Черное и белое

Пальцы скользят плавно, уверено перебирают клавиши, разрешая тонкой мелодии литься сквозь них и долетать к ушам обычных музыкально необразованных людей, для которых вот эта нежная музыка кажется слишком легкой и воздушной, слишком простой. Ноты лежат давно забытыми дома на полке в ряду с несколькими переплетенными папками нотной грамоты. Они уже давно не нужны. Мелодия плывет из кончиков пальцев, а парень невольно прикрывает глаза, отдаваясь музыке в очередной раз без остатка. У него как всегда все идеально, как всегда без единой запинки, он как всегда лучший. Улыбка трогает его уста, когда мелодия набирает обороты, и пальцы все также без усилий прыгают и добавляют все новые оттенки в прелюдию Баха. Он слышит, как кто-то в зале охает, прям видит перед глазами, как одобрительно кивают головами судьи, но не улыбается еще шире. Руки застывают, последняя нота протяжно воет в воздухе, ставя жирную точку, на лице не дергается ни один мускул. Раз. Два. Три. Зал взрывается овациями, и Чимин открывает глаза. Его надменный взгляд блуждает по смазанным лицам незнакомцев, после того как он, поклонившись, отходит от своего инструмента. Его минута славы закончена, судьи что-то отмечают в своих блокнотах, и парень уверен, что там только высшие баллы. Он снова обводит зал холодным взглядом, но остается ни с чем. Он один в дорогом костюме с шикарной бабочкой и идеально уложенными светлыми волосами. Он блестит ярче бриллианта на выставке в Париже, ослепляя наивных девиц и женщин бальзаковского возраста. Губы сжимаются в плотную линию, пытаясь подавить горечь и мелко дрогнувший подбородок. Еще одно невыполненное обещание и повод для ненависти, на которую Чимин, конечно же, никогда не осмелится. Парень вальяжно занимает свое место сбоку жюри, предоставляя сцену остальным конкурсантам и по воле судьбы его одноклассникам в старшей школе искусств. На них смотреть не хочется. Жалко. Не их, своего потраченного времени. Но выбора не остается. Место за роялем занимает темноволосый выскочка, что перескочил класс и теперь учится на уровне с Паком. Глаза инстинктивно суживаются, словно хищник, Чимин наблюдает за очередной жертвой на его сцене. Он и не замечает, как все мышцы его тела сводит судорогой, когда длинные тонкие пальцы начинают свой страстный рассказ. Уши Чимина крутятся в трубочки от насильно заливающейся в них мелодии. Его глаза широко распахиваются, когда он ловит весьма расслабленный и удовлетворенный взгляд соперника со сцены. Улыбка, наполненная непринужденностью и весельем, вызывает рвотные позывы и одновременно с этим будто принижает Чимина. Словно его и за достойного противника не считают. Короткие пальцы прячутся в кулаки, но эта музыка. Она заставляет забыть о том, кто породил ее. Когда он сам в последний раз играл что-то настолько живое? Что-то настолько неумолимо горячее и просящее услышать? И размеренно бьющееся сердце слышит, его не обмануть. Оно отзывает на крики чистых и жалобных нот, что переполнены чувствами. Хрень все это. Чимин расслабляется и откидывается на спинку кресла, полностью контролируя свое тело и показывая крайнее безразличие к тому, что происходит на сцене. Он краем глаза видит, как судьи хлопают, и парень кланяется всем присутствующим, весело улыбаясь и собирая целую охапку цветов, захватив и те, что не соизволил поднять Чимин. Он спускается со сцены совсем по-простому, не так грациозно, как выступивший перед ним, но по-своему завораживающе. Строит из себя хорошего доброго паренька. Чимин чувствует, как язвы внутри заново начинают вскрываться, когда наглец садится рядом, случайно (нет) задев ногой бедро Пака. Чимин опускает ногу с ноги, чтобы не прикоснуться к этому двуликому придурку, и по возможности отворачивается в другую сторону, делая вид, что безусловно фальшивый Шопен его очень заинтересовал. — Боишься, что твою золотую корону скоро снимут и устроят перевыборы? — шепчет этот отвратительный голос совсем рядом, доводя светловолосого парня до белого каления. Чимин резко поворачивается, готовый контратаковать очередной выпад, и нагло улыбается в лицо своему главному сопернику. — Чонгук, тебе могу предложить только место уборщика в моем замке, — он так и чувствует, как маска хорошего мальчишки трескается на глазах, а Чон Чонгук наконец-то показывает свое настоящее лицо, пододвигаясь поближе, чтобы никто больше не увидел. — Даже пешка может стать королем, и даже король — пешкой, — шипит Чонгук, злобно сверкая потемневшими глазами. Чимин слышит своим стопроцентным музыкальным слухом, как ломается пару веточек тонких хризантем. Он добился своего, и его внутреннее «я» ликует. — Не в твоем случае. Чонгук резко отстраняется, снова надевая небрежную маску улыбающегося школьника, и машет далеко стоящим родителям. После чего он, расслабленно уместившись в кресле, приковывает все свое внимание к отвратительной игре Инджи на скрипке. Чимин ликует, он победил маленькую схватку, насытившись чужой яростью. — Посмотрим, — гневно шепчет Чонгук, когда концерт окончен, а они расходятся по домам в ожидании результатов. И Чимину почти страшно от количества ненависти в тоне младшего. Почти. Она его ведет вперед, принося хоть толику разнообразия в серые будни пианиста. Его водитель покорно открывает дверь дорогого джипа, пропуская Чимина в кожаный салон. Парень устало откидывает голову назад, желая отбросить прочь мысли о предстоящем разговоре. Он на автопилоте анализирует свою игру, вспоминая слабые партии и листы с нотами. Перед глазами все те же черно-белые клавиши и собственные руки на них — картина, которую Чимин видит чаще, чем голубое небо. Он глядит на эти самые пальцы, которые без устали хвалят учителя, и на которые завистливо смотрят одноклассники. Нет, он не гений. Ему так далеко до вершины, и это единственное, что придает сил не сломиться. Просто остальные хуже. Они приезжают довольно быстро, Чимин не успел разобрать концовку своего произведения. По пути к дому ему хочется снова очутиться на концерте или же в классе, да хоть в одной комнате с ненавистным Чонгуком, только вот не в гостиной своего дома, где слишком напряженная атмосфера для юного дарования. Отец сидит в любимом кресле, скрестив руки в замок и плотно сжав губы. Перед ним включенный ноутбук и десятки разбросанных документов, но мужчина не обращает внимания на лежащую работу, устремив пристальный взгляд в одну точку впереди себя. Чимин тихо подходит, почти неслышно, и ждет, когда же он сможет спокойно подняться к себе и хоть на секунду забыть о бесчисленном количестве композиторов, что оставили сотни листов разношерстных мелодий, которые еще предстоит выучить наизусть и играть, играть, играть. — Сын, что ты делал в машине, пока ехал сюда? Чимин теряется, совсем не ожидая подобной фразы, и не знает, что должен ответить. Он ожидал расспросов о экзамене, конкурентах, о месте в рейтинговой таблице. — Я размышлял над своим выступлением, отец. — И к чему ты пришел? — мужчина медленно встает и подходит к парню, кладя руку тому на плечо. Для Чимина же эта рука словно свинцом налита и весит тонну. Он пытается бесстрастно смотреть в такие же как и у него глаза и не дать слабину. Было ли ему когда-то страшно при виде отца? Безусловно, да. Но боялся ли он его? Нет. Чимин боялся уступить. — Я отвратительный музыкант, — твердо говорит парень, на что отец только довольно улыбается и наконец-то убирает свою руку. — Можешь идти. Чимин закрывает дверь своей комнаты и только после этого расслабляется. Он уже догадался, что все подробности экзамена и его игры отец узнал задолго до того, как машина с ним успела заехать в их ворота. Он никогда не думал над тем, что что-то делает неправильно, что его отец ошибается. Это кажется правильным. Его игра уже давно стала им, и без нее Чимин не ощущает себя собой, но нормально ли, когда начинает тошнить и сводить колени судорогой от многочасовой репетиции еще одного этюда? Парень бы назвал это безумием, покрутил бы пальцем у виска. Он — самая главная деталь всего этого сумасшествия под названием «Пианист Пак Чимин. Рейтинговое место: 1». И он не знает, как выбраться из вечного повторяющегося водоворота событий. Его жизнь. Его судьба. Его. Его ли? Пальцы начинают дрожать то ли от игры, то ли от нервов, поэтому Чимин уже привычно разминает их, падая на бережно застеленную постель. Сейчас ему больше всего хочется выкинуть из головы всю нотную ересь, но не получается. Ему попросту нечем больше занять мысли. Вот раньше, когда в их доме жил еще один человек, человек, при воспоминании о котором все начинает неприятно ныть и болеть, жалобно зовя его, Чимин мог не думать о рояле днями. Он мог бегать по саду, играть с такими же детьми и рисовать в своем альбоме часами. Он мог играть, когда хотел этого. Он играл, когда музыка звала его. Она давно стала немой для Пака. Парень не чувствует ничего, кроме горечи утраты и пустоты, которую нечем заполнить. Его дом пуст, его голова забита нотами сложных композиций. И все на самом деле кажется в одно мгновение неестественным. Ошибочным. Чимин не замечает, как проваливается в сон, даже не повторив новую, утром выученную сонату.

***

— Ты впереди всего лишь на три десятых балла. Чувствуешь, как я дышу тебе в спину? Чонгук стоит в стороне, навалившись корпусом на чьи-то шкафчики. Таблицу с результатами вывесили рано утром, еще до того, как Чимин приехал в школу, и теперь все вокруг разносили сплетни о новых предстоящих схватках двух заклятых соперников. Это только зря тратило его время и силы. Он, конечно же, очень любит подоставать Чона, но иногда этот настырный малый был совсем некстати. Вот как сейчас, например, когда Чимин светит голой грудью и ищет чистую футболку для занятия физкультуры. — Даже не мечтай, — Пак громко хлопает дверцей шкафчика и тут же натягивает футболку, желая поскорее убраться подальше от жаждущего крови Чонгука. — Чувствуешь угрозу? — подначивает его младший, сверкая своей фирменной улыбкой, словно соблазняя очередную девчонку. Чимин, на самом-то деле, понимает, что от позорного провала и второго места его спасла всего лишь одна нота, одна неточность и слабая погрешность в игре Чона. Но он никогда в жизни, ни под каким пытками не признается в этом кому-либо. Поэтому Пак снисходительно улыбается в ответ и подходит ближе так, чтобы их разделяла только тонкая лавочка. Он внимательно рассматривает привлекательное лицо напротив, удивляясь тому, как вообще такого статного парня занесло в круги классической музыки. Такому бы только играть в бейсбол или стажироваться в одной из известных компаний, а не просиживать жизнь за роялем. Чимин медленно ведет ладонью по чужой накачанной груди, даже через ткань чувствуя ее жар, и игнорирует вздернутые брови парня, что теряется за секунду. Это так сильно читается в расфокусированном взгляде. — Ты для меня — никто, — слащаво шепчет Чимин, в конце цокая языком и награждая Чонгука одной из своих самых ядовитых улыбок, на что ему отвечают острым взглядом. Пак покидает раздевалку слишком довольный и удовлетворенный своей выходкой. Все же перепалки с Чоном всегда уместны и приятны, но только в малых дозах. У него никогда не было свиты, как подобает номеру 1. Не то чтобы он был не в состоянии подчинить своей власти кучку тупоголовых недоучек, просто Чимин никогда не считал это нужным. Он не настолько слаб, чтобы везде таскать с собой совершенно чужих людей, что никогда и спину не прикроют, только желая ухватить хоть один луч славы и скаля свои предательские улыбки полные восхищения. Нет уж, увольте, Паку больше симпатизирует гордое одиночество, чем показушное лидерство. Возможно, именно это — одна из главных причин того, почему его поставили в пару с Чоном. Хотя, если уж совсем честно, кандидатур, набивающихся Чимину в партнеры, было немало. И он даже готов был сделать выбор в пользу сносной тихой девчонки, что делала минимум ошибок и лажала в основном из-за неуверенности. Но каково было его удивление, когда в списке поданных заявок возле его имени значилось громкое JK. Парень совсем терялся, не зная, как объяснить, почему такой популярный и востребованный Чон остался без союзников накануне главного зимнего конкурса. Но факт оставался фактом: мистер Ли безоговорочно поставил двух самых сильных пианистов в пару, игнорируя их протесты. Конкурс в одно мгновение превратился в самое ужасное, что могло случиться. Чимин уже ожидал их провала, заведомо зная, что они, два амбициозных и сильных, — несовместимы. Три месяца мучений и еще большей ненависти. Три месяца созерцания довольной бесящей рожи Чон Чонгука. Чимин устало выдохнул. В данный момент его радует только тишина дома и возможность снять напряжение. Он еще раз проверяет комнаты, чтобы удостовериться, что его никто не потревожит, и спускается в гостиную. Парень подходит ближе к уже старому, но родному инструменту, и легонько проводит ладонью по крышке рояля, вспоминая то, как это делала его мать, когда маленький мальчик перебирал клавиши и заливисто смеялся в ответ на родную улыбку. Пак садится на банкетку, обитую бархатом, и осторожно поднимает клапан клавиатуры, чувствуя некую внутреннюю дрожь от происходящего. Матово-ореховый мини-рояль уже забыл ощущение человеческого тепла, застыв в молчании который год, но он не был расстроен. Он ждал прихода единственного сына своей утонченной владелицы. Чимин прижал к груди руки, пытаясь унять в пальцах дрожь, но тело, как никогда, начало подводить, и с уголка зажмуренного глаза сбежала по щеке быстрая слеза. Парень с трепетом прикоснулся к клавишам, грея в груди осознание того, что последним, кто касался их до него, — была его мать. Вокруг него собрался слишком густой воздух, но желание оказалось сильнее всех угроз и наказаний. Ему просто жизненно необходимо сыграть для себя. Важно, чтобы только на этом фортепиано, и чтобы это повисло тайной между одиноким музыкантом и его инструментом. Руки существуют отдельно от Чимина. Они начинают жить своей жизнью, как только нажимают первую клавишу. Это плавная небрежность струится сквозь пальцы, извлекая простую мелодию, что похожа на пение птицы. Руки трясутся, делая несовершенность по-своему привлекательной и живой. Чимин слепо идет за порхающими нотами, подчиняется интуиции и даже не замечает, что щеки уже совсем мокрые. А песня, именно та песня, что для каждого звучит по-разному и заставляет открыть сердце настежь, пронзает мальчишку насквозь, скапливаясь горячим комком между лопаток. И он теряет способность мыслить, когда чувствует всю силу настоящей музыки. Именно той, что для себя. Плечи прогибаются, слабость одолевает телом, но не отнимает сил. Чимин чувствует свою скользящую уязвимость в новых вылетающих из-под его пальцев аккордах. И музыка, совершенно несложная, милая детскому сердцу музыка, растапливает многолетнюю оболочку, добираясь к оголенной сердцевине, что переполнена болью и отчаяньем. Всего на секунду, на пару мгновений своей жизни, Чимин видит слабость своей души, что прячется далеко-далеко. И он пугается, пугается пуще, чем сказок о подкроватных монстрах. А потом слой за слоем тягучая смола заволакивает плачущую сердцевину в непробиваемый кокон, и мальчишка уверяет себя, что ему почудилось. Мелодия покидает его, прощается, оставляя трепетные поцелуи на веках, и благодарит за подаренную жизнь. Чимин чувствует ее кожей и не хочет прощаться, а потом пальцы бессильно застывают на последних клавишах. И голова опускается так низко, что слезы капают между ног, уверяя, что это не сон. Он наскоро вытирает лицо рукавом, зажав нижнюю губу зубами, пытаясь вернуть самообладание. Это так невероятно тяжело. Чертовски сложно. Он всего лишь хотел отпустить все, сыграть для себя, передать через музыку что-то личное. Ведь не это ли должен делать музыкант, чтобы зацепить слушателя? А внутри все оказалось таким болезненным, что сложно представить настоящую глубину нанесенной рваной раны. Чонгук видит через панорамное окно опущенную светло-медовую макушку и ощущает всем естеством слишком интимную и трогательную историю. Он никогда бы не подумал, что Чимин может так играть. Нет, точнее, так чувствовать. У него дергается глаз, совершенно точно, хоть он и не видит себя. В руках пара подходящих композиций, а напротив у окна сидит Чон собственной персоной. Он заявился без предупреждения, бросая на журнальный столик список того, что он бы хотел сыграть. Пак, что отлучился в ванную, сперва испугался внезапного появления нежданного гостя и того, что тот мог увидеть, но следом подоспела злость. И Чонгук в очередной раз выслушивал о том, какой он невоспитанный и наглый хам. Теперь же вполне расслабленный парень, на которого злой Чимин от слова «никак» не повлиял, напевал под нос очередную песню-однодневку из к-поп чарта и удовлетворенно жмурился от ярких солнечных лучей. — Я не буду это играть, — отчеканивает Чимин и откидывает от себя подальше листы с произведениями современных композиторов. — Ну, а что ты хочешь? — спросил Чон, идя на уступки. Он понимает, что спорить с Чимином бесполезно, а если они хотят выиграть конкурс, то кто-то должен же быть умнее. Парень удовлетворенно улыбается, откидывая назад светлую челку, и достает свою тоненькую папку, в которой всего пару листов — одна композиция. Чонгук принимает свой экземпляр и тут же присвистывает, заметив имя композитора. Ему даже листать не нужно, чтобы понять, что это за произведение. Поэтому он поднимает издевающийся взгляд на увлеченного распределением партий наивного мальчишку. — Рахманинов? Серьезно? Чимин слышит знакомые нотки во фразе и тут же устремляет уже злые глаза на своего партнера, чтобы раздавить Чона в очередной раз, но младший опережает своего хена. — Я думаю, твои пальчики не выдержат, — шепчет Чонгук, словно сопереживая Паку, при этом дьявольски улыбаясь и насмехаясь над покрасневшим от стыда и злобы пианистом. Чимин сдерживает себя из последних сил, чтобы не накинуться на Чона и не переломать ему все кости, ведь тема его пальцев была в одно время и приятной, и одной из самых болезненных точек парня, как музыканта. Он действительно обладает не самыми длинными пальцами, что славились своей природной припухлостью, когда мальчишка только-только подрастал. С возрастом они стали более утонченными, но если судить о них как о музыкальных, то пальцы Чимина на все сто процентов короткие. Этот недостаток возмещали пластичность и гибкость рук, что имеют намного большее значение, чем длина. Поэтому Чимин зачастую гордился и в то же время стыдился своих рук. Такие сложные композиции как у Рахманинова, теоретически, ему никогда не сыграть. Но он будет не Пак Чимином, если… Парень подорвался и рванул к своему учебному фортепиано, что расположилось посредине гостиной. Пальцы тут же подчинились воле мальчишки, порхая по клавишам. Он знает эту прелюдию наизусть, но играет впервые. Чимин несколько раз садился за инструмент в надежде решиться, но что-то подсказывало ему, что это совсем не его музыка. Сейчас же на бежевом диване обнаглевший соперник, от которого во рту чувствуется привкус желчи. Ненависть вскипает, пенится и горячей массой подступает к горлу. Парень ускоряется. Партия слишком сложная, но он с последних сил растопыривает пальцы и играет, сцепив зубы. В одно мгновение промежутки между клавишами становятся недоступными для кончиков пальцев. Он пытается, чувствует, как звереет от собственной беспомощности, и краснеет до кончиков ушей. Палец соскальзывает — совсем не та нота разрезает плотный воздух. Чимин не может дышать, словно его только что раздавили тяжелым ботинком об грязную брусчатку. Он