Что он там с ней... Рубашка лежит починенной. Тарасов медленно отходит обратно к столу, пока Валерка не вернулся. Кого наказал — непонятно. То ли в майке холодно, то ли — без Валерки в комнате. Бумаги вон — незаполненные. Тарасов вздыхает и протирает нос под дужками очков.