чувствует боль, знает, что зажало нежную кожу, и тут же видит красные мелкие пятнышки на белой поверхности совершенных клавиш. Разочарование в себе? Понимание и принятие? Нахер. Мальчишка не шевелится: не зажимает палец, пытаясь остановить кровь; не говорит колких словечек, прежде чем Чон успеет поиздеваться; не поднимает голову и, кажется, до сих пор не дышит. Он давно так не позорился. Точнее, никогда. А тут перед самой огромной занозой в своей заднице, Чонгуком, который, конечно же, будет теперь до конца дней подкалывать и отпускать глупые насмешки в адрес Чимина. Просто, пожалуйста, пусть он растворится в воздухе и даст спокойно заняться самобичеванием. Этого не происходит. Вместо пропитанных злобой слов Чимина касаются так внезапно, что того передергивает. Тонкие аристократичные руки Чона сгребают пострадавшую ладонь и подносят к губам, отчего Пак застывает, совсем не понимая такого странного поведения младшего. Чонгук тем временем осторожно дует на ранку, еле уловимо поглаживая запястье, а в следующий момент поднимает к лицу светловолосого хена свои полные озорства глаза и расплывается в неподдельной улыбке. А вот это уже пугает. — Будь осторожней, не хочу, чтобы эти миленькие короткие колбаски пострадали. Чимин оживает в одно мгновение и даже сам не успевает уловить момент, когда его рука, сгруппировавшись, точно бьет по красивой линии челюсти. Вся злость обрушивается на Чонгука через удар, и тот, не успев на корточках сохранить равновесие, падает на пол, чертыхаясь себе под нос. Пак гордо встает, не обращая внимания на покрасневшие щеки, и смотрит сверху-вниз на распластавшегося на его итальянской плитке Чонгука. — В штанах у тебя колбаска, кретин. Я вышлю тебе на почту отредактированный экземпляр, — кинул пианист и тут же, развернувшись на пятках, спешно направился к лестнице, чтобы скрыться в своей комнате и остаться там до конца этого ужасного неблагоприятного дня. Он четко дал понять, что их тренировка отложена на неопределенный срок, поэтому младший нехотя ушел из дома семьи Пак, впервые за долгое время глубоко погрузившись в мысли. Чимин перечитал дважды, потом трижды, на десятом разе его начало подташнивать от количества смайликов и провокаций в присланном Чоном ответе. Письмо оказалось достаточно длинным и вместило в себя абзац, наполненный недовольством и возмущением по поводу скверного поведения Чимина, как хена, два абзаца причитаний о выбранной композиции и целый рассказ о том, что у него в штанах далеко не колбаска, а чуть ли ни мясокомбинат, что может днем и ночью… Парень устало потер глаза, удивляясь тому, как у Чонгука вообще хватило смелости отправлять ему такое. Манера общения Чона совсем непривычна, и Чимина это самую малость выбивает из колеи. Поэтому ответ он не пишет, ведь все нужное написал и в первый раз, когда выслал файл с композицией и даже с ссылкой на видео. Парень на всякий случай снова перечитывает свое письмо, чтобы удостовериться, что он ничего лишнего не написал. Оставшись удовлетворенным своим сухим и четким посланием, Чимин закрывает вкладки с профилем Чонгука и сразу же очищает историю, удаляя безусловно глупое и длинное письмо младшего. Мальчишка, не раздумывая, спускается в гостиную и садится за рояль, чтобы приступить к изучению своих партий на практике, ведь именно такое условие он поставил Чону, которое тот, кстати, проигнорировал. Напрягшись всем телом, словно натянутая струна, парень застыл с готовыми начать игру руками в любую секунду, но в мыслях почему-то только противный Чонгук и совсем нет аккордов. От безысходности и своей тупости Чимин глухо стонет и опускает голову на клавиши, в ответ на что протяжно откликается фортепиано, как будто ощущая внутренние муки своего хозяина. Сутки сменяют друг друга так, что совершенно не заметишь отличия между ними. Мальчишке кажется, что он живет в одном из страшных кошмаров, где один день бесчисленное количество раз повторяется, сводя с ума главного героя. Вот он приходит в школу, выдерживая на себе завистливые и ненавистные взгляды, аккуратно записывает теорию и демонстрирует навыки на практических занятиях, а после его забирает водитель домой, и он снова и снова играет, заклеивая несчастные мизинцы пластырями. Каждый раз его руки срываются, ему хочется выть от безысходности и бросить все, спрятавшись где-то в безлюдной пустыне, только бы подальше от рояля. А потом подходит отец, что иногда просит поиграть ему во время ужина, и Чимин глотает все слабости, запихивает их подальше, оставляя на поверхности только бесчувственную улыбку и отточенную игру. Сегодня он выбирает Шопена. Его композиции всегда давались Чимину легко, поэтому после сложной практики на этом романтическом композиторе руки и правда отдыхают. Парень не задумываясь играет точь-в-точь как в оригинале, при этом устремив непроницаемый взгляд в темные воды их бассейна, что видно через окна. Отец методично разрезает бифштекс, почему-то хмурясь, а потом в одно мгновение приборы звякают об их стол, и мужчина подпирает руками подбородок, всматриваясь в нечитаемый профиль своего сына. — Что это за произведение, Чимин? — строго прерывает его отец, заставляя остановиться и повернуться к нему. Парень кладет руки на колени, ожидая чего-нибудь еще, но в ответ только тишина. Он ведь ни разу не ошибся, это точно, так в чем же проблема? — Фредерик Шопен «Вальс любви», отец, — отчеканивает Чимин, чувствуя, как потеют его ладошки, а внутри все сжимается от странного предчувствия. Пак-старший откидывается назад на спинку стула, сложив руки в замок. — Отвратительно, — едко бросает он, отчего брови мальчишки неосознанно ползут вверх. — Не произведение, а игра, — добавляет отец, возвращаясь к своей прерванной трапезе и оставляя пианиста в недоумении. Чимин ощущает каждой клеточкой болезненный удар, вроде бы, уже обыденных для него фраз, что вылетают из разных грязных ртов, но именно слова единственного родного человека заставляют почувствовать всю суть сказанного. Его пальцы начинают дрожать. Нет. Он сжимает кулаки, пряча их подальше, и тупит взгляд, не зная, что же ему делать дальше. — Мой мальчик, тебе кто-то когда-нибудь нравился? — уже мягче спрашивает мужчина, даже не смотря на спокойного на вид сына. Чимин задумывается. Да, ему нравилась мама, но отец подразумевает под своими словами совсем не тот вид чувств. Он думает, что понимает. — Нет, — легко отвечает парень, непрерывно наблюдая за тем, как Пак-старший раскладывает на тарелке отдельно друг от друга вареные овощи. — В этом твоя проблема. Я словно слушаю запись. Исправь это, либо тебе никогда не стать известным музыкантом. Чимин кивает и, пожелав приятного отдыха, выходит на улицу. Ему нужен только свежий воздух. Парень прячется в огромной тени деревьев и прижимает к груди колени, желая исчезнуть хоть на мгновение. Он уверен, что за это мгновение весь мир изменится. Шопен подвел. В следующий раз он возьмет что-то менее драматичное и более сложное, чтобы отец сконцентрировался на уровне роста Чимина, а не на чувствах. Зачем вообще эти чувства? Он ведь идеально все исполнил, лучше любого в их школе. Да Чимин уверен, что учитель Ли так бы хорошо не сыграл! От несправедливости режет глаза, и снова начинают дрожать руки. Парень медленно успокаивается, вдыхая воздух большими порциями, и возвращается в свое привычное состояние. Ему нужно вернуться в дом до того, как отец закончит ужинать, и прислуга начнет искать его по всему саду. Впереди еще половина неизученной прелюдии и длинная ночь репетиций. Чонгук заявляется к нему, опять не предупредив, и объявляет, что уже выучил свои партии, и им нужно время, чтобы научиться слаженно играть вместе и подстраиваться друг под друга. Чимин же смотрит на парня, точно зная, что тот прав, но его игра так далека от совершенной, что совсем не хочется садиться за рояль вместе с Чоном. Парень откладывает в сторону нотную грамоту, обращая все свое внимание на младшего. Они договариваются о репетициях с учителем, который проявляет немалый интерес к их работе и присвистывает, узнав, какую композицию они выбрали. Как и всегда парни не разговаривают во время занятий, и даже на переменах их взгляды не сталкиваются. Чимин только один раз ловит на себе изучающий взгляд младшего, что сразу же кивает в сторону выделенного им класса. Как только Пак заходит в помещение, переполненное музыкальным инвентарем, сзади клацает замок, и Чонгук толкает хена в спину, чтобы тот быстрее передвигался. В центре стоят два отполированных рояля, словно специально для них. — Чур, мое — черное, — неожиданно выкрикивает Чон и чуть ли не сбивает старшего с ног, несясь на всех парах к дальнему инструменту. Ребенок. Чимин хмыкает и прячет лицо в полумраке комнаты для практик, только чтобы скрыть неожиданно дернувшиеся вверх уголки губ. Размяв как следует руки, он присаживается напротив Чонгука за такое же только белое фортепиано и пробно перебирает пальцами клавиши, внутри все мурлычет от идеального звучания, но виду Пак, как всегда, не подает. Он аккуратно ставит на всякий случай нотную тетрадь на пюпитр, хотя и так знает всю свою партию, а после внимательно смотрит на младшего, что изменился буквально за секунды: его сосредоточенное лицо не было каменным, как у Чимина; во взгляде читалось неподдельное восхищение инструментом и серьезность; он словно благоговел перед силой еще несыгранной музыки. Пак опустил взгляд на черно-белые клавиши, не понимая причины своего смятения. А в следующий момент почувствовал на себе требовательный взгляд и наткнулся на внимательные глаза младшего, что пытались прочитать Чимина как книжку. К сожалению или к счастью, на твердой обложке бесчисленное количество замков. Чон еле сдержал расстроенный стон — он так надеялся, что хоть частичка того запретного и смелого хена вернется, когда он сядет за рояль. Он начал играть, даже не предупредив, дерзко и страстно. Так, как умеет только он. Чимин пробежал глазами по нотам, точно зная, где ему вступить, но все равно боясь ошибиться. Игра Чонгука искрится мощными потоками энергии, что завораживают даже время, заставляя замедлиться. Если бы он был возраста Чимина, то с ним никто бы не смог соперничать. Пак помнит себя в восемнадцать и свои навыки, и это точно не уровень Чона. Он уверен, что Чонгуку уготована роль именно того знаменитого и талантливого музыканта, которым восхищаются даже враги. Пак вступает как раз вовремя, выплескивая на клавиши внутреннюю ярость и несправедливость. Почему кому-то нужно переступать через себя и каждый день испытывать силу воли, когда другому ничего не стоит достичь желаемого? Чон подхватывает экспрессивность игры, следуя за хеном и вторя ему. Это злит Чимина еще больше. Он так сильно хочет опередить и потерять младшего где-то далеко позади, что забывается в нахлынувших чувствах. Нетронутое чувствами лицо раскалывается, но не падает на старый паркет. Чимин с последних сил держит ту многолетнюю маску, пытаясь укротить неподвластные уму переживания. Где-то на периферии играет его же музыка, и он понимает, что это его пальцы воспроизводят ее на свет. А еще пальцы Чонгука. Чимин не выдерживает или же хочет верить, что не поддается. Он фальшивит, а потом яростно грохочет ладонями по всем клавишам и подрывается с места, желая покинуть комнату. Чон сидит, застыв от непонимания и еще чего-то. Словно боясь спугнуть, он подает тихий шепот. — Чимин? Подальше, подальше, выпустите. Пак дергает ручку двери, чтобы убежать как последний трус, а потом слышит свое имя и собирает остатки гордости, поворачиваясь лицом к младшему. Его кожа горит изнутри, но выражение лица дает понять, что все снова как всегда, и прежний Чимин на месте. Резкость линий челюсти кричит о том, что он не собирается говорить. Но Чонгук не умеет останавливаться. — Твои пальчики действительно невозможно прекрасны, хен. Светловолосый пианист ожидал услышать совершенно не это, поэтому теряется еще больше и инстинктивно прячет руки за спиной. В полутьме закрытого помещения ему кажется, что улыбка Чонгука не ядовитая, а сладкая, что его слова не ранят, а хотят излечить. Но Чимин скрывает свою растерянность, игнорируя фразу и собирая свои вещи. Он очень надеется, что дрожь не видно, когда он складывает нотные листы в папку. Чонгук же неожиданно начинает играть, и все было бы куда проще, если бы это не была партия Чимина, не тот кусочек, на котором его руки всегда сдавались. Пак застывает на пути к двери и все же не может скрыть своего удивления. А младший играет, закрыв глаза, и бессмысленно улыбается своему главному сопернику. Сложно противостоять той силе, которой обладает играющий Чон, поэтому старший даже не замечает того, как очутился совсем рядом. Он с интересом наблюдает за расслабленно порхающими руками и ждет того момента. Музыка касается его не так трепетно и нежно, а страстно и дерзко, но почему-то цепляет намного больше, чем собственное исполнение этой же композиции. Мальчишка неустанно следит за нотами, пальцами, мелодией и теряет связь с реальностью, в которой с его рук на пол падает рюкзак, а его губы непроизвольно приоткрываются, выпуская тихое «ох». И он думает, что понимает. Отчаянно хочет верить, что ловит смысл, как красивую искрящуюся комету за хвост. А потом Чон останавливается и хватает хена за руку, усаживая рядом. Он кладет ладони Пака на клавиши черного рояля и подталкивает к игре, на что пианист только растерянно закрывает рот и сжимает пухлые губы в тонкую линию. Он, как ни странно, слушается и дает возможность Чонгуку научить, отчего тот аж сияет ярче золотой монеты. Возможно, это слабость, может быть, ошибка. Но Чимину кажется, что-то эфемерное и невидимое навсегда останется в комнате для практик, где Чон кладет свою руку на чиминову и пытается помочь. На улице, даже в коридоре, все меняется, как только они покидают помещение с черно-белой парочкой роялей. Чимин идет к машине, пытаясь выкинуть из головы странную доброту и заботу, которую проявил к нему младший. Он садится на заднее сидение, на автопилоте здороваясь со своим шофером, и старается не думать о горячих глазах и коже Чона. Этот идиот применил на нем, по-моему, все действенные приемы соблазнения, что мог придумать. От этого Чимин хочет расцарапать кожаный салон, а заодно и лицо Чону. Он еще, слава богу, здраво мыслит и понимает, что впервые пошел на поводу у своих желаний. Казалось бы, что такого произошло — Чон всего лишь помог ему со сложным отрывком. Но Чимину кажется, что все его устои рухнули, как только наглый соперник получил слабый кивок в ответ на свою помощь. Гори в аду, Чон Чонгук! После произошедшего они не общаются еще неделю. И, нет, Чимин точно не избегает пристального и немного странного взгляда со стороны младшего и не сидит целую перемену в дальней кабинке туалета, жуя свой ланч. Он просто устал. Банально и старомодно. Его начали утомлять вечные споры, на которые всегда приходится отвечать еще жестче, чем противник. Сейчас даже с Чонгуком не хочется встревать в перепалки. Вместе с тем он изо всех сил старается не потерять лицо, не понимая резкую перемену в себе. Недоеденный бутерброд летит обратно в ланч-бокс, и Пак несется со всех ног из туалета, только бы не передумать. Адрес Чона на лоскутке, вырванном из нотной тетради, прожигает ладонь. Чимин до сих пор не знает, откуда в нем столько смелости, и что именно побудило в нем твердое ощущение необходимости разговора с Чонгуком. В любом случае у них давно должна была быть репетиция. По телефону парень отправляет своего шофера домой, докладывая, что останется на дополнительную тренировку для конкурса, и не замечает, как оказывается в незнакомом районе Сеула. Он слишком поздно замечает, что темнеет теперь раньше, и даже сейчас, в полпятого вечера, полумрак нависает над городом. Район ему сразу не нравится: маленькие дома ютятся друг к другу, словно они вечно мерзнут; в узких переулках не видно ничего, кроме неубранного мусора и, кажется, крыс. Пак перепроверяет адрес под светом экрана телефона и ищет глазами табличку с указателем или хотя бы номер случайного дома. К счастью, Чонгук живет в начале улицы, и его дом Чимин находит почти сразу, тут же немедля стуча в дверь. Ему открывает низенькая пожилая женщина с копной седых волос, что похожи на пучок шерстяных ниток, и с глубокими мимическими морщинами, что тут же проявились, как только она добродушно улыбнулась гостю. Чимин застывает, не зная, чему он больше удивлен: появлению старушки или ее старческой красоте. Быстро опомнившись, мальчишка низко кланяется, бормоча себе под нос извинения. — Простите, что потревожил Вас. Я к Чонгуку. Мы вместе участвуем в конкурсе, — говорит Чимин, смущенный добротой и своим невежеством. Пожилая женщина улыбается еще шире, приоткрывая дверь для Чимина, но не успевает мальчишка воспользоваться гостеприимностью и проскользнуть в теплую веранду, как из одной из комнат выходит растрепанный и сонный Чонгук. Он чешет затылок, путая волосы еще больше и от души зевает, а потом переводит взгляд на Чимина и так и останавливается с открытым ртом и выпученными глазами. Скорее всего, бабушка Чона заталкивает оцепеневшего Пака внутрь и плотно закрывает дверь. Она что-то щебечет о отсутствии друзей у своего внука и о своих переживаниях по поводу музыкальной карьеры. Чимин только кивает много-много раз, а потом видит, как та несется на кухню ставить чайник и открывать баночку земляничного варенья, желая мальчишкам хорошо потрудиться. Первым отмирает Чонгук. Он хмурится и явно недоволен появлением Пака у себя дома, но все равно приглашает пройти старшего, видимо, в свою комнату. Чимин чувствует себя тряпичной куклой, осматривается по сторонам, не зная, за что зацепиться глазами, а потом обращает внимание на довольно старое пианино, покрытое белой скатеркой. Почему-то в душе становится так тепло от этого инструмента, и мальчишка даже подается вперед, чтобы потрогать пальцами изящное кружево. — Тебе что-то нужно? — голос Чона звучит резко и совсем не вписывается в атмосферу его комнаты и дома в целом. Чимин поворачивает голову, глядя на младшего и замечая, как сильно тот нервничает и шарит взглядом по своей комнате, наверное, в поиске чего-то компрометирующего. В следующее мгновение он срывается с места, отчего Пак немного пугается и взвизгивает, когда Чон проносится мимо него. Чонгук молниеносно хватает грязные вещи и запихивает их в шкаф, а потом облокачивается на дверцу шкафа как ни в чем не бывало. — Не стой истуканом. Садись, — снова говорит младший, тут же бросаясь к кровати и расправляя на ней смятое после сна покрывало. Чимин садится на самый краешек, во все глаза наблюдая за неуверенным Чонгуком. Он впервые видит его таким. Таким своеобразным, уязвимым, настоящим? Сложно объяснить, но Пак улыбается своим мыслям и заставляет Чона вовсе растеряться. — У тебя милая бабушка, — наконец-то тихо отвечает Чимин и понимает, что вот сейчас, в эту минуту, он должен съязвить, но не делает этого. Только теребит край махрового покрывала и возвращается взглядом к красивому кружеву. — Так что ты хотел? — Позаниматься? — глупо вопросом на вопрос шепчет Пак, понимая, что это неправда, и, кажется, Чонгук это чувствует, потому что на его губы ложится уже привычная насмешливая улыбка, а рот готовится выдать что-то колкое и нужное им, как врагам. — Детки, идите пить чай! — кричат им из кухни, и оба выдыхают, не желая портить атмосферу, что состоит из мгновений. Чимин греет пальцы в рукавах свитера и впервые понимает, насколько сильно замерз. На столе в красивых сервизных кружках дымит чай, а в хрустальной пиале их ждет варенье с двумя воткнутыми ложками. Уют невозможно не почувствовать. И это самое последнее, чего ожидал мальчишка дома у своего соперника. Чон садится на свободный табурет и тут же отправляет в рот ложку со сладостью вкуса лета, за что получает подзатыльник от бабушки. Пак старается скрыть улыбку, когда видит виноватые глаза побитой собаки, направленные на старушку, а та смеется и ерошит волосы внука, приглашая гостя за стол. Она уходит бесшумно, оставляя, как она думает, двух друзей наедине. Ее переживания по поводу Чонгука рассеялись, ведь внук всегда казался немного нелюдимым и необычным подростком, а она всего лишь хотела ему счастливого и нормального детства. Чимин тянется к варенью, не в силах остановить желание попробовать, а потом ловит пристальный взгляд, что так и искрится веселыми огоньками, и отправляет в рот содержимое ложки, не сводя глаз и не желая проиграть в негласных гляделках. Младший весело улыбается и большими глотками выпивает чай, больше не притронувшись к пахучей сладости. Пак же заметно пристрастился к домашнему угощению, игнорируя Чона и его вот эту вот издевающуюся ухмылку. Без лишних разговоров они возвращаются в комнату Чонгука. И Пак готов поклясться, что он еще никогда не чувствовал себя так хорошо у кого-то в гостях. Ему захотелось растянуться на кровати младшего, чтобы достать пальцами изголовье, и уснуть, укрывшись пуховым одеялом. Чонгук прикрывает дверь и внимательно следит за тем, как светловолосый хен разглядывает его фотографии и пробегается взглядом по полкам с книжками. А потом Чимин неожиданно поворачивается и улыбается слишком хорошо, для того чтобы быть правдой. — А ты был смешным в детстве, — щебечет Чимин, проводя пальцами по рамке очередной фотографии. Он уже совсем забыл, зачем он здесь, и что именно придумывал в свое оправдание, поэтому Пак решает быстро увильнуть от неловкой ситуации и берет стул, ставя его возле пианино. Ему давно не приходилось играть на таком инструменте, но, поглаживая белоснежную скатерть на лакированной поверхности, парень почувствовал острую потребность услышать голос музыки в доме Чонгука. — Сыграешь для меня? Чимин не верит в то, какие именно слова вырываются с его уст, ибо он никогда раньше не желал слушать игру Чона, зная наперед, что тот будет великолепен. Когда ты понимаешь все аспекты и сложности, когда ты действительно разбираешься в музыке, ее ценность становится намного дороже, и ты боишься разочароваться в любой момент композиции. Ждал ли он разочарования, когда играл Чонгук? Каждую секунду. Хотел ли он его? Ни в коем случае. — Ты за этим пришел? — спрашивает Чон, но все равно садится рядом на еще один табурет и открывает клавиши. — Мы порепетируем в школе. Я не буду играть на этом отстойном инструменте, — язвит Чимин, тут же больно прикусывая свой язык. Младший не реагирует, но мальчишка сразу замечает, как напрягается весь его стан. Пак бы очень хотел сыграть, но сможет ли он не запятнать своей игрой столь чудесное пианино. Чимин прячет пальцы в свитере, понимая, что нет. Несмотря на желание, парень оказывается совершенно не готовым к игре Чона. Младший начинает неожиданно с неким рвением и странной сдержанностью, но Чимин готов поклясться, что чувствует всю невидимую силу, которая обхватывает своими руками горло и не дает дышать. За пальцами Чонгука невозможно уследить, поэтому Пак закрывает глаза, полностью погружаясь в еще неизведанное и манящее. Ноты оседают чистой утренней росой и в то же время поджигают каждую клеточку. Сердце скачет в такт, а все новые аккорды нежно царапают горячими пальцами душу и гладят, успокаивая. Это идет совсем не от клавиш и не от звуков, что рождаются, когда молоточки ударяют по струнам под крышкой пианино. Беспокойство и страсть разжигает сам музыкант. И в один момент, потерявшись в прекрасном нарисованном воображением мире, Чимин выныривает, смутно осознавая, что он не знает, что это за композиция. Он ни разу в жизни не слышал ее, ни разу в жизни не играл. Мальчишка глядит на заломившего брови Чонгука, что, кажется, и забыл об одном единственном слушателе, играя так, будто рассказывает самое интимное пустой комнате, что никогда не выдаст секретов доверчивого пианиста. Чимин опускает глаза, приковывая свое внимание к красивым пальцам, что были созданы для игры, а потом случайно смотрит чуть ниже и тут же густо краснеет. Он быстро отворачивается к окну, пытаясь привести себя в чувства и мысленно ругая за такое легкое смущение. Он ведь не наивная девчонка, чтобы так реагировать. Правда, краска только сильнее приливает к щекам, а музыка обрывается так же неожиданно, как и началась. Черт, Чимин так и не успел обуздать эмоции. — Доволен? — бормочет Чон, и Пак слышит в одном слове столько всего, что, не успев остановить себя, поворачивается к младшему. Смущение, обида, возбуждение, нервозность — все это плещется через край в черных аметистовых глазах. — Так тебя возбуждает классическая музыка? — как будто со стороны слышит свой голос Чимин и не может ничего остановить, ведь все нутро кричит о побеге, но разум не поддается. Он продолжает сверлить холодным взглядом и точно знает, что на его губах издевательская улыбка. — Забавное знание, не правда ли, хен? Чонгук криво улыбается и неловко чешет затылок, смотря на недвусмысленный бугорок у себя между ног. К такому Чимина жизнь точно не готовила. Это все определенно чай виноват. От собственной беспомощности кровь в сосудах вскипает, отчего Пак начинает злиться. Он не может найти глазами свой рюкзак и почти уверен, что оставил его в прихожей. — Ты ненормальный, — выпаливает Чимин, поднимаясь и тут же направляясь к дверям. — Не зря я тебя, мягко говоря, недолюбливаю. — Ты ненавидишь меня, Чимин, — мягко отвечает младший, словно это самая простая истина на Земле: огонь горит, вода течет, а Пак Чимин ненавидит Чон Чонгука. Светловолосый парень застывает, вцепившись в дверную ручку, и не может понять, почему от слов Чона так погано на душе. — Вот именно. Хорошей разрядки, — с этими словами Пак выходит и громко хлопает дверью. Он надеется убраться с этого комфортного и уютного дома скорее, чем старушка выбежит его провожать. В тот вечер он вернулся как никогда поздно и был уверен, что хорошей встряски от отца не избежать. Но как же ему повезло, когда оказалось, что Пак-старший без предупреждения улетел на очередную конференцию куда-то в Японию. Поэтому Чимин решил посвятить весь вечер исключительно себе, а не музыке. Подобное происходило довольно редко, ведь даже несмотря на частые разъезды единственного родителя, график парня был до отвала забит. И маловероятно, что он бы и сегодня не начал учить очередную сонату, если бы не Чонгук. Младший попросту как пиявка высосал все силы, и теперь садиться за фортепиано равнялось смертной казни. Именно поэтому Чимин укутался в одеяло на бежевом кожаном диване в гостиной и включил одно из самых популярных в последнее время аниме. Хоть он и ничего не смыслит в фильмах и тем более в аниме картинка на огромной плазме быстро захватила мальчишку, и он на долгих полтора часа забыл о жестокой реальности, в которой, теоретически, он уже должен идеально играть Рахманинова и сольно выступать в концерт-зале страны. Титры бегут под веселую японскую музыку, а Чимин вспоминает, и трудности тут же придавливают его к безусловно дорогой плитке. Просидев неподвижно в молчании долгих пятнадцать минут, парень наконец-то нашел в себе силы вылезти из теплого кокона и сесть за рояль. Он даже не взглянул на часы, зная, что там далеко за полночь, но это никогда не останавливало его перед целью. Осталось всего два месяца, а они до сих пор ни разу нормально не отрепетировали композицию от начала до конца. Осталось два слишком коротких в плане подготовки и невероятно долгих месяца общения с Чонгуком, который, конечно же, никуда не исчезнет и после конкурса. Чимин сбивается раз за разом, но упорно продолжает повторять выученные аккорды. А в мыслях далеко не нотные листы. Он даже не помнит, как это началось. Если его спросят, почему он и Чон так рьяно пытаются откусить друг от друга побольше мяса, Пак не ответит. Он помнит их вражду столько же, как и игру на фортепиано. И теперь мальчишка полностью осознает, что одно всегда дополняет другое, и наоборот. Он, Чонгук и рояль — три взаимосвязанных единицы одного чистого неразведенного вещества, где место есть только для двоих. Кажется, что он никогда не сможет играть, не испытывая чувства соперничества к Чонгуку. Музыка именно то, что связывает их и оставляет по разные стороны баррикад. Пальцы застывают, легкая улыбка завершает композицию. Чимин доволен, ведь впервые сыграл идеально. Только трепещущее чувство беспокойства не дает покоя, но парень не обращает на него внимания. Все правильно. Он восхитителен, а Чонгуку никогда не достигнуть его, насколько бы талантливым он не был. Чимин и не предполагал, какой вывод из последней их встречи сделал для себя младший, но он бы и не подумал, что размышления Чона приведут их в закрытую на ремонт уборную для мальчишек младших классов. А ведь Пак никого не трогал — шел себе спокойно с небольшой стопкой книг в руках, поглощенный в изучение классической музыки Великобритании. А в следующее мгновение уже оказался прижатым к холодной плитке, а тетради упали на мокрый пол, впитывая влагу и размазывая аккуратные ноты в чернильные кляксы. Чимин не может сосредоточить все свои мысли на том, как его многочасовой труд сейчас безвозвратно портится только потому, что напротив зажглись два хитрых огонька, что размеренно мерцают как на новогодней елке. Чонгук точно что-то удумал, раз так уверенно наседает на своего врага. От этого у Пака страх захлестывает все остальные чувства. Страх того, что его безвольная натура неожиданно решила прогнуться и спокойно принять свою участь. Заткнув за пояс ощущение трепета перед таким вот непокорным Чоном, Чимин со всех сил оттолкнул от себя младшего, цепляясь за его школьную рубашку и отшвыривая подальше. Голова гудит от потока мыслей, и было бы хорошо поднять испорченные нотные тетради и поскорее убраться с уборной, но парень продолжает стоять и впитывать всю окружающую его ауру. А Чонгук смотрит с немного издевающейся улыбкой и закрывающей глаза челкой, от того домашнего и смущенного мальчишки не осталось и следа. Чон снова безжалостен и холоден в своей ненависти, что полыхает слишком жарко в одном только взгляде, который выдержать нереально. Только не для Пак Чимина, что одаривает не менее сильным и пронзительным. — Что за херня, Чонгук? — рявкает Чимин, теряя терпение, которого у него всегда предостаточно, но не сейчас, когда младший явно испытывает своей молчаливой игрой. — Меня беспокоит то же самое, Чимин. Что за херня? Какого ты приперся ко мне домой? Какого избегаешь меня, словно трусливая шавка? — с каждым словом Чон становился все ближе, в конце концов нависая над низким хеном и грозно гоняя выдыхаемый им воздух. Пак снова попытался оттолкнуть оборзевшего мелкого, но его руки тут же припечатали к стенке, а силы резко приблизились к отметке ноль, словно Чонгук впитал их губкой. Он бы и сам очень хотел найти вразумительный ответ на поставленные вопросы, но Чимин последнее время не понимал себя, а тем более мотивов, что подвигли его на подобные действия. Чонгук оставался все тем же охуевшим и талантливым Чонгуком, что может обогнать Чимина в игре в любое мгновение. А Чимин не чувствовал себя прежним и целостным, находя все новые прорехи в крепких стенах, которые всю жизнь окружали его внутренний мир. Спасибо большое одному придурку за это. — И что же ты хочешь услышать? — Чимин прищурился, всматриваясь в широко распахнутые глаза, чтобы не пропустить ни одной микроэмоции, но Чон только немного расслабил хватку, покидая личное пространство мальчишки. — Думаю, правду. — Я не могу, — обреченно прошептал старший, не чувствуя былой уверенности в своем контроле над ситуацией. Пак уже схватил брошенный рюкзак, чтобы так по-детски и глупо сбежать от всего сразу: от слишком сложных вопросов, от любопытного Чонгука, от пугающей атмосферы, — но ему не дали покинуть закрытую уборную. Сильные руки обвили талию, сжимая сквозь форму и не разрешая двинуться с места. Спиной Чимин чувствует тепло чужого тела, что по каким-то причинам удерживает его и прижимает к себе; чужое громкое дыхание, которое прошибает насквозь; и несказанную потребность в ответной реакции. Это пугает куда больше грозного и наглого Чонгука. Младший не сильно сжимает хена в кольце из своих рук, но в каждом его действии скользит отчаянность, которая по неизвестным причинам заставляет сердце биться все быстрее и быстрее. Будто Чимин и правда нужен Чонгуку. Будто они не заклятые враги. Становится больно, потому что… — Хен, не будь таким. Верни на место свою ненависть. Я не могу без нее. Она мотивирует меня, заставляет двигаться дальше. Она нужна мне. А Чимину как-то никак, пусто что ли, и разочарование копьем пронзает грудную клетку, вызывая сдавленный кашель вместе со смехом. Если подумать, он довольно странный, ибо ждет чего-то от своего врага, а когда тот предлагает продолжение взаимной ненависти, то задыхается от сильного сжимания органов. Где-то невидимая бетонная стена упала, Чимин оказался под ней. Никому нет дела, тем более Чонгуку. Пак трясет головой, чтобы отогнать неизведанные чувства, и запускает пальцы в залакированные волосы, портя идеальную прическу. Жесткая челка падает на глаза, и мальчишка надеется, что это хоть немного скроет грусть. Лицо вмиг становится безэмоциональным словно у застывшей скульптуры, подбородок поджимается, отчего линия челюсти резче выделяется на общем фоне пухлых щек. Ему нужно всего лишь пару секунд, чтобы досчитать в голове до десяти и взять себя в руки. Это очередная уловка, испытание, смысл которого Чимин еще не понял. Его пальцы резко обрывают замок из рук Чонгука, и мальчишка отходит, устремив взгляд в стену напротив и даже не удостоив им Чона. — Что ты себе напридумывал, мелкий? С тобой вообще все нормально? Классическая музыка, ненависть, что еще тебя возбуждает? Твои слова звучат похуже многих извращений, но знай: меня никогда не перестанет тошнить от тебя, а мои пальцы никогда не перестанут играть, ради победы над тобой. Ты всего лишь выскочка, заноза в заднице, поэтому не ставь себя слишком высоко, — как только слова слетели вперемешку с приторным ядом с пухлых губ, Чимин выскочил из уборной, напрочь забыв о своих вещах, и направился к ожидающей его машине с водителем. Ученики смотрели на него как на прокаженного, когда Пак со всей дури летел по коридору, а в конце грохнул входной дверью так, что на потолке зазвенела огромная стеклянная люстра. — Мистер Пак, у Вас еще два занятия, — отчеканил водитель, когда юноша залетел в кожаный салон и велел везти его поскорее домой. — Ты не слышал, что я сказал? Заводи эту тачку, черт побери, — зарычал Чимин и тут же уткнулся взглядом в окно. Мужчина, опешив от такого тона, который Пак младший никогда себе не позволял, тут же сел за руль и выехал со школьного двора. Мальчишка залез на сидение с ногами, чувствуя себя по-настоящему уязвимым и уязвленным. Хотелось скрыться от всех, поэтому Чимин в последний раз окинул школу взглядом и зарылся носом в колени. Он безуспешно отгонял назойливые мысли, пытаясь создать порядок в голове, но все сводилось к одному — к черным широко распахнутым глазам, что наблюдали из окна за отъезжающей машиной. Они преследовали Чимина всю дорогу, поэтому, когда водитель, как всегда, включил очередной классический концерт, Пак не выдержал и громко попросил «выключить это дерьмо нахер». Мужчина, обескураженный поведением идеального ученика, потянулся к плееру, но музыке суждено было остаться включенной в тот вечер в той машине на том скользком и темном перекрестке. Когда Чимин услышал визг шин, а уже потом почувствовал, как по инерции его уносит в другую сторону автомобиля, его глаза распахнулись и уставились прямо на огромный мчащийся на полной скорости грузовик. Говорят, перед глазами должна пронестись вся жизнь, но у Чимина только чужие черные с огоньками на радужке вытесняют все воспоминания, а на фоне играет Шопен. Он очень хочет подумать о чем-то хорошем, о родных людях и вообще о всей своей жизни в целом, чтобы понять, что не зря. Когда я жил? Внезапная боль забирает сознание вместе с последним криком, в ребра очень давит, и ног он не чувствует. Похоже на то, что было полчаса назад в уборной, только теперь физически и ярче. Чимин очень хочет выбраться, но не может пошевелить даже пальцем. Остается слушать сквозь пелену тумана крики чужих людей и непрерывную мелодию, что доносится с неповрежденной магнитолы. Мальчишка вдыхает запах горелой резины, чувствуя стальной привкус крови во рту, пока сознание окончательно не покидает его, а темные глаза не растворяются в беспросветной тьме, что не сулит ничего хорошего. Пак с самого детства мог с закрытыми глазами отчетливо распознать больницу. Может, это связано с его мамой или еще чем-то, но как только мальчик попадал в белоснежное помещение с чистыми простынями и едким запахом лекарств, его тут же охватывала паника, рвотные позывы подступали к горлу, и ему поскорее хотелось выбраться на свежий воздух. В этот раз было так же. Чимин сразу учуял медикаментозный запах и услышал пиликанье аппаратов совсем рядом, тут же скривившись от осознания, где он, и коротких воспоминаний. Чимин помнит собственный голос, что велел выключить музыку, грузовик и следом нескончаемую призрачную боль, что заставляла все тело сжаться при одном лишь воспоминании. Сейчас оно ныло и не хотело слушаться, глупо капризничая. По каким-то причинам большая область лица была плотно забинтована, поэтому парень не смог открыть глаза и осмотреться, чтобы понять, кто это так громко сопит рядом с ним. Видимо, с его пробуждением на экране аппаратов что-то изменилось, потому что мальчишка тут же почувствовал чужие руки на своем лице. В комнате явно находилось несколько людей, и они о чем-то тихо спорили. Не заморачиваясь над чужой болтовней, Чимин позволил себе снова впасть в беспамятство, надеясь на то, что, когда он проснется во второй раз, сил снять повязку будет намного больше. — Мистер Пак, поймите, мы не можем ничего сделать. Повреждены зрительные нервы, таких операций попросту не делают. — Так сделайте! Как он будет играть по-вашему?! — Вас беспокоит только это? Голоса доносятся приглушенно, словно сквозь стеклянную призму, под которой находится совсем хрупкий Чимин, но он отчетливо понимает каждое слово и бьет кулаками об толстое стекло, пытаясь выбраться наружу к тем далеким голосам. Он хочет уверить их, что ничего не повреждено, ему нужно только открыть глаза. Рука тянется к повязке, а сухие обезвоженные губы приоткрываются в попытке донести это до непонятливых людей в палате, но кто-то перехватывает тонкое запястье и пригвождает его к кровати. Блять. Тупые люди. Нужно всего лишь снять повязку. Усталость не дает сказать ни слова. Парень медленно уплывает по молочным рекам, впадая в глубокий сон. Когда Чимин просыпается в третий раз, в комнате тихо, и ему никто не мешает нащупать пальцами марлевую ткань, а потом стянуть ее, несмотря на резкую боль в предплечье. В голове стреляет молниями боль, и мальчишка облегченно выдыхает, когда чувствует прохладный ветерок на своих щеках. Ему кажется, что теперь все позади. Он уверен, что открыл глаза, так уверен, как в том, что дышит. Ничего не меняется. Он смотрит, отчаянно смотрит, вглядывается в однотонную черноту и не видит. Ни черта не видит. И это доходит со скоростью улитки, пока мальчишка глупо моргает пергаментными веками и трогает кончиками пальцев сухую кожу вокруг глаз. Теперь возможность увидеть белую ненавистную палату кажется намного привлекательнее. Чимин в надежде жмурится сильно-сильно, закрывая ладонями глаза, а потом открывает так резко, что у другого бы пошла картинка пятнами, но не у Пака. У него нет картинки. Пожалуйста, пусть это будет страшный сон, кошмар. Может, он умер, и это ад. Но сомнений не остается, когда на грудь снова тяжело падает реальность, — жив, но чувствует себя мертвее всех мертвых. И он медленно тонет в своем «ничего», кажется, раздирая кожу до крови. Тело содрогается в судорогах, пытаясь найти спасение и свет, но вокруг. Вокруг нет ни первого, ни второго. Только животный страх душит костлявыми пальцами. Чимин почти уверен, что это и есть смерть, которая медленно пожирает всю сущность мальчишки. На его крик прибегают, наверное, медсестры и пытаются успокоить, бегают вокруг кровати, удерживая руки парня подальше от его лица. Но ему прикосновения не нужны, он пугается их и пытается забиться подальше. А потом чувствует свою слабость и поддается ей, не переставая бормотать ломающее кости «не вижу» в самую черную ночь из всех в своей жизни. И у работников больницы бегут мурашки по коже от осознания того, что судьба сломалась прямо у них на глазах, и они бессильны. Остается вводить допустимую дозу успокоительного и продолжать курс терапии. Первые две недели проходят особо тяжко. Чимин потерял счет времени, карабкаясь наверх через паутину боли, как физической, так и душевной. Пережить потерю зрения оказалось тяжелее, чем сращивание поврежденных костей в детстве. В его распоряжении теперь были часы, он мог думать над чем угодно, но продолжал вспоминать те счастливые моменты жизни, которые можно пересчитать на пальцах: первое выступление, мамина улыбка, поле васильков. Игра Чонгука. Нет. Чимин отогнал любые мысли о своем враге, что непременно порадуется, узнав о потере Пака. Чонгук никогда не был в перечне хороших воспоминаний. Но каждый раз, когда Чимин всплывал на поверхность сознания, в голове летал целый рой мыслей, не давая сконцентрироваться на чем-то одном, и среди них всегда отчетливее остальных был силуэт школьника. Все воспоминания улетали, прежде чем Чимин мог заострить на них внимание и выкинуть какие-то из головы насовсем. Ему колют время от времени снотворное, когда осознание реальности приходит слишком резко снова и снова, раз за разом унося с собой частичку выжившего, и он начинает пытаться увидеть любой ценой. Грань между днем и ночью стерлась навсегда, и для Чимина осталось только беззвездное небо и громкое «ничего», что заполнило собой самые дальние уголки души. На конце второй недели к парню пришел психолог, желая помочь с «перенесением непростого жизненного периода», как он сам выразился. А мальчишка только засмеялся специалисту, он надеется, в лицо и поставил жирную точку в их бессмысленных встречах. Чимин понимает, что вокруг него все так суетятся не из-за сожаления и остальных хороших качеств, а из-за толстого кошелька отца, что, скорее всего, уверен, что деньги способны сотворить чудо. Фразы человека, который должен разбираться в строении мышления подростка, остались неуслышанными, непонятыми и тут же забытыми. Потому что, как ты можешь так просто говорить и понимать меня, предлагая выход, когда даже не представляешь, как мне одиноко? Мальчишка успокоился, больше не пытаясь сделать невозможное. И это не заслуга дорогого психолога. Просто в нем что-то перемкнуло. Просто однажды в его палату зашла уборщица и, начав мыть пол, решила поболтать с пациентом, расспрашивая его о том, почему он не выйдет на улицу и не прогуляется в такую чудесно редкую и хорошую погоду. Но в следующее мгновение женщина замолчала, и Чимин почти уверен, что она посмотрела на него, увидела скользящий взгляд в никуда и потом безмолвно ушла. И тогда внутри него что-то надломилось, хрустнуло как сухая ветка холодной весной, и его вера в лучшее, его надежда исчезли безвозвратно. Он почувствовал себя невероятно чужим в зрячем мире. В тот же день Пак попросил медсестру привести доктора, а когда добрый голос заверил парня, что дальше жить можно, даже очень полноценно, Чимин не выдержал и расплакался. Дальше? Жить? Полноценно? Как? Теплые руки врача обняли и надолго притянули к широкой груди, что впитала все слезы, все несказанные слова благодарности и все отчаяние. — Ты должен ценить то, что живой. Чимин, проживи свою жизнь, пожалуйста, так, как сам того захочешь. Каждый день. Ведь именно для этого я тебя спас, парнишка, — сказал врач напоследок перед тем, как выписать Чимина и отправить лечиться домой. Его отец не сказал ни слова, но Пак всеми фибрами чувствовал его присутствие и невысказанную никому ярость из-за произошедшего. Когда они приехали домой, мальчишка по памяти нашел свою комнату и больше не спускался в тот вечер, желая спрятаться в выдуманной скорлупе, что теперь стала в три раза толще, навсегда. Пак-старший и не сильно пытался вытащить сына из комнаты и поговорить с ним по душам, только оповестил того, что теперь парень будет учиться дома, а еще ходить на специальные курсы для калек и заниматься с частным учителем игре на фортепиано. Чимин был настолько утомлен происходящим, что впервые пропустил мимо ушей все сказанное и просто зарылся в одеяло поглубже, не желая показываться миру. Несмотря на усталость, мальчишку теперь часто мучила головная боль, поэтому он еще долго не мог уснуть, раздумывая над тем, что бы он поменял, будь у него возможность. Он бы точно прокатился на велосипеде, сходил бы в кино, завел собаку, может быть, даже девушку, а еще ему бы хотелось сходить в планетарий и посмотреть на звезды. Он бы никогда не сел за рояль, не начал играть лучше всех, не ездил на все те бессмысленные конкурсы и не… Не заводил бы врагов. Лучше друзей, но он больше никогда не сможет сделать и не сделать все так, как желает. Он больше не увидит звездное небо, не посмотрит фильм с большого экрана, не научится водить машину, не заведет собаку для себя, а не для того, чтобы животное переводило его через дорогу. Он так много потерял, даже не попробовав на вкус, что теперь вся жизнь кажется чередой ненужных событий. Чимин так сильно хотел поменять ее раньше, но не решался до последнего, пока не потерял зрение. Теперь слишком поздно. Какой же он трус, такой никому не нужный и жалкий. Чувствовать себя гнилым, почти засохшим под темным валуном растением так хреново, что в одно мгновение самым рациональным решением ему кажется оборвать все связывающие его с реальностью нитки. С жизнью? Мысль закралась и притаилась на периферии сознания, выжидая того, когда мальчишка будет готов для принятия решения. А пока что он снова попытается, может быть, не совсем изменить, но хоть чуть-чуть подправить свою жизнь. На следующий день к нему приставили одного из их прислуги, чтобы Чимин «не выглядел слишком немощным». После слов отца парень усмехнулся, понимая, что ошибочно полагался на непонятно откуда-то появившуюся родительскую заботу и снова оказался обманутым своими надеждами. Пак-старший словно насмехался над ним, наоборот выставляя напоказ беспомощность своего сына, ведь рядом с незнакомым человеком, который помогал переодеться и спуститься к столу, Чимин полностью ощутил прострационное состояние, в которое неосознанно впал. Угнетенное и подавленное настроение полностью завладело телом, оставляя после себя только истощенность. Он такой слабый, что даже не может найти еду на своей тарелке. Слабый, слабый, слабый. Он не слабый. Никогда им не был и не будет. Вилка упала на пол. Чимин почувствовал на себе слишком пристальный взгляд отца, что перестал есть и отложил приборы в сторону. Он точно не доволен поведением сына, что вперил в него свои пустые глаза. Мальчишка готов поклясться, что Пак-старший сжал губы в тонкую линию и недовольно подпер руками подбородок, размышляя над тем, как усмирить бракованного еще с рождения сына. На все это Чимин только приподнял голову, чтобы не выглядеть убого и негласно бросить вызов. Хоть он и не видел тех глаз, выносить их взгляд было не легче, чем раньше. Все вокруг ждало только действий Чимина, который решительно поднялся из-за стола. — Я не буду больше играть. — Ты не понимаешь, что говоришь. Кажется, отец встал и решил подойти поближе, потому что в следующие мгновение Чимин почувствовал некую тревогу, словно его зону комфорта без спроса нарушили. Но решимости в нем не убавилось. Теперь мальчишка точно знает, чего хочет. — Я сказал, что больше не буду играть. Громкий хлопок рассек воздух, а на щеке Чимина остался красный след. Пощечина получилась звонкой и сильной. Ее оглушительное эхо еще долго преследовало парня, пока он прятался в ванной и кусал рукав свитера, в попытке сделать свои рыдания не столь очевидными. В ушах «ошибаешься» и быстрые удаляющиеся шаги родителя. Он бы мог проорать что-то вслед или же убедить себя, что его не смогут так просто заставить сесть за рояль, но правда в том, что у Чимина нет опоры, он дрейфует один в открытом океане, которого даже не видит. И лучше пусть его съедят акулы. Пусть его существование сотрется с лица Земли, словно и не было такого Пак Чимина — подающего большие надежды пианиста. А еще вся горечь этой правды — то, что Чимин не сможет ничего с собой сделать, не сможет прервать свою жизнь. Кишка тонка, духу не хватит. И это, черт возьми, безысходность. Он не выживет без отца и с ним-то жить не будет. Тупик, финиш, заключительный аккорд. Зрители не хлопают. А Чимин продолжает лить слезы, упрекая себя в них и не зная, где тот спасительный запасной выход. Разговор по душам за завтраком прошел мимо ушей Пака-старшего, что на следующий день напомнил время занятий, оповестил о том, что нанял человека на должность проводника для Чимина и, не попрощавшись, уехал в очередную командировку. Парень сидел в гостиной, вслушиваясь в звук работающего телевизора, угадывая телепередачи, чтобы хоть как-то отвлечь себя, когда со стороны террасы послышался шорох. Вся прислуга ушла к себе, а охрана всегда заходит через главный вход, поэтому Пак не на шутку испугался, повернув голову к источнику звука и крепче сжав пульт, готовясь защищаться. — Кто здесь? — как можно тверже и увереннее произнес Чимин, тут же поняв свою оплошность. Если это грабители, то он только что выдал свою слепоту, и им не составит труда подобраться ближе и перерезать глотку наивному пареньку. Вместо ответа все подозрительные звуки разом стихли, и можно было бы даже подумать, что ему почудилось, но Чимин всем телом ощущал чье-то присутствие рядом, как незнакомец подкрадывается как можно тише и смотрит прямо Паку в лицо. Чимин отодвинулся к краю дивана, все также выставив пульт вперед, защищая себя им. Он представил, как смешно выглядит, — похудевший испуганный подросток с весьма необычным способом защиты. Диван прогнулся под весом еще одного тела, и где-то там, на другом конце, предполагаемый вор сел перед ним, наверное, насмехаясь из-за беспомощности обитателя дорогого коттеджа. Чужое судорожное дыхание почему-то заставило Чимина подумать о том, что незнакомец может быть не вором. — Ты и правда не видишь, — тихо прошептал до боли знакомый голос и заставил еще больше напрячься вместо того, чтобы спокойно выдохнуть. Чимин отбросил в сторону пульт, складывая руки в замок и молясь всем богам, чтобы этот придурок поскорее убрался с его дома. Чонгук это последний, перед кем Чимин бы хотел выглядеть вот так, какой он сейчас. — Какой ты внимательный, — выдавил из себя Чимин, пытаясь собрать остатки сил вместе и достойно выстоять в еще одной словесной перепалке. Чон, видимо, не спешил с ответом, только начал подползать ближе, а в конце и вовсе неожиданно прикоснулся к щеке хена, что тот аж визгнул и тут же отпрянул, чуть не упав на пол. Чонгук вцепился в кофту Пака, не давая тому свалиться, и посадил его обратно на диван подальше от края и от себя тоже. Повисла звонкая тишина. Ни один из них не знал, какие слова в их ситуации могут быть правильными, уместными. Поэтому каждый раз, когда Чон хотел что-то сказать, все его попытки так и оставались неисполненными, а парень сидел, хлопая ртом как рыба, выброшенная на берег. Старший ощущал кожей нервозность и беспокойство, которое исходило от нежданного гостя, и не мог взять в толк, отчего за него переживает не кто-то, а сам Чон Чонгук. Все-таки неправильным и корявым словам нужно было выйти. — Мне жаль, — тихо произнес Чон, не уточняя, за что именно он извиняется. В любом случае это прозвучало так нелепо, что Чимин невольно поморщился и сильнее сжал подушку. Жаль ему. Конечно. Не тебе одному, Чонгук. Но кто-то хоть попытался спасти меня? Кто-то хоть пробовал разделить мою боль? — Тебе приносит удовольствие наблюдать за вот таким Чимином? — неожиданно произнес мальчишка, глотая подступивший комок обратно в пищевод. Желчь пропитала брошенные слова, заставляя Чона замереть с широко распахнутыми глазами и приоткрыть рот от непонимания. Он сглотнул весь яд, разрешая тому разноситься по сосудам и парализовать тело. — Почему ты так считаешь? — подавленно спросил младший, отводя глаза от красивых тонких и невидящих. Неуверенная интонация только подлила масла в огонь, и Пак снова почувствовал наслаждение от пререканий со своим врагом. Хотя слово «враг» слишком неточно описывает отношение Чимина к Чонгуку. Но, кажется, он пока что сам еще об этом не догадывается. — Твою мать, Чон. Мы с тобой заклятые враги с малых лет, а теперь ты приходишь ко мне, после того как я… как я… — Чимин бурно начинает, бросив подушку в то место, откуда звучит голос Чонгука, но под конец сам затихает и не может унять внутренний протест, недоверие врачам, медицине, отцу, всем голым фактам, хотя умом понимает, что он действительно оказался в гребаной дешевой мелодраме на месте главного героя или же его друга-неудачника. Да, второй вариант подходит лучше. Мальчишка не замечает то, как теплые ладони возвращают ему обратно в объятия такую нужную подушку, за которую можно хоть как-то уцепиться и попытаться не поддаться желанию громко и сильно зарыдать. Он и не замечает того, как сам затягивает в эти объятия и Чонгука, что легко позволяет мять свою кофту и бить по спине. Он стойко терпит, пока Чимин не утихает, и сам не отталкивает, так что младший еле удерживается на диване. Чимин испуганно мотает головой, по привычке распахивая глаза в ужасе от самого себя, но над ним не смеются, не пытаются больно укусить и задеть словами. Чонгук кладет свою ладонь поверх ладони Чимина, чтобы парень знал, где и на каком расстоянии сидит его собеседник. Это кажется Чону невероятно важным, поэтому он успокаивающе гладит худую ладонь, а когда Пак пытается вырваться, то не отпускает, удерживая в своей. Старший приходит в себя, пытаясь вспомнить, на чем они остановились, и придумать, как возобновить тот настрой и их так и не начатую перепалку, только у него ничего не выходит. Чонгук не провоцирует и продолжает успокаивать своим размеренным дыханием и почти незаметными касаниями. В конце Чимин усмиряет все порывы поднять бешеный ураган и истерику, которой в его доме нет места быть. Чон набирается смелости, только когда хен перестает порывисто вдыхать воздух и невольно прикусывать губу, словно его попытки не расплакаться никто не заметит. — Чимин, ты даже не представляешь, какой я дурак, — шепчет младший, перехватывая и вторую ладонь Пака. Он давно для себя все решил, но говорить это хену в его планы не входило. Ну, по крайней мере, не в ближайшие 2-3 года. Его вполне устраивали их «отношения», что давали возможность узнавать и проводить больше времени с Паком. А теперь… — Я и так это знаю, Чонгук, — уверенно произнес Чимин, почему-то боясь и смущаясь одновременно вкрадчивого голоса. Это был совсем другой, неизвестный Паку тон, что ничуть не напоминал задиристый и дерзкий, тот, который обычно привык слышать Чимин. — Я не о том, хен, — мальчишке кажется, что его собеседник совсем близко, прям перед его носом. Он чувствует теплый воздух, что выдыхает Чон во время речи, слышит чужое дыхание, что сбивает собственное, и чувствует кожей чужое сердцебиение. Но проверить — выше чиминовых сил. Он всего лишь замирает как статуя, желая, чтобы все это поскорее прекратилось, и он мог зарыться обратно в одеяло, закрыть свою комнату на все замки и остаться наедине со своим вечным мраком, — Впрочем, это подождет. Ты так много всего пережил. Поэтому я отложу этот разговор. Скажи мне, ты что-нибудь ел? Волшебная пыль спала, и чары прекратились, как того и хотел Чимин. Но теперь ему кажется, что на одну секунду было светлее. Он еле сдержал неуместный расстроенный вздох и высвободил руки из крепкого захвата. Очередная уловка. Чонгук, как всегда, умело пудрит мозги. Чимин убеждает себя в этом и хмуро сводит брови, с сожалением понимая, что, скорее всего, это правда. — Нет, — просто отвечает он, даже не замечая того, как гость поднимается и идет, наверное, на кухню, что-то себе припевая под нос. Пак слишком занят тем, чтобы осознать только что произошедшее и собрать себя заново. Чонгук оповещает, что его фирменный омлет будет готов через пятнадцать минут. И Чимин вопросительно вскидывает брови, тут же подрываясь и направляясь на кухню. Он в грубой форме интересуется, какого хрена Чонгук здесь хозяйничает, на что младший, ни секунды не колеблясь, произносит: — Я — твой временный проводник, хен. И в мои обязанности входит все: от утра до ночи. Теперь Чимин понял, что в его ситуации может быть хуже. Пак-старший по факсу присылает Чону список его обязанностей, что младший только по-дурацки комментирует и уверяет, что он не будет слишком строгим надзирателем. Отцом было решено, что Чонгук переедет к ним и поселится в одной из гостевых комнат. Чимин только фыркнул в ответ, показывая недовольство таким исходом событий, будто он может что-то изменить. У парня и раньше прав особых не было, а теперь он полностью и безоговорочно стал куклой на шарнирах, которую даже услышать никто не попытается. Чон не обратил внимание на расстроенное состояние хена, продолжая рассказывать о том, что интересного произошло в школе, насколько сильно налажала Джиен на очередном уроке, и какую композицию им нужно выучить дома к четвергу, тщательно избегая всего, что может затронуть здоровье Пака. Чимина так и подмывало спросить, как отреагировали на новость о его «неспособности» конкурировать даже с представителем младших классов. Многие, наверное, прячут довольные улыбки и внутренне ликуют от того, что сильный противник слился так просто. Во время поступления им теперь будет легче, ведь в рейтинге на одну позицию свободнее. И только теперь мальчишка задумался, кто, кроме него, достоин занять первое место в старшей школе. В голове быстро пробегали лица одноклассников и их несовершенная игра. Ким Кибом? Ли Сыхен? Нет, определенно и категорично. Единственным, достойным звания лучшего ученика, кроме, конечно же, самого Пака, был… Чимин обернулся на звук чужого голоса, на секунду забыв, что он не может увидеть его обладателя, но воображение все равно моментально создало образ темноволосого юноши, что расслабленно сидел напротив. Младший улыбнулся, показывая ряд ровных зубов и еле заметные ямочки на щеках, наклонил голову немного в сторону так, чтобы челка упала на глаза, и откинулся на спинку стула, без смущения смотря в глаза хену. Чимина пробрала дрожь. Он крепче сжал край скатерти, глубоко вдыхая и выдыхая, считая в голове для того, чтобы прийти в себя. Чон замолкает резко, а потом мальчишка слышит скрип ножек стула об пол рядом и человеческое тепло, что окутало тут же с ног до головы. Чужие руки отобрали бедную ткань и положили на острые колени, снова ради парня, что тут же прощупал порванные джинсы и кусочки голой кожи, представляя, где и как далеко находится Чонгук. Это тут же успокоило. — Тебе нужно поесть. Ты так сильно исхудал, а для такого капризного хена нужно больше энергии, — успокаивающе сказал младший, при этом кладя ладонь на лицо Пака, пытаясь не спугнуть его. Челюсть поддалась напору, и Чимин послушно приоткрыл рот, хотя внутри него поднялся целый бунт против действий Чона. Кусочек омлета без проблем оказался в теплой полости рта, и Чимин с наслаждением по привычке прикрыл глаза, мысленно отмечая, что Чонгук недурен в готовке. — Я не капризный, я требовательный, — не смог сдержаться и выдал мальчишка только после того, как проглотил пищу. В ответ он услышал тихий смех, что не казался похожим на то, что приходилось слышать из уст Чона. В легком звуке скользила неприкрытая искренность и добрая насмешка, что не несла в себе негативного подтекста. Этот совершенно новый Чонгук пугал, потому что Чимин не находил причин, чтобы язвить и доказывать свой враждебный настрой. Видимо, деньги отца имеют сильное влияние на поведение людей. Именно это и объясняет внезапную перемену в младшем. Пак-старший отстегнул немаленькую сумму для того, чтобы нанять врага своего сына тому в проводники. Прекрасно. Сама мысль о том, что Чонгук готов ради суммы с большим количеством ноликов предать принципы и нацепить улыбку для самого ненавистного для себя человека в мире, задела Чимина почему-то больше, чем он мог ожидать. Он реалист и понимает, что до сих пор никому не нужен, но как бы было хорошо, если бы вот этот смех был правдой. Остаток еды кажется уже не таким вкусным. После окончания трапезы Чон помогает хену подняться наверх и по просьбе оставляет одного до конца дня. Мальчишка понимает, что в очередной раз сбегает от всего и снова запирается наедине с тем, что может разрушить его сознание, но ему нужно снова все обдумать, немного прийти в себя и принять, хоть и за деньги, но помощь Чонгука. Он садится перед окном, как он надеется, и смотрит на светлое небо и яркое солнце, он видит слабое светлое пятно, что тут же пропадает и тухнет в темноте, но Чимин отчаянно представляет, что это солнышко пробилось к нему сквозь занавес ночи. У него сохранилось так мало, пару процентов, что позволяют видеть только самые яркие силуэты, но этого мало, мало, когда ты знаешь, сколько всего остается сокрыто, сколько прекрасного ты больше не увидишь и сколько не суждено никогда не увидеть. Ногти царапают стол, Чимин снова поддался слабости и позволил унести себя в пучины боли, которая, кажется, никогда не исчезнет. Когда Чонгук нашел его, слабого, без сознания, с засохшими ручейками слез на щеках, на полу светлой комнаты, на его плечи упал невыносимо тяжкий груз, что до этого парень пытался игнорировать. Ноша придавила Чона к полу, заставляя опуститься на колени и притянуть к себе беззащитного хена, и сдавила все естество, не давая выпустить на волю эмоции. Он кладет худое тело на кровать и садится рядом прямо на пол, кладя голову на мягкие простыни и вдыхая аромат стирального порошка. Его терзают страхи, глупые мысли и обвинения в свою сторону, но сейчас, когда Чимин больше не заламывает брови, словно ему снится кошмар, и не сжимается в маленький клубочек, а его дыхание более спокойное и глубокое, Чонгук отбрасывает их подальше, решая стать спасательным кругом для того, кто хочет утонуть. Когда Чимин просыпается и случайно нащупывает мягкую макушку возле себя, он не сразу понимает, кто рядом. Мальчишка совершенно не помнит ни того, как оказался в постели, ни того, что было после завтрака. Что-то ему подсказывает, что он не очень будет рад пришедшим воспоминаниям. Он осторожно проводит пальцами по мягким волосам, касается лба, расслабленных щек и век, исследует непонятно зачем, а потом подносит кончики пальцев к тому месту, где должны быть губы. За секунду до касания отдергивает руку, не понимая, что он творит, и жмется к стенке, чтобы только подальше от Чонгука. Младший улыбается, вмиг соскальзывает из кровати и бесшумно уходит, оставляя хена одного. Чимин не до конца уверен в реальности происходящего, ибо, когда во второй раз тянет руку в том же направлении, его встречает только прохладный воздух. Либо Пак сошел с ума, либо Чон слишком много себе позволяет. Как бы то ни было, мальчишка не нашел в себе сил, чтобы спросить об этом, решив пустить все на самотек. Если сделать вид, что все всегда так и было, а Чон — один из прислуги, то Чимину было бы проще жить, но, увы, даже будучи немного слепым нельзя упустить тот факт, что действия Чона, его поведение, ходьба, даже дыхание — все кричит о нем, о Чон Чонгуке, который слишком нагло залез в раздробленную Вселенную своего ненавистного хена. Иногда Чимин аж сопел от несправедливости и над чувством юмора судьбы. Где это видано, чтобы так в одно мгновение с ним произошли настолько несуразные вещи? Кроме потери зрения у мальчишки было только пару царапин, и, знаете, уж лучше переломанные конечности, открытые раны с торчащими наружу костями и кусок арматуры в животе, чем такая тошнотворная тьма. Чимин готов поспорить с любым, кто не согласен. Правда, никому нет дела до него и его проблем, а с Чонгуком, который каждый вечер играет свои любимые композиции, пока старший закрывает уши пуховыми подушками, говорить, от слова «совсем», не хочется. Этому придурку Чимин душу не откроет, даже маленькое окошко. Хрен ему, а не откровенности. Он так уверен в своем стальном решении, что, когда Чонгук сам приходит к хену поговорить, скалится хуже бешеного пса, что когда-то давно бродил возле их школы в поисках хоть куска черствого хлеба. Все школьники обходили псину десятой дорогой, а потом активно обсуждали, как спровадить животное, а в худом случае — усыпить. Почему-то пес не уходил, и Чимин продолжал игнорировать его глупость, ибо уже привык, что его встречает рыжая морда, стоит только повернуть за угол, пока однажды, завернув к школе, не увидел черных глаз и длинного бледно-розового языка. Говорили, что пса переехал грузовик, его забрала служба по отлову бродячих животных, ученики с младших классов подкинули снотворного в колбасу. Много чего говорили, но забыли о животном уже на первой же перемене, убегая в столовую и слушая в наушниках новое домашнее задание. Чимин тоже тогда быстро забыл, но сейчас он представляет себя на месте того пса и не может перестать думать, какой же конец у истории немного дикого и неприрученного животного. Глупо полагать, что хороший, но Пак не знает, почему именно возле их школы бродил рыжий пес. А все из-за одного мальчика, который воровал утром со стола бабушки больше бутербродов и отдавал их вместе со своим обедом псу так, чтобы никто не видел. Чонгук, несмотря на острые зубы и колкие фразы, остается в комнате хена и начинает очередной ненужный никому разговор, вспоминая свою семью и тяжелую подработку, на которой приходилось работать до того, как его нанял отец Пака. Чимин только хочет снова бросить что-то резкое и совсем не дружелюбное, как слышит неприкрытые нотки доверия и искренности. И хоть ему совершенно наплевать на жизнь младшего, он внимательно слушает о том, как Чон спорил с учителем по поводу выбора композиции на конкурс, а следом еле заметно улыбнулся, ведь сам частенько наталкивался на стену непонимания со стороны педагогов, когда шла речь о выборе произведения. Чонгук говорил открыто, смело высказывая свою точку зрения обо всем на свете. По своей пылкой натуре он был реформатором, который хочет перемен, и, хоть Чимина всегда все устраивало в плане обучения и социального положения, послушав воодушевленного младшего, который не боясь критиковал систему образования, и насколько важное место она занимает в Корее, он нашел мысли Чонгука до чертиков правильными. Закончив свою тираду, Чон, скорее всего, засмущавшись, замолк, и в воображении Чимина опустил голову, отводя глаза от хена, словно боясь увидеть реакцию старшего на столь смелые заявления. Но Пак, на удивление, положил руку тому на колено, конечно же, только чтобы понять, где и как далеко сидит собеседник, и, поправив челку, подбадривающе улыбнулся. Пусть это по-детски, пусть они всего лишь ничего не умеющие подростки, но на секунду Чимину показалось, что они могут изменить мир, а не дать тому изменить их. Да, он давал сам себе клятву, что никогда не подпустит Чонгука слишком близко, но этот парень, черт… У мальчишки мысли в кучу, не вяжутся, когда огромная ладонь накрывает его и некрепко сжимает, благодаря за подаренную поддержку. Давайте сделаем вид, что, раз Чимин не видит своей позорной улыбки, которая никогда не была направлена на кого-то, кроме мамы, никто этого не видит. По крайней мере, так себя успокаивает сам Пак. Глупый-глупый и потерянный Пак Чимин. После того разговора присутствие Чонгука становится переносить намного легче. Один раз ему даже удается разговорить хена, который после пары связанных предложений снова прятался в свой грубый и прочный кокон. Видя, что Чимин всеми способами избегает игры на рояле и вообще избегает инструмента, Чон решает не приставать к нему, догадываясь, что что-то произошло с самим Паком, ведь не может лучший пианист так просто бросить занятие всей своей жизни. Поэтому Чонгук придумывает много всего, только чтобы отвлечь хена от саморазрушения, чем очень любит заниматься тот в последнее время под одеялом, закрывшись в комнате. Ведь под ним даже с глазами темно. Чимин подолгу сидит под плотным покрывалом, представляя, что он все еще видит и просто забрался под теплое одеяло, потому что захотелось посидеть в кромешной темноте. Он не знает откуда у Чона ключи от его комнаты, но, когда в его темный кокон кто-то заползает, невольно вскрикивает. Чужое дыхание гоняет теплый воздух, нагревая его еще больше, и мальчишка понимает, что кислорода надолго не хватит. Он по привычке находит острые колени младшего и немного успокаивается. Тот сидит напротив, немного близко, отчего хочется вылезти из любимого места пряток, но остается спокойно сидеть, потому что это его крепость, черт подери, его домик на дереве, куда родителям вход строго запрещен, а тут Чонгук. Неделю назад он бы громко крикнул «Пошел на хер!» и спихнул заклятого врага на пол, но не сейчас, когда поделиться своим убежищем кажется необходимостью. — Тут тепло, — подает голос младший, держа одеяло над их головами, чтобы лучше видеть лицо хена. Что бы не говорили другие о невидящих глазах, смотреть в чиминовы совсем не страшно. Они похожи на два чистых зеркала, за которыми только сам мальчишка, без глупой мишуры, какого Чонгук давно стремился увидеть, правда, не такой ценой. — А еще темно, — коротко отвечает Чимин, чувствуя, как сердце тут же заходится в бешеном ритме, словно он делится самым сокровенным секретом в мире. — Поэтому ты тут сидишь часами? — Так проще. Я глупый? — спросил мальчишка, тут же прикусив язык. Паку внезапно стало так важно, что о нем думает Чон, и он просто не был в силах остановить самую дурацкую фразу, которую только мог произнести. Одеяло упало ему на макушку, значит Чон опустил руки. — Совсем нет. Ты красивый, — голос был таким тихим, что поверить в него смог бы не каждый, но обостренный музыкальный слух Чимина уловил каждую ноту ласкового шепота. Его тут же пронзило током. Слова должны отторгаться, но они легли в душу как влитые. Теперь Чимин уверен, что покраснел. Ему нечего ответить, поэтому повисает неловкое молчание, во время которого руки Чона ложатся на чиминовы колени, еще больше выбивая воздух, которого и так не хватает. — Ну, у меня зубы неровные, — наконец-то выдавливает из себя Пак, нервно дергая плечами. Он всей душой хочет отстраниться, но тело как будто окаменело. — Я не о том, — Чимин готов поклясться, что младший улыбается во все 32. Когда Чонгук снова начинает говорить, его голос звучит намного ближе, поэтому Чимин даже боится вдохнуть, прислушиваясь к трепещущему чему-то в груди. — Не дай сломить себя. Ты же Пак Чимин. Помнишь, как в средней школе тебя толкнули, и весь обед оказался на твоей белой рубашке, а там был еще тот ужасный томатный соус, от которого тебя воротило? — Ты помнишь? — только и пролепетал Чимин, наконец-то выдохнув к чертям горячий воздух и забыв вдохнуть жизненно важную порцию нового. — Ты тогда поднялся, как ни в чем не бывало взял остатки соуса и вылил на себя, — Чонгук до сих пор улыбался, но при этом умудрялся рассказывать все так искренне, что слова тут же залетали в самое сердце, укрепляя там веру в себя, — а потом повернулся к охуевшим одноклассникам и сказал: «Если что-то делаете — делайте это идеально. Иначе вы не достойны даже этого противного соуса, придурки». — Я вообще-то переживал за рубашку, — возразил Чимин, безуспешно пытаясь скрыть дрожь в голосе и теле. Слова Чона сильно задели, возможно, потому что на самом деле тогда Чимин очень долго переживал и пытался унять душевную боль и непонимание того, за что. — Да? — спросил младший, перебирая светлые пряди хена. По ощущениям тот подобрался недопустимо близко и, кажется, видел Чимина насквозь. — Ну, еще тот противный запах меня преследовал неделю. Я думал, он не смоется никогда, — жалобно шепчет мальчишка, почему-то не находя в себе сил защищаться дальше. — И все, Чимин? — он чувствует теплые руки, что укутывают его в объятия, притягивают к не менее теплой груди, что пышет жаром сквозь футболку, на долю секунды быстрее, прежде чем глаза начнут слезиться. Это добивает окончательно. Может, Чимин просто слишком долго все держал в себе и устал, а потеря зрения только послужила еще одной прорехой в его броне. Может, ему просто не хватало чьей-то теплой и надежной груди, на которую можно опереться и не переживать за то, что подумают другие. Он определенно устал, так сильно, по-человечески сильно, что сам не замечает, как начинает утопать в чужом теле, утыкая мокрый хлюпающий нос в изгиб сильной шеи, пряча руки в закромах большой футболки, доверяя нечто большее, чем дрожащее от боли тело. — Мне было чертовски больно, ты даже не представляешь, как. Я не мог понять, почему я. Почему всем тем незнакомым людям было так важно унизить именно меня? Может показаться, что я что-то вроде бесчувственной стальной стервы, и иногда мне кажется, что я действительно таким становлюсь, а потом я ломаюсь, Чонгук. Я каждый гребаный день ломался: говорил то, что нужно; делал, что требуется; жил, как полагается обществом, статусом и всем остальным. У меня не было выбора. А теперь еще и это. Так что я не могу быть тем, кем никогда не был. Не могу не сломиться, — каждое слово дается с трудом и сдавливает горло. Но Чимин физически чувствует, что должен дать выход копившемуся годами. Чон не отстраняется и больше ничего не спрашивает. Его руки медленно вырисовывают на спине мальчишки неровные круги, Чимин только сейчас замечает, что дышать под одеялом стало совершенно невозможно, а его кожа пылает от слез и жара, она точно покрылась уродливыми красными пятнами. Что же теперь будет? Теперь он знает, какой я слабый? Мы до сих пор враги? Мы были ими? Он упорно пытается прийти хоть к какому-то здравому выводу, но не может даже предположить, о чем думает Чонгук. После услышанного у того теперь немало козырей в рукаве, и младший может в одно мгновение раздавить своего противника, если захочет. Ведь маска бездушного Пак Чимина канула в лету. Остался только тот, что до чертиков с детства боится темноты и подкроватных монстров, что носит носки с новогодними оленями осенью и пока никто не видит разбавляет чистый крепкий кофе сладким молоком. Ему никогда нельзя было на волю, он сам себя не выпускал, прячась где-то в своей комнате на подоконнике и наблюдая за всем из окна. Теперь в его мире посторонний — Чонгук забрался и увидел все своими глазами, прижимая слабого и плачущего хена как можно ближе. — А еще я не называл их придурками, — добавляет Чимин, решая оттолкнуть и выставить вон, пока осталась хоть капля гордости. Он набирает горячего воздуха, чтобы попытаться склеить упавшую маску, ведь так страшно. Страх пожирает его, и он не может даже посмотреть ему в глаза, зато Чонгук не против. Он поднимает голову Чимина за подбородок, не давая сказать еще хоть что-то, и гладит большим пальцем мягкую кожу щеки, выбивая из мальчика последние силы. Чимин уверен, что выглядит жалко в руках человека, на которого бы никогда не положился. — Даже если ты сломаешься, я буду рядом, Чимин, — неожиданное заявление тихим шепотом, почти что обещание под покровом ночи. И Пак верит, глупо, наивно и с надеждой, что его проводник справится со своим заданием. — Зачем тебе это? — спрашивает Чимин, прежде чем успевает подумать, но он не жалеет, ведь такая резкая смена отношения к себе его настораживает, и он еще помнит того мелкого паршивца, который кидался колючими фразами не хуже противника. — Потому что ты — это самое прекрасное, что я когда-либо видел в жизни. И ты должен найти причину, зачем тебе жить, — Чонгук совсем близко, выдыхает слова горячим потоком воздуха Чимину на ресницы, осыпает ими, как в сказке волшебными блестками, чтобы мечты стали явью. И Чимин, по-прежнему слабый и открытый, хочет больше всего в жизни, чтобы слова Чона были правдой. Он позволяет осыпать себя той редкой пыльцой, которая присутствует только в самых искренних фразах, что давно ждали своего часа, и поверить мальчику, так же дрожащему в их болезненных объятых. Ну, а если Чонгук окажется еще тем мерзавцем, то у Пака не останется выхода. Его, в принципе, и не было до этого. Просто он даст себе еще один шанс. Может, в этот раз он не будет наедине в темном «ничего», именуемым жизнью. Может. Чонгук поднимает на руки слабо протестующего Чимина, который оказался слишком сильно морально вымотанным и истощенным, и несет его в ванную. Младший ласково умывает расслабленное лицо, снимает грязную кофту с хена, пока тот сидит на стиральной машинке в полусонном состоянии, и переодевает его в чистую, заботливо кутая в теплую ткань. Потом снова берет на руки и улыбается, когда Чимин цепляется за его шею, чтобы не упасть. Чон относит его в спальню, и стоит ему только положить Пака на свежие простыни, как тут же с кровати доносится тихое сопение. Слишком устал от душевных переживаний, которым сегодня немного дал волю Чимин. Чон спускается на кухню, чтобы в очередной раз позвонить Паку-старшему и четко все доложить переживающему за свое чадо отцу. Парень улыбается сам себе, довольный уловкой, набирая выученный наизусть номер. Когда Пак-старший заканчивает разговор, Чонгук и сам чувствует небывалую усталость из-за всего произошедшего за день. Он очень хочет подняться наверх, лечь рядом с хеном и вернуть его в свои объятия, чтобы обоим было спокойнее, но вместе с этим Чонгук понимает, что это будет слишком для одного вечера. Поэтому он ложится в гостиной на диване, не желая уходить в выделенную комнату — вдруг Чимин проснется. Парень закрывает глаза, вглядывается в темноту, думая над тем, что это то, что видит теперь Пак каждую секунду, и сам не замечает, как проваливается в сон. Чимин старается некоторое время избегать младшего, но фразы, что так бережно шептал Чонгук, начали преследовать его. Он и сам не замечает, как все меньше времени проводит в одиночестве и все сильнее тянется к Чону, что с радостью составляет компанию хену. Чонгук не спрашивает по поводу игры и уроков, и Пак очень благодарен ему за это. Однажды он подслушивает разговор младшего с учителем, которого нанял отец. По услышанному мальчишка сделал вывод, что Чон расплачивается с тем человеком, как за полное занятие после чего мужчина уходит, скорее всего, радуясь легким деньгам. Они сидят в саду сзади дома, укутавшись в покрывала. Чимин сам себе удивляется, как позволил себя вытащить на улицу, но все же он здесь — сидит на любимой скамейке под широкополым деревом, точно помня открывающийся глазам пейзаж, и самостоятельно пьет какао с мягкими зефирками. — Двадцать шагов направо, и вот ты уже здесь, а если завернуть налево, то сначала три шага, три ступеньки, а потом одиннадцать шагов, и ты возле бассейна. Мы обязательно потом посчитаем дорогу к школе или к чему ты хочешь, — Чонгук очень забавно объяснял предполагаемые маршруты, которые могут понадобиться старшему. Чимин слушает его вполуха. Он хорошо ориентируется в своем доме, давно выучив количество шагов, например, от края стола к лестнице, но все равно ценит заботу младшего, что собственноручно все проходит, пересчитывает пару раз, а потом рассказывает так, будто это самое увлекательное занятие в жизни — считать все в шагах. — Это не обязательно, Чонгук, — отвечает Чимин, громко потягивая горячий напиток. Сейчас холодает быстро, и он уже немного замерз, желая вернуться в дом. Видимо, это не остается незамеченным, ибо на его плечи тут же падает что-то теплое, а потом его укутывают в плед. Это забота? Мило. Мальчишка больше не пытается сдержать широкую улыбку, что на секунду озаряет лицо, а потом прячется за ободком кружки. — Ты не хочешь больше заниматься музыкой? — наконец решается спросить Чонгук и забирает пустую кружку у хена. Чимин почти полностью прячется в теплой ткани, пытаясь сбежать от вопроса и не только. Он знал, что младший не выдержит и спросит, что придет момент, когда нужно будет решить хотя бы для самого себя. — Ты больше не ненавидишь меня? — Окей, засчитано, хен, — смеется Чон, пытаясь разрядить атмосферу, но Пак не поддается его смеху, продолжая напряженно смотреть в ту сторону, откуда доносится чистый мелодичный голос, — я обязательно расскажу тебе, Чимин. Знай, что я никогда не ненавидел тебя или тому подобное. В это сложно поверить, но дай мне время. — Ничего, если я тоже попрошу время? Музыка — это огромная часть меня, но сейчас она отторгается. Я сам хочу понять, почему, — мальчишка отчетливо говорит каждое слово, что дается с трудом, ведь сейчас для него, как личности, игра на рояле причиняет почему-то больше боли, чем раньше. — Конечно, — Чон снова обнимает так легко, что его движения можно было бы списать на дуновение ветра. Разница в том, что Чимин странным образом чувствует мальчишку каждой клеточкой тела. И тянется к нему. Он не нужен ему. Но так сладко потеряться в иллюзии хоть на пару дней. На пару недель. На всю жизнь. Это произошло непонятно как, но Чимин готов верить каждому слову Чонгука и идти за ним, несмотря даже на законы природы. — Давай не будем о том, что причиняет тебе боль. Возможно, ты бы хотел что-то сделать уже давно? Знаешь, у меня, конечно, не такие богатые связи, как у твоего отца, но иногда подросток может даже большее, — Чон тщательно подбирает слова, чувствуя, что хен почти на грани истерики. И его фразы действуют запредельно быстро — Чимин расслабляется, обдумывая, стоит ли пойти на еще одну глупость и совершить ряд последующих. Определенно. Он поднимает голову и даже предположить не может, что у младшего чуть сердце не остановилось от одного этого невинного действия. И между их носами пробежала вереница мурашек, распространяясь по всему телу. — На самом деле, я давно много чего хотел сделать. Он говорит долго и расслабленно, выкладывает перед младшим все как на духу. И хоть на улице давно темно и холодно, Чимин не замечает этого, вкрадчиво рассказывая свои крохотные, как райские птички, секреты, словно они что-то запрещенное. Чон вслушивается в тихий голос, что разносится декабрьским ветром по всему саду, и запоминает каждое слово, с какой интонацией оно было сказано, как сильно загорались призрачные огоньки в глазах мальчишки на подсознательном уровне. Все сказанное звучало лучше самой красивой сказки, но было до чертиков обычным. Чонгуку и в голову не пришло засмеяться, когда Чимин поведал ему, что хочет в кино и научиться кататься на роликах. Он был очарован. Даже не заметил, как маленькие ладони снова нашли его колени и привычно сжали. Чон совершенно не знает, как реализовывать любое из сказанного, но уже готов разбиться в лепешку ради любой из поставленных задач. Чимин до сих пор боится, но уверенно отталкивает этот страх далеко на периферию, с каждым словом все больше вдохновляясь своим рассказом. Черт, он так много упустил, что за один раз и не вспомнишь, но Чонгук не дает повод для волнения, поэтому мальчишка успокаивается и отдает слушателю часть того, что было сокрыто под маской. Когда хен замолкает, Чон на мгновение думает, что тот, удобно устроившись в теплом пледе и облокотившись на проводника, уснул, но мальчишка вдруг недовольно ворочается и поворачивает к младшему голову, желая узнать, что же тот думает обо всем сказанном. — Ты так интересно рассказываешь, — произносит Чонгук, покрывая все тайной. А старший не решается расспрашивать дальше, довольствуясь малым. — Нам пора в дом. — Стой, — резко говорит Чимин, останавливая уже собирающегося вставать Чона, который теперь смотрит на хена в растерянности. — Я хочу сам. На щеках Пака играет румянец, и младший находит это до невозможности красивым, особенно в зимний вечер. Чимин аккуратно поднимается так, чтобы плед не съехал с его плеч, и поворачивается в нужном направлении. Из-под огромного теплого одеяла видна лишь макушка и миндалевидные глаза, что смотрят прямо на дорогу. Можно даже подумать, что Чимин видит. Да, первый встречный так бы и сказал. — Раз, два, три… — начинает тихо считать мальчишка свои же шаги, двигаясь к дому точно по положенной кирпичной дорожке. Чонгук с гордостью смотрит на хена, что уверенно шагает вперед и не может сдержать счастливую улыбку. Он наблюдает за хеном, пока тот не заходит в дом, не закрывает дверь, а потом сквозь панорамное окно не машет ему — улыбающемуся и замерзшему Чонгуку. Чимин поднимается к себе прежде, чем младший заходит в дом, просто потому что он вдруг, совершенно внезапно, чувствует распирающее счастье и хочет поскорее его спрятать, пока оно не угасло. Чон стучит в его спальню и, не дождавшись ответа, заглядывает через узкую щель. Чимин лежит на кровати, свернувшись клубочком, и младший уже было хочет броситься к нему, чтобы обнять и остановить истерику, но так и замирает в дверном проеме. Его хен не дрожит и не всхлипывает, не кричит от страха и не пытается спрятаться под покрывалом. Он просто лежит, обняв колени руками как маленький ребенок, и что-то мурлычет сам себе, радостно улыбаясь. Его хен пытается уберечь хрупкое ощущение счастья, что мягким клубком, как пушистая кошка, свернулось на животе парня. Чонгук тихо закрывает дверь, унося с собой такую же кошку. — Можно мне ореховой пасты? — Чимин сидит на диване, с важным видом протягивая руку, что предназначается для желаемой баночки, во второй держа кружку чая. Он только спустился и каким-то немыслимым образом сам заварил себе чай, но вылил почти половину кружки, когда внезапно сел на Чонгука, что взял в привычку спать на диване. Теперь Пак младший был немного рассержен на Чона из-за того, что тот спит в гостиной, а не в очень даже удобной кровати в комнате для гостей. Ну правда, где это видано, чтобы человек в гостиной ютился? Младший быстро проснулся и, отходя от шока, тут же все убрал, доливая чай в любимую кружку хена и усаживая его на его законный диван. — Конечно, сегодня тебе понадобится много сил. Чонгук вложил в ладонь баночку с любимым лакомством и, не сдержавшись, провел большим пальцем по коже запястья мальчишки, желая хоть на мгновение дольше ощутить шероховатость нежной кожи под чувствительными пучками. Чимин тут же принялся есть, делая вид, что он не заметил этого невинного жеста. — В смысле? — А ты думал, что твои слова прошли мимо моих ушей? — загадочно произнес Чон, отчего Пак даже пожалел, что рассказал тому все. — Собирайся. Сегодня у нас насыщенный график. Чимин прислушался к удаляющимся шагам и откинулся на спинку дивана. За что ему такое наказание? Он до сих пор себя корил за то, что так легко открылся, но теперь ему словно было легче. Когда рядом находился младший, парень не думал о проблемах, забывал о них, потихоньку отпуская. Он не знает: к чему его приведет вся эта игра в дружбу, но даже если она будет неоправданной — он не пожалеет. Хотя бы потому, что сейчас ему чуточку легче. Мальчишка поднялся к себе в комнату и без проблем сам переоделся, чем теперь сильно гордился, особенно когда Чонгук похвалил его самостоятельность. В нем сомневались все, кроме Чона, что сразу дал понять это. Младший пару минут уверял хена, что тому не нужны дурацкие солнцезащитные очки, тем более зимой, но Чимин уперся как баран, пряча за темными стеклами ненужные глаза. Чонгук быстро перевел тему разговора, понимая, что ничего не добьется, и повел Пака к высоким воротам, за которые тот еще ни разу не выходил, будучи не в состоянии просто показаться на глаза миру вот таким. Они сели в подъехавшее такси, которое уже пару минут ждало копошившихся подростков, и, кажется, могли спокойно выдохнуть. Но тут неожиданно Чимин потерялся, не имея ни малейшего понятия, куда они едут, как выглядит все вокруг и что вообще происходит вокруг. Хоть это и обыкновенная машина, именно в этой он не был раньше и незнакомый запах, чужой голос таксиста, твердое сидение — все словно ополчилось против него. Это сильно выбило из колеи, и он сам не заметил, как начал сбито дышать и дрожать, несмотря на присутствие Чона, что всегда действовал в таких ситуациях как успокоительное. Даже теплые ладони младшего не помогали. Светловолосый мальчишка сам не понял, в чем дело, путаясь в мыслях и всем нутром желая вернуться домой, в знакомые стены. Возможно, даже под одеяло; возможно, больше никогда не выходить. — Эй, все хорошо, — прошептал Чонгук как можно тише, чтобы таксист не воспринял их за сумасшедших и не высадил где-нибудь на незнакомой парням улице, и, хорошенько осмотревшись, продолжил. — Знаешь, в этой машине очень странная обивка сидений: такая темно зеленая, как у твоего отца в кабинете, а справа от тебя на сидении бордовое пятно, очень похоже на вино. Чимин ощутил, как через него перегнулись и шумно вдохнули воздух. Чон вернулся на свое место, перекладывая руки хена себе на колени и переплетая его пальцы со своими. — И пахнет так же, — доложил мелкий, отчего уголки паковых губ дернулись вверх. Внутренняя паника начала понемногу сглаживаться, с каждым предложением все меньше всплывая на поверхность. Она осторожно прислушалась к спокойной речи Чонгука, залегая обратно далеко на дно. — Слева в окнах проносятся жилые дома. Мне кажется, что это одна из улиц, которыми ты едешь в школу. О, только что там была кофейня, в которую нас водил мистер Ли. Помнишь, ты еще ничего не заказал, кроме кофе? И не отнекивайся, я уверен, что ты хотел попробовать тех пышных панкейков. А сейчас мы остановились на светофоре. Мама переводит за ручку ребенка где-то четырех лет. На нем такой милый зимний комбинезон, хен. Может, ты видел рекламу с обезьянкой, что еще танцует под песню TWICE. Так вот у этого малыша похожий комбинезончик. А еще я давно хотел тебе сказать, но у нашего таксиста до жути смешные усы, такие закрученные, густые. Наверное, он за ними ухаживает. Представляешь, если между заказами он достает маленькую расческу из бардачка и с любовью расчесывает их. Я где-то слышал, что есть люди, которые испытывают странную привязанность к усам или бороде. Чимин невольно прыскает, не в силах подавить смех и опускает голову, желая прикрыть рукой приоткрытый рот, отчего его очки падают под сиденье, и таксист странно поглядывает на них. Чон только искренне радуется, что смог отвлечь хена. Пак теперь полностью расслабляется, представляя заполненные солнцем улицы, улыбающихся людей, бесчисленное количество разноцветных домов и салон машины, где рядом Чонгук рассматривает все это через окно. Чимин крепче сжимает руку младшего и смотрит на него четко прямо в глаза, отчего у Чона душа переворачивается. Он на секунду теряется под пристальным взглядом, а потом, словно только вспомнив, что глаза его не видят, снова надевает на переносицу темные очки, купленные где-то заграницей. Они прибывают к пункту назначения без приключений. Чон продолжает смешно рассказывать хену о всем, что только видит, с каждым смешком все больше загораясь и желая вызвать новый. Оказывается: заставлять Чимина смеяться — сродни слушать пение ангелов. Чонгук сажает покрасневшего от смеха Пака на одну из скамеек и, вручив тому стаканчик с горячим напитком, убегает в неизвестном старшему направлении. Чимин чувствует небывалую легкость, ему впервые хорошо. Нет, вот не так как все привыкли читать это слово, будто не плохо, но и не замечательно. Хорошо — это когда всего в меру, включая чувства и эмоциональное состояние, когда тебе больше ничего не нужно, чтобы ощутить себя полноценным. Чимин греет это, не хочет покидать состояние, желая подольше сохранить легкое чувство окрыленности. Чонгук не пугает расслабленного хена, будто понимая состояние мальчишки. Поэтому он гладит Пака по макушке, оповещая, что это он, а потом кладет его руку на что-то холодное, стальное. Чимин ведет по незнакомому предмету, хмурясь, отчего меж его бровями образуется маленькая складочка. Когда пальцы касаются руля, они снова возвращаются к раме, все тщательно облапывая на своем пути, и останавливаются на седле. Чонгук наблюдает за тем, как у хена перехватывает дыхание, и мысленно ставит одну галочку. — Айщ, ты сошел с ума! — эмоционально выкрикивает Чимин, подскакивая со скамейки. Он ясно понимает весь абсурд, но в его крови зашкаливает адреналин, и он, черт подери, хочет нарушить все негласные правила. — Скорее всего, — Чонгук перекидывает ногу через велосипед, помогая Чимину сесть сзади на багажник. — Ну что, готов? Мальчишка что есть мочи хватается за талию младшего, прижимаясь к нему как можно ближе, и пытается унять бешеное сердце, что перекрывает все остальные звуки. Его ответа не ждут, поэтому, когда Чон без предупреждения отрывает ноги от земли, ставя на педали, и велосипед начинает медленно катиться вперед в неизвестность, Чимин вскрикивает, больно вдавливая ребра младшего в легкие. Он инстинктивно сильнее сжимает веки, словно боится открыть глаза, утыкая лицо в пахнущую Чонгуком куртку, и очень хочет, чтобы все быстрее закончилось. Хоть он и не видит, но ощущает всем телом опасность, когда созданное людьми адское приспособление набирает скорость и несется со всей дури. Он думает, что после будет кричать на мелкого, разочаровавшись в поездке, что очень долго будет бояться скорости и что больше никогда не сядет на велосипед. В одно мгновение все эти мысли испаряются. Чимин не уверен почему, но его ощущение «хорошо» достигает своего апогея. Хотя есть предположение, что все дело в теплой широкой спине. Мальчишка улыбается дурацким мыслям и тут же поддается порыву, отрывая руки от талии Чона. Тот даже вскрикнуть не успевает — Чимин раскидывает руки в стороны, как многочисленные главные героини дорам, растопыривая пальцы широко-широко. Это его крылья, он ловит ими холодный воздух, отталкиваясь от земли, рассекает темноту. А в воображении небесная чернь идет белыми полосами, похожими на атласные ленты, что поднимаются все выше и выше. И он летит в окружении всех этих лент, ощущая искристое тепло солнца кончиками пальцев. И больше ничего не важно. Он откидывает голову вверх, зная, что там небо, может быть, даже с тучами, и он уверен, что видит его, не используя при этом глаза. И оно прекрасное. Чимин смеется ярко, вкусно, запредельно. И его смех точно предназначался не этому миру. Чонгуку показалось, что хен сейчас начнет парить над облаками и улетит от него навсегда, а когда Чон повернется, то сзади никого не будет. Но Пак неожиданно вернул руки, ласково обнимая младшего и прижимаясь щекой к спине. На его губах застыла умиротворенная улыбка. Для того, чтобы почувствовать все, сегодня ему не понадобилось зрение. — Когда ты отпустил руки, я чуть не сдох от страха, хен. Предупреждать же надо, — смущенно пробормотал Чон, когда их небольшая поездка была окончена, и велосипед затормозил в первоначальном пункте. Парень развернулся вполоборота к Чимину, чтобы уже наверняка убедить себя в том, что старший не вылетел где-то по дороге, и тут же наткнулся на широкую улыбку. Да, хена совершенно точно не сдуло силой ветра в отличии от его очков, что канули в бездну, открывая всем вокруг два стеклянных озера. И Чонгук не то чтобы стыдится, напротив — он не хочет, чтобы кто-то еще видел пронзающие насквозь и слезящиеся глаза Чимина. — Это было самым охренительным, что со мной случалось за последние пару лет, — восторженно сказал Пак, самостоятельно слезая с арендованного велосипеда и интуитивно находя руками плечи молчащего паренька. Мальчишка пару секунд недоумевает, почему Чон застыл, а потом вспыхивает быстрее свечки и закрывает ладонями лицо. — Черт, очки, они, наверное, где-то упали, — начал бормотать он, пытаясь отвернуться и хоть как-нибудь спрятаться от младшего. Чонгук быстро пришел в себя, коря за такую глупую ошибку — Чимин тонко чувствовал самую незначительную перемену в его настроении, и сейчас он ошибочно полагает, что напугал Чона своими глазами. Он пытается повернуть хена к себе и забрать ладони в свои, но тот только сильнее сопротивляется. — Не смотри, не смотри, Чонгук! Нервы не выдерживают, и в конце Чимин срывается на крик, отчего младший вздрагивает и, забыв обо всем, сжимает хена в объятиях так, как хотел уже давно. Велосипед звонко падает на асфальт из-за борьбы двух подростков. И как-то сейчас параллельно на то, что за царапины на железной раме придется немало доплатить, что случайные прохожие приостанавливаются, чтобы кинуть свой очень важный и неодобрительный взгляд в сторону парней, словно это их самая важная миссия в жизни: оставлять на незнакомцах свои ярлыки. Намного важнее мальчишка, что окольцованный руками Чонгука, кажется еще меньше и беззащитней, и то, что этот хен уверен, что Чон боится увидеть его глаза. А он их, наоборот, очень даже любит. Наконец, Чонгук побеждает, и светловолосый расслабляется, не в силах дальше сопротивляться. Чон обхватывает бледные запястья одной рукой и медленно отводит ладони от лица Пака, который беспрестанно что-то лепечет, пытаясь отговорить младшего. — Прости, я раньше не задумывался, что тебе может быть противно. Теперь я буду носить очки и дома. Я совсем не обижаюсь. Знаешь: попади я в такую ситуацию, мне бы тоже было бы не особо приятно каждый день смотреть в неживые… — Не неси чушь, — строго перебивает его Чонгук, поднося руку к закрытым глазам и бережно касаясь пальцами век. Он сглатывает перед тем, как дать словам волю, и крепче сжимает второй рукой худые запястья. — Они… Они мне нравятся. Самые живые, которые я только видел, самые чистые. Самые… самые во всех смыслах. Смущенное заикание младшего заставляет распахнуть глаза и хоть перед взором Чимина нет Чонгука, там нет и кромешной темноты. Мальчишке кажется, что он может ослепнуть снова, только уже от вспыхнувших в голове эмоций, что разлились пестрыми красками перед глазами, пачкая собой тьму. Он чувствует это снова, как и в прошлый раз под одеялом: вместе с Чонгуком он не слепой. Он самый видящий на свете человек. И ему хочется окунуться в это на всю жизнь, достигнуть точки невозврата и остаться в водовороте ярких бликов. — Если хочешь, мы можем купить новые в первом же магазине. Они, правда, не будут с последней коллекции, но отлично скроют твои глазки, — Чонгук не выдерживает и нарушает молчание первым, тут же отстраняясь. Старший чувствует, как краски медленно ускользают от него, но ничего не предпринимает, спихивая все на свою слишком восприимчивую натуру. Это всего лишь разыгралось его воображение. Он до сих пор один в сплошном мраке. — Хорошо. Путь домой был не из легких скорее в эмоциональном плане. Чимин будто снова залез в свою невидимую ракушку, и Чон отчетливо чувствовал барьер, повисший в воздухе между ними. Поэтому так и не решился взять за руку хена в новом такси, но докладывать о происходящем вокруг не перестал. И за это Пак ему безмерно благодарен. Ему нужно время, нужны минуты, часы, дни, недели, месяцы. Ему всего лишь нужно время. Оно не лечит, это полная чушь. Он притупляет воспоминания и боль, стирает, словно ластик грифельный карандаш. Ему нужно время, чтобы разобраться, забыть и начать жить заново. Принять. Ему нужно время? Чимин не знает, но сейчас возле входных дверей особняка, когда за последние сорок минут ни одно слово так и не сорвалось с его полных губ, ему кажется, что сторониться Чонгука даже на пару секунд — это глупо. А еще в голове проскакивает мысль, что атмосфера между ними… Нет. Чимин устало опускает плечи, желая быстрее очутиться в своей комнате и забиться в дальний угол примерно навсегда. Обычная прогулка отняла слишком много сил, поэтому он так и не смог выдавить из себя самого простого предложения, чтобы не расстраивать младшего. Чонгук должен понять, но на самом деле тот не понимает ничего. Чон греет продрогшие руки возле камина и не перестает себя корить за кучу совершенных ошибок и слишком беспечно брошенных слов. Ему бы нужно было быть аккуратней, но иногда так и хотелось втолкнуть в светлую макушку то, что она прекрасна. Он серьезно задумывается над тем, как поступить дальше, но Чимин на следующее утро больше не кажется таким отстраненным, как вечером. Он улыбается младшему, когда перед ним ставят ароматную яичницу с гренками и кружку с зеленым чаем, благодарит и легко одаривает Чонгука одной из своих самых редких улыбок. Чимин бы мог снова закрыться в себе и сидеть часами возле окна, укутавшись в одеяло и изнуряя себя внутренними страданиями. Он бы прокручивал в голове каждый прожитый день, вспоминал случайно увиденные чужие эмоции и лица и ненавидел бы себя и мир с каждой секундой все больше. Но он так не сделал, а причина этому неимоверно проста: ему больше не нужно время. Он хочет сейчас и все сразу. — Так какие у нас планы дальше? И Чонгук понимает, что они сдвинулись с мертвой точки и проделали намного больше шагов, чем ожидалось. После роликов и побитых коленок они ели мороженое, замерзая в бесснежную зиму, но мальчишка улыбался, и это, кажется, сама истина всей Вселенной. Чон уверен, что все дороги судьбы привели бы его к этой улыбке, а если нет, то он сам бы проложил трассу. Чимин сидел на покрывале, отрицая то, что его пятая точка порядком замерзла, а когда Чон подхватил хена, завернув в это же покрывало, унося маленькую гусеницу в дом, то еще долго не мог успокоиться, удивляя всю прислугу своим звонким смехом. А все потому, что «я хочу глупостей». Чонгук тогда не очень понял, но, по-моему, мороженое зимой — это еще та глупость. Младший ставил все больше воображаемых галочек, желая наполнить жизнь Чимина смехом и радостью. Он добавлял новые пункты, которые должны были понравиться хену, и не прогадал. — Куда ты меня ведешь? — Прости, хен, но в этот раз я тебе ничего не расскажу. И Чимин легко соглашается, потому что уже давно не может предугадать, что на уме у младшего. Он бездумно следует за ним, сжимая ладонь паренька чуть сильнее, чем нужно, но Чонгук только поощряет это, поглаживая покрытую мурашками кожу и стараясь унять внутреннее волнение. Его идея такая же дурацкая, как и все остальные, но, скорее всего, она бы могла забрать лидерство среди них. Хотя бы потому, что незрячие таким не занимаются. Чонгук не относит Чимина ко всем остальным. Ведь есть он, мальчишка с сильным сердцем, что прячется ото всех, скрывая шрамы; с колкими фразами и острыми зубами, которые готовы перегрызть глотку любому, кто пойдет против него; с градом крупных слез на пухлых щеках и дрожащим худым телом, а есть остальные — серая масса со своими стереотипами. И Чону так хочется провести линию между всеми и Чимином еще четче, хотя бы для хена, которому нужна вера. Ну, и чуть-чуть для себя. Арт-студия это неприметное двухэтажное здание на окраине города с облезлыми от краски боками, а не постройка в стиле модерн с вычурно-прямыми стенами и специфичной красотой, как тому подобает название. Когда они заходят внутрь, Чон боковым зрением замечает огромные граффити, раскинувшиеся на стенах переулков, и незаметно улыбается, представляя реакцию Пака. Ему бы это точно не понравилось. Что-то вроде «Куда ты меня привел?» или «Что за помойка для бомжей?». Хен спокойно идет рядом, только время от времени жуя свою нижнюю губу от беспокойства. И Чон ловит себя на мысли, что очень бы хотел увидеть реакцию старшего, может даже улыбаться нахально в ответ, чтобы сильнее распалить легковоспламеняющегося Пака. Чимин отвлекает его от назойливых мыслей, дергая за руку, как нетерпеливый ребенок маму в попытке обратить на себя внимание. Светловолосый хен старается интуитивно понять: куда нужно было бы смотреть, скрывая лицо под челкой и нервно поджимая подбородок. Это продолжается до тех пор, пока мягкие пальцы не поднимают прячущееся лицо выше, не давая закрыться. — Мы пришли, — тихо кидает Чонгук, чтобы хен мог сориентироваться на голос, а сам отпускает руку, сливаясь с неизвестностью. Чимин хлопает глазами, судорожно сглатывая. В его воображении все именно так и произошло: Чонгук упал в окружающую темноту, оставив его одного в незнакомом месте. А ведь он мог быть, где угодно: дома у Чонгука, в школе, кафе, парке. В концертном зале на сцене. Дышать стало нечем. Что если вокруг него сотни молчаливых и насмехающихся людей, что смотрят и давят ядовитые улыбки. Он хочет что-то сказать, чтобы вернуть Чона, но слова застревают поперек горла. И вместо привычной паники, от которой можно сбежать, Чимин чувствует безысходность. Он стоит в свете ярких и резких прожекторов перед целым миром. И его тело трясется, а свет ослепил. И нет потайного выхода, некуда бежать. — Чимин-а, ты даже не представляешь, что мы сегодня будем делать, — голос Чонгука звучит совсем рядом и внезапно все растворяется в пастельных тонах, приобретает ясность. И мальчик не теряется, он следует за голосом и упирается в широкую спину, тяжело дыша. Он не думал, что может быть настолько сложно. — Ей, все хорошо, — обеспокоенно начинает Чонгук, заметив состояние хена. — Прости, что я ничего не объяснил. Чимин слышит хриплый голос, который полностью корит себя, а потом ощущает под пальцами шероховатую поверхность. Его направляют, помогая исследовать, его успокаивают одним своим присутствием. — Картина, — шепчет мальчишка, в очередной раз проведя рукой по узорчатой рамке. — Ага, здесь только мы и картины молодых художников. Вот на этой, если честно, я и сам не понимаю, что изображено. Похоже на голубую змею в окружении пестрых цветов, а с другой стороны это какие-то красные и желтые пятна с синеватыми разводами. Чимин смотрит на картину, думая о том, что действительно хотел изобразить человек, представляя небрежные мазки и разноцветные пятна. На секунду в его воображении пролетает яркий дракон цвета неба над полем полевых цветов, но тут же исчезает в темном и огромном вселенным ничего. — О, тут есть название. Странно, — Чонгук замолкает, отчего Чимин сгорает от нетерпения. Ему бы хотелось увидеть картину. — Скажи мне, — кажется, что знать название неизвестной ему работы — сейчас самое ценное в его жизни. — Эта картина названа так же, как и одна из музыкальных композиций, — озадачено произносит младший, а следом Пак чувствует на себе его взгляд и неосознанно ежится под ним. От одного упоминания музыки по телу прошлась стая мурашек. Чимину уже все равно, как называется картина напротив, но что-то в голосе Чонгука толкает его дальше, несмотря на то, что тему не хочется развивать. Чимин не обсуждал с Чоном свою музыкальную карьеру. Он был благодарен, что тот ничего не спрашивает, выпроваживает преподавателей и не доносит на него отцу. — Скажи, — уже тверже говорит Чимин, сжимая между пальцев ткань огромной футболки Чонгука. Он слышит каждый его вздох, каждый незначительный шорох, каждое колебание воздуха, которое гоняют молодые тела, и его пробирает дрожь, когда чужие губы где-то совсем рядом, почти касаясь кожи, шепчут: — «Река течет в тебе». Это именно то, чего Чимин ожидал меньше всего. Его колени в миг слабеют, но Пак не обращает на это внимание, ведь Чонгук всегда позволит опереться на себя. Одной единственной фразы оказалось достаточно, чтобы разрушить остатки построенной крепости под именем «Пак Чимин». В голове вспыхнули воспоминания, где в свете утреннего солнца в их гостиной сидит молодая женщина и ярко улыбается своему ребенку, не переставая играть. Она играла всегда, как в последний раз, поэтому у маленького Чимина перехватывало дыхание и хотелось остановить время. Он жил в надежде, что сегодня мама снова сыграет только для него, а не для незнакомой публики, что собиралась в пятничные вечера на их дорогих диванчиках. Он полюбил музыку, слушая ее. Он хотел играть так же волшебно, словно открывая врата для остальных в сказочный мир. В далеком прошлом он так сильно любил играть, потому что на лице его мамы загоралась самая широкая улыбка, потому что ему нравилось чувствовать, как музыка течет сквозь него теплыми реками и пробуждает до этого спящие чувства в юном сердце. Казалось, он мог на себе ощутить боль из-за неразделенной любви, разлуки или же предательства; он мог разделить счастье, радость и безудержное веселье вместе с героями очередной пьесы. В детском воображении оживали все персонажи: Щелкунчик, Хитрая Лиса, Золушка — и Чимин кружился с ними под музыку, под мелодию, создателем которой являлся сам. А потом все исчезло, растворилось в нечеткости и детстве, оставив позади открытую нараспашку душу. Чимин перестал доверять музыке, перестал наслаждаться игрой и жить далеко за пределами концертного зала. Его больше не уносило в воображаемые миры, где живут только мелодии. Он попросту возненавидел музыку. А теперь река вернула его в свое русло и заставила вспомнить. — Не плачь, — продолжал шептать Чонгук, ошарашенный происходящим. Ему оставалось только догадываться: что такого является причиной непрошеных слез. Одно он знал точно — это то произведение, что так надломлено играл Чимин однажды вечером, сгорбившись над инструментом и отдавая себя одной мелодии. Это тихая исповедь, свидетелем которой стал Чонгук. — Что мне сделать, чтобы ты улыбнулся? Чимин-а, скажи, я все сумею. Хочешь в парк аттракционов или же куда-то поехать из Сеула? — Чон пугается сильнее с каждой секундой, пытаясь вытрясти хоть слово из старшего и наблюдая за тем, как тот снова и снова что-то переживает в себе один-одинешенек. И это нестерпимо больно, когда ты чувствуешь страдание важного тебе человека, но ничем, по сути, помочь не можешь. Чимин вытирает слезы, пытаясь улыбнуться и собрать себя заново, а потом падает в мрак опять, не находя больше сил, чтобы выбраться. — Давай сделаем то, что ты приготовил для меня. Пока Чон что-то ищет, не переставая говорить, что угодно, только бы отвлечь хена, Чимин сидит на небольшом пуфе, прислушиваясь к жизнерадостному и быстрому голосу, что, кажется, бежит впереди мыслей своего хозяина. Чонгук путается в словах и, об что-то зацепившись, наворачивается, извлекая из себя поток не самой приличной лексики. Не сдержавшись, Чимин откидывает голову и смеется над неуклюжим младшим, забыв о том, что волновало его минуту назад. Затолкать болезненные воспоминания подальше для него проще пареной репы. Чон сконфужен и немного расстроен, но счастлив, что вызвал тихий приступ смеха. Когда все было готово, Чон подвел Пака ближе к мольберту и открытым баночкам с краской. Чимин покорно дал надеть на себя фартук, желая скорее узнать: ради чего они так долго добирались на другой конец Сеула. — Напротив тебя чистый холст, а вот здесь, — начал говорить Чонгук, пододвигая руку хена к баночкам, — разноцветные краски. Отсюда и дальше цвета расставлены, как в радуге — от красного к фиолетовому. Правда, тут больше оттенков, и в конце есть еще черный. Мы могли бы что-то нарисовать вместе, или же я возьму себе отдельный холст. Чимин удивленно приподнял брови, внимательно слушая младшего. Он не совсем понял смысл затеи рисования для слепого, но в этом что-то было. Рука скользнула по гладкой поверхности баночек, наполненных жидкими красками. Он хорошо помнил детский стишок, где охотник и фазан помогали ребятишкам запомнить порядок цветов в радуге. Но что он будет рисовать? — Давай вместе. Но что? — Давай ты начнешь. Я хочу, чтобы ты нарисовал то, что у тебя внутри, — незамедлительно ответил Чонгук, чем-то смущая хена. Может, тем, как близко разместился младший, прижимаясь грудью к спине Чимина и положив голову на его плечо, или же своим предложением, которым вот никак не помог. Собравшись с мыслями, Пак решил, что лучше горькой правды нет ничего, поэтому окунул кончики пальцев в черную краску. Легким движением Чимин изобразил худого человечка, а следом, не жалея краски, заполнил все вокруг, как и в реальности, противным темным. К концу процесса нарисованного в начале человечка уже не было видно за черными мазками. Все это время Чонгук не проронил ни слова, но и головы с плеча хена не убрал. Теперь, в придачу к этому, его руки поселились в карманах пакового фартука, неосознанно прижимая парня к себе. Хоть он и молчал, Чимин всем естеством чувствовал исходящее от младшего напряжение, поэтому в конце не сдержался. Он наспех вытер руки об предложенное полотенце и окунул пальцы в предполагаемый желтый, чтобы не передумать. Мальчишка уже не помнил, где именно рисовал свою фигурку, но ему бы хотелось угадать и изобразить Чона где-то рядом. Желтый человечек расположился поверх черного, отчего младший улыбнулся. — Это ты, — коротко сообщил Чимин, желая поскорее выбраться из объятий и уехать домой. Он сделал то, что от него требовали; можно он теперь сбежит? Но Чонгук отреагировал совсем не так, как предполагалось. Парнишка помыл чиминовы руки, аккуратно вытер их, а потом, когда старший уже хотел было снимать фартук, развернул его обратно к их полотну. — Ты что, думал, что все так просто? Я еще даже не рисовал, — прошептал Чон на ухо хену. И вместо того, чтобы окунуть свои руки в краски, он взял руки Чимина за запястья и направил их к баночкам. — Это то, в чем ты застрял, но на самом деле все не так. Чимин почувствовал холодную краску, и у него перехватило дыхание от слов младшего. В воздухе повисло незнакомое им обоим напряжение, от которого бежать не хотелось. — А как? — прохрипел Пак, полностью расслабившись в руках младшего и разрешая ему переделывать их картину руками Чимина. — На самом деле этот светлый человек — ты, а не я. И от тебя идет физически ощутимая сила духа, что пестрит красками ярче, чем у всех, кого я видел, — Чонгук ведет пальцы от нарисованной фигурки линиями дальше, а потом снова макает в краски и рисует те самые потоки энергии, о которых говорит: — Фиолетовый — загадочный, таинственный, скрытный и волшебный, — продолжает парень, вырисовывая цветом фиалки ленты на темном фоне. Он останавливается и замолкает, прислушиваясь к учащенному пульсу хена, что так же упорно молчит, всем своим видом ожидая продолжения. Чимину страшно услышать, что же дальше, но вместо тьмы перед глазами он видит фиолетовую футболку Чонгука, в которой тот был, когда Чимин пожаловал к нему домой. — Синий — честный, верный, дарованный этой Земле небом. Голубой — нежный, ранимый, мечтательный и доверчивый. Зеленый — гармоничный, потенциальный, энергичный, — Чонгук шепчет слова, а такое чувство, что они разносятся по всей Вселенной рупором. И Чимин следует за ними, вспоминает их синюю школьную форму и как они ссорились в туалете, хватаясь за идеально поглаженные синие пиджаки, выкрикивая в глаза друг другу не самые приятные пожелания. Он закрывает глаза, отдаваясь ощущениям, что вызывает голос Чонгука, и позволяет голубому небу, которое видно через окно их класса, вытеснить из головы темноту. Он любил наблюдать за медленно качающимися на небосклоне облаками, а когда переводил взгляд на класс — не раз замечал, как быстро Чонгук отворачивается к доске, словно не разглядывал хена, пока тот был увлечен своими мыслями. Мальчишка тонет в воспоминаниях, что пестрят красками сильнее, чем когда были реальностью. И вот он уже на зеленом поле за школой гонит мяч к воротам, а потом ему подставляют подножку, и он летит вперед, проезжаясь коленями по искусственной жесткой траве. Он еще только в средней школе и сдержать слезы от боли ему пока сложно, но потом он поднимает глаза и смотрит в надменные карие два уголька. Их обладатель забивает в ворота Чимина и не перестает злобно улыбаться. А газон даже не пахнет зеленой травой. Чонгук выбирает новую краску, вырисовывая все новые линии, но больше не объясняя. Чимин бы попросил продолжить, но он чувствует, что не одному ему тяжело. Грудь Чона тяжело вздымается, и он вздыхает. И от этого так больно, так больно, что Чимин заламывает брови, каждой клеточкой ощущая сильные чувства младшего. — Желтый, — начинает Чон, и хен ловит некую перемену в его тоне, что заставляет пропустить не один удар. — Солнечный, добрый, родной. Чимин видит перед собой Чонгука, и хоть он раньше никогда ему не улыбался по-настоящему, сейчас младший в голове Чимина пускает солнечных зайчиков своей улыбкой. И весь его лик излучает свет, к которому тянешься, даже если не хочешь. — Оранжевый — теплый, чувственный, настоящий, — Чонгук водит пальцами по рукам Чимина, размазывая смешавшиеся краски. Пак невольно поворачивается к младшему, желая увидеть еще больше света, ведь образ Чонгука до сих пор на сетчатке, только сильнее. И мальчишку разрывает от всего спектра эмоций, которые он уже не различает. Он продолжает ждать, когда Чон договорит, но тот медлит и только помогает хену развернуться полностью к себе, лицом к лицу. Они смотрят друг на друга, растерянно хлопая глазами и так же цепляясь за одежду друг друга, пачкая все вокруг. — Красный, — Чонгука почти не слышно, но он сглатывает комок в горле и продолжает, — экспрессивный, опасный, обжигающий, страстный. Это все ты — и ты прекрасен. Все это идет от тебя, но ты не понимаешь. Ты говорил мне однажды, что ломался много раз, но это не так, хен. Чимин снова начал задыхаться. Он не понимал ни слова. Ему захотелось снова спрятаться, но его окружили теплые руки, позволяя утонуть в чужом тепле и спрятать горящие щеки. — Не говори так, — его хватило только на этих три слова. — Почему? Ты никогда не ломался, слышишь меня? — Чонгук настойчиво приподнял за подбородок голову хена, заглядывая в стеклянные глаза, что смотрели глубже, чем умеет человек. — Ты изгибался, прогибался, что угодно, но ты никогда не был сломлен, Чимин-а. Никогда. Такой сильный. Чонгук слепо уткнулся носом в щеку Чимина, пытаясь остановить мир и насладиться тем, что его не отталкивают. — Такой одинокий, — он прижал мальчишку еще сильнее, оставляя на щеках Чимина сотни легких поцелуев. Его губы, кажется, сошли с ума, он уже не может контролировать ситуацию. А ведь не так Чонгук все себе представлял: не сегодня, не в обшарпанной аудитории в компании молчаливых картин, не с реками слез на лицах обоих. «Он обезумел, » — пронеслось в голове Чимина, но он тут же понял, что не против этого безумия в своей жизни. — Ты мой. Мой гуттаперчевый мальчик, — не сдержался Чонгук, тихо прорычав последнюю фразу в дрожащие уста, словно он поставил окончательный приговор, который нельзя обжаловать. И их поцелуй стал своего рода печатью под словами Чона. Чимин дрожал в объятиях младшего как осиновой лист в осенний вечер, но не отпустил, только сильнее прижавшись к закрытым и прохладным чужим губам. Это самая большая глупость в его жизни, но она такая желанная, что мальчишка улыбнулся в поцелуй, обхватывая ладонями лицо Чонгука и притягивая еще ближе, чтобы их носы неловко сталкивались, а зубы казались неодолимой преградой. Чонгук подсадил Чимина на какой-то табурет, опрокидывая все вокруг на пол. Краски расплескались на парней, пачкая одежду и кожу, но им все равно. Чимин размазывал разноцветные потеки по лицу младшего с особым удовольствием, не отпуская ни на секунду. Чонгуку хочется верить. В нем хочется забыться и начать заново. — Чонгук, если это очередной очень жесткий развод… — начал говорить Чимин, наконец оторвавшись от младшего, но измазанные в краске пальцы прикрыли ему губы, не разрешая продолжить. — Не сомневайся во мне, пожалуйста. Я так долго ждал этого, — горячо произносит Чонгук, ласково поглаживая расслабленное в объятиях тело. Чимин не переставал плакать, впечатленный чужими чувствами и тем, как сам их принял. Он чувствует себя раненным и разрешает залечивать себя поцелуями. — Тогда к чему была вся та ненависть? — Чимин пытается отстраниться, уйти от ладоней и настырных губ, но его не отпускают, вжимая тело в стальной корпус. — Только так я мог быть ближе, чем остальные. Прости за это, — мальчишка скользит пальцами по чужому лицу, желая запечатлеть в памяти этот момент, а потом внезапно ощущает влагу и прижимается губами к мокрой от слез щеке Чона. — Дурак. — А ты бы меня принял, решился бы на такие отношения? — Чонгук говорит тихо и уверенно, потому что ответа на этот вопрос никто не ждет. Все и так предельно ясно. Теперь, когда Чимин вспоминает, какой способ защиты выбрал, он понимает, что если бы Чон признался — Пак тут же прекратил любое общение с ним. — Вот именно. А сейчас я никому тебя не отдам, как бы сильно ты этого не хотел, — говорит Чонгук, соскребая с нежной кожи красно-оранжевую засохшую краску. — Обещаешь? — Вместе. На следующий день, проснувшись утром, Чимин не мог поверить в то, что все правда, а не очередная иллюзия разума. Мальчишка сам себе удивился, когда спокойно принял объятия и покраснел из-за слишком ласкового тона Чонгука. У него было достаточно времени, чтобы все обдумать, а именно — целая ночь. После бесчисленных поцелуев и душа он так и не смог уснуть, ворочаясь в кровати и пытаясь понять: как они дошли до такого. Могут ли это быть всего лишь последствия жалости? Был ли когда-нибудь Чон честен с ним? Он так упорно размышлял, что в конце концов у него разболелась голова, но так ничего путного Пак и не надумал. Все, что было ясно точно — Чонгук единственный слушал хена и пытался помочь. Да, еще поцелуи, от которых Чимин почему-то утыкается лицом в подушку и мычит, поддаваясь непонятным чувствам. Внутри все скребет, но это приятно и тепло. Ему хочется мурлыкать во весь голос, прижаться к младшему щекой и пометить парня своими феромонами, скрутиться калачиком у того на коленях и забыть обо всем мире, что за воротами их особняка. Это так по-детски, совсем не в духе Чимина, но мальчишка улыбается так широко, как только может. А в голове проносится мысль, что раньше с ним такого не происходило, и он даже не представлял, как много пропустил настоящих эмоций. Чон не поднимает тему их отношений, будто вчера ничего и не произошло, из-за чего Чимин немного пугается. На первый взгляд можно было бы даже подумать, что между ними ничего не изменилось, но теперь младший смелее прикасался к хену и подолгу задерживал его ладони в своих. Они оба ничего не смыслят в подобного рода взаимоотношениях; но когда это от сердца — слова ведь не нужны? Поэтому Чимин, как того и хотел, сидит на коленях Чонгука и перебирает его пряди, оттягивая голову младшего назад и не давая нормально посмотреть фильм. Это снова хорошо. И только с Чоном такие чувства доступны. Кто бы мог подумать, что между ними такое возможно? Судьба — странная штука: любит она шутить и играть, мешая карты двух совершенно неподходящих друг другу людей. — Сегодня окончательный этап конкурса, — зачем-то вспоминает Чонгук, отвлекая хена от своих волос. Этого разговора было не избежать. — Прости, что из-за меня мы не смогли поучаствовать, — говорит Чимин, окончательно сдаваясь и опуская плечи. — Мне все равно на это. Мы бы в любом случае всех там уделали. Даже как-то не интересно. Чимин улыбнулся, пытаясь скрыть все, что всплывает при упоминании музыки. Раньше это было легко, но не теперь, когда ненавистный одноклассник сломал все барьеры. С этим пора попрощаться. Все-таки он должен отпустить, и, кажется, он готов к этому. Раз рассказать не Чонгуку, то кому? Кто выслушает и прижмет к груди, кто даст нужную поддержку? В жизни Чимина таким человеком с недавних пор стал мелкий соперник в прошлом. С одной стороны, даже страшно, когда у тебя лишь один человек, который подобрался к твоей сердцевине. Что будет, если он уйдет, бросит, предаст? Чимин старается не думать об этом, ведь продолжает слепо верить (в прямом и переносном смысле, как бы иронично не звучало) Чонгуку, как последнему светящемуся маяку в черном бескрайнем море. — Нет, ты неправильно понял. Я не играю не потому, что потерял зрение. Я не подхожу к фортепиано, потому что, — мальчишка задержал дыхание. Это сложно сказать в голос, даже если он сам много раз это кричал в уме. — Ненавижу играть. Я не люблю музыку. Пак отстраняется, прислушиваясь к тишине, что повисла в воздухе. Руки его не отпускают, и вместо того, чтобы все равно встать с чужих коленей, парень поддается и остается в руках Чонгука, продолжая ждать чего-то. Слова забрали у него слишком много сил, хотя это же так просто. Чимин никогда не чувствовал удовольствия от своей игры. Он был уверен, что все вокруг это видят. Даже учителя не единожды просили подумать над тем, о чем играет Пак. А ведь раньше он любил играть, до того, как это перешло в главную жизненную цель. До того, как вся музыка в целом начала ассоциироваться с одним определенным человеком. С его смертью. И какие чувства он должен вкладывать в композиции, если давно возненавидел то, чем должен заниматься? — Нет. Я тебе не верю, — как гром среди ясного неба говорит Чонгук, рассекая твердым голосом воздух вокруг и все убеждения мальчишки. Тот тянется к месту, откуда доносится голос, гладит пальцами чужое лицо, напряженное, может, даже рассерженное. Чимин не ожидал такой реакции. И теперь теряется еще больше. Он не знает, что говорить дальше, ведь это все: в этом весь смысл — он терпеть не может музыкальное образование. — Но это правда, — растерянно произносит старший. — Ты же сам слышал. Это бесчувственное стучание по клавишам. Я не получаю наслаждение от своей игры. — Да, но также я слышал, как ты отдавал всего себя каждой ноте, как проживал жизнь за жизнью вот здесь, в своей гостиной. Я не поверил своим ушам, когда услышал вместе с мелодией крик души. Чимин потрясенно приоткрывает рот, сначала совершенно не понимая, о чем говорит Чон, а потом вспоминает, как однажды дал слабину и сыграл ту самую композицию. Значит, он слышал, он видел. Боже, какой позор. Мальчишка вспыхивает, но продолжает с вызовом смотреть туда, где находится Чонгук. Он не переубедил его. — Что бы тебя не мучило, ты любишь музыку. Я знаю это. Где-то в глубине твоего сердца музыка — это самое ценное. Потому что так, как играл тогда ты, никто еще не играл на моей памяти. А знаешь, я смотрел немало концертов на ютубе, — голос Чонгука смягчается, и он начинает бережно поглаживать напряженное тело старшего, пытаясь настроить его на искренний разговор. — Поэтому, будь добр, Чимин-а, скажи мне: какая причина на самом деле? Сложно. Прежде, чем Чимин что-то понимает, его нос начинает жалобно хлюпать. Каким же он размазней стал в последнее время. Это все Чонгук виноват. Гребаный придурок, который лезет в душу! Мальчишка отчаянно бьет кулаками в широкую грудь, не понимая, что он делает. Он не контролирует свои крики и рыдание, но его не останавливают. Не перехватывают запястья и не затыкают рот в попытке успокоить, напротив. Чон расслабляется, разрешая дубасить себя, сколько душе угодно. Чимин быстро сдается и падает на побитую грудь, ища поддержки. Определенно жалок и не собирается с этим что-либо делать. — Музыка ассоциируется у меня с ней. Она так ее любила, играла лучше всех. А я не достоин даже подходить к роялю, за которым играла она, — говорит Чимин, еле-еле извлекая звук из горла. Голосовые связки отказывают работать и получается что-то очень хриплое, почти неслышное и до боли печальное. — Моя мама. Оно вырывается наружу криком, застывает в ушах и еще очень долго слышится Чонгуку. Чимин — язвительный, гордый, одинокий и непробиваемый. Чимин — беззащитный, бессильный, с душой нараспашку. Чон любит обе грани, но от вида страданий хена он готов продать душу дьяволу ради чуда. Все должно остаться в прошлом, несмотря на количество до сих пор слишком сильных чувств, что проезжаются ножом по сердцу мальчишки в тайне ото всех. — Я рядом. Чонгук пересаживает хена на диван и снова сливается с темнотой, отчего Чимин хочет разрыдаться еще громче, но, кажется, он выплакал уже все слезы. Он не понимает младшего, но снова ждет покорно, обреченно хоть чего-то. А потом слышит ее: ту самую мелодию, от которой все замирает на долгие минуты, а потом время начинает бежать в обратном направлении. Из пальцев Чонгука льется мелодия всей жизни Чимина, последняя и любимая композиция его матери. Ее смех, улыбка, глаза, длинные пальцы, порхающие по клавишам, легкие платья и безграничная любовь к единственному сыну запечатлены только в этой песне. И голос Чонгука внезапно помогает выбраться из тьмы, слова приобретают совершенно другое значение, и Чимин прислушивается к каждой ноте. Его мама не хотела, чтобы он страдал. Она всегда желала лишь одного — счастья для своего ребенка. «Если и существует дорога, созданная специально для тебя — Эта дорога находится в твоем сердце. Если сможешь — иди по ней, Доверяя ей всей душой» Голос парня продул насквозь самые темные уголки внутренней Вселенной. Он залетел глубоко-глубоко и поселил нежные ноты там, где раньше была беспросветная мгла. Чимин видит свет, точнее, дорожку света, и он следует по ней. Мальчишка бежит со всех ног к неизвестному в надежде увидеть маму. «Поддерживая тебя, поддерживая тебя, она в тебе, река течет в тебе, Медленно, медленно, Река течет внутри меня. Поддерживая тебя, поддерживая тебя, она в тебе, река течет в тебе, Ожидая, ожидая, Успею ли я оказаться там?» Света все больше, и Чимин, порывшись в закромах памяти, наконец достает самые четкие воспоминания, где его мать снова играет лишь для него, учит новым композициям и одаривает самой любящей улыбкой родителя. Он надеется, что в конце, там, где света больше всего — она. «Я хочу бросить тебе свое сердце, Чтобы я всегда мог чувствовать тебя. Если можешь, подержи его подольше, Постарайся всем сердцем.» Но там не мама. Она растворяется, в последний раз ярко улыбаясь. А в свете ярких софитов в конце дороги, по которой бежал Чимин, стоит одинокий паренек с очень похожей улыбкой и тем же цветом волос, что и у его матери. Мальчишка замирает, смотря в свое отражение, что выглядит довольно счастливым. Голос Чонгука срывается, и сознанием Чимин понимает, что не только он плачет. Он стоит в свете, в котором растворилась ночь длинной в одиннадцать лет, и чувствует себя намного лучше, чем за все эти годы. «Поддерживая тебя, поддерживая тебя, она в тебе, река течет в тебе, Медленно, медленно, Река течет внутри меня. Поддерживая тебя, поддерживая тебя, она в тебе, река течет в тебе, Ожидая, ожидая, Успею ли я оказаться там? Ожидая, ожидая, Успею ли я оказаться там?»* Чимин стоит в солнечном ручье, пропуская сквозь пальцы золото, что течет по пухлым щекам, и он чувствует облегчение. Его руки отнимают от лица и напротив все тот же Чонгук. Парень стоит в реке мальчишки, что, скорее всего, всего лишь метафора внутреннего мира юного пианиста. Его душа переполнена настоящим светом, и именно музыка несет этот свет, заставляя улыбнуться и вздохнуть с облегчением. Пальцы застывают на клавишах, но мягкий голос Чонгука в сопровождении музыки до сих пор звенит в ушах. Это именно то, что должно дать успокоение. И Чон становится этим. Оказывается, все слишком просто. Чтобы разобрать страшный клубок прошлого, достаточно крепкой руки в своей и неподдельная улыбка рядом. Чимин находит плечи парня, нежно поглаживая их и сжимая ткань, словно говоря «я рядом, я в порядке». Почему Чонгук чувствует не свою боль? Почему страдания мальчишки так легко покинули его в один миг, а другой человек теперь рыдает? Что это за запредельная связь, при которой все одно на двоих? Чимин не хочет так рано бросаться словами, вместо этого обнимая младшего и пытаясь успокоить своим присутствием. Кажется, они действительно вместе. — Спасибо. Чонгук льнет к рукам старшего, обнимая того за талию и прижимая ближе. Пак чувствует, как их обоих трясет и как они, несмотря ни на что, превращаются в одно целое. Он позволяет младшему взять себя на руки и уложить в кровать, ведь расставаться с родным теплом не хотелось ни на секунду. Его бережно укрывают одеялом, чтобы холодный воздух не пробрался к телу. Чон не говорит ничего, только целует на прощание перед тем, как выйти. Чимин же цепляет его губы и не дает встать с кровати, откидывая теплое покрывало и приглашая младшего к себе. Чонгук будто только этого и ждал, тут же заползая под одно с хеном одеяло и прижимаясь к Чимину. Они переплетают конечности и дышат друг другу в лица, потому что иногда достаточно одного мгновения, чтобы понять больше, чем за всю жизнь. Чимин сопит младшему в шею, медленно проваливаясь в сон. Так легко засыпать, зная, что ты кому-то нужен на этой многолюдной и разношерстной Земле. — Ты сильный. Не сразу, но ты сможешь. Я верю в тебя, — Пак до сих пор не уверен: приснились ли ему эти слова, или же они были реальней многих в его жизни. Первое, что чувствует Чимин, когда просыпается, это чужие прикосновения к своему лицу. Они так трепетны, что могут соперничать с прикосновениями легких лепестков, и кончики чонгуковых пальцев дарят мальчишке ощущение полной защищенности. — Привет, — говорит ему Чон еще хриплым ото сна голосом, что будит сонных бабочек в животе Чимина, и они расправляют крылья, взлетая к глотке. — Доброе утро. Чонгук гладит спутавшиеся светлые волосы, а потом негромко смеется и обнимает хена за талию, подтягивая его ближе к себе. Мальчик чувствует, как маленькие иголки пронзают тонкую кожу на пальцах ног от действий Чонгука. Он поджимает их, пытаясь угомонить сердце, но все напрасно. Спасибо Чону, что целует хена в макушку и довольно мурлычет, словно сытый кот на руках хозяйки. Он так сильно смущает невинного Пака, что тот, не сдержавшись, бьет парня кулаком в плечо, вызывая еще пару смешков. — Чем ты недоволен, хен? — Ты меня смущаешь, — бормочет себе под нос Чимин, закрывая лицо руками. Когда он стал такой розовой соплей? — Я вижу, — самодовольно прошептал Чонгук, тут же чмокая ладошки хена и снова смеясь от реакции своего парня. Если уж честно, для него это утро идеальное: счастливый и покрасневший Чимин в его руках, будто вместо хрупкого мальчишки он держит целый мир за яйца, и все возможно. Вот такие у него ощущения. Хоть они и прошли немало трудностей и до сих пор переживают каждый день порцию боли, главное — что они вместе. Это чертовски сильно бодрит Чонгука, который на радостях еще сильнее обнимает хена, покорно принимая совсем безболезненные удары, что нанесены, скорее, для виду, чем для причинения вреда. Солнечные лучи позади мальчишки, что пробираются сквозь светлые занавески, создают яркий ослепляющий нимб, как у ангела; хотя, почему «как»? Чимин улыбается красиво и по-настоящему, отвлекая Чона от созерцания ангельского ореола. Младший тут же втягивает пухлые губы в ласковый утренний поцелуй. Это утро однозначно восхитительное. — Хочу сбежать вместе с тобой, — ляпает Чонгук, прежде чем хорошенько подумать, а потом прикусывает свой язык, наблюдая за реакцией хена. — И куда бы ты увез меня? — заинтересованно спрашивает Чимин, неосознанно вырисовывая на коже парня, что выглядывает из глубокого выреза футболки, сердечки. — Без разницы. Хочу, чтобы ты был свободным, — воодушевленно начинает Чонгук, но тут же утихомиривает свою фантазию, закрывая на замок мечты о совместном будущем. А все из-за плотно сжатых губ Чимина и скребущих кожу ногтей. — Не выйдет. Мой отец достанет нас, где угодно. Он все еще верит, что вернет меня в музыку и слепит из слепого превосходного пианиста. — Ты бы смог, — Чонгук наблюдает за тем, как меняются эмоции на лице Чимина при упоминании отца и музыки. Что-то из этого определенно было причиной маленького лучика надежды в призрачной улыбке. Чон никогда не ошибается, и в этот раз тоже. — Но я так и не играл после того случая, — мальчишка коснулся пальцем носа Чонгука, двигаясь к губам и подбородку. Ему нравится трогать лицо младшего, так он словно оживляет то, каким запомнил Чонгука: все его особенности, шрамики и изгибы. — Никогда не поздно, — Чон перехватил одну руку, чтобы по привычке переплести пальцы, таким образом показав свою поддержку в любом вопросе. Чимина всегда сильно трогает этот жест, поэтому он утыкается носом в ворот футболки, доверяя себя в чужие руки. — Хочу с тобой, — выдыхает он на молодую грудь, что тут же резко вздымается. — Правда? — в голосе Чона полно надежды и слепой веры хену. Чимин думает, что если бы достал сейчас нож и воткнул в подтянутый живот, то младший бы принял его без вопросов. Он никогда не сделает так. — Всегда хотел, — Чимин гладит тело Чонгука через ткань футболки, ощущая, как все мышцы отзываются на его прикосновения. Потом он отрывается от желанного, подтягиваясь повыше, и целует наугад Чонгука в лицо, попадая прямо в бровь, отчего хихикает и снова прячет улыбку в ворохе одеял. Когда в нем появилось столько щенячьей нежности? — А что мы будем играть? — парень восстанавливает дыхание, ведь от вида такого Чимина у него не то что мышцы, внутренности сводит судорогами и желанием заполучить побольше хена прямо сейчас. — На твой выбор. В прошлый раз я настоял, теперь твоя очередь. Может, это и глупо, ведь они могли просто сыграть уже выученную композицию, которую готовили на конкурс, но Чонгук выбирает новую, пока Чимин покорно ждет его в холле, боясь даже подойти к фортепиано. В конце концов, когда после десяти минут отсутствия Чон так и не приходит, мальчишка не выдерживает и садится за рояль, поднимая крышку, закрывающую клавиши. Пальцы легонько проезжаются по клавиатуре, что не издает ни звука. Со стороны можно сказать, что ничего особо и не происходит, но на самом деле у Чимина внутри целый ураган поднялся. Раньше он отвергал все эмоции и чувства, когда садился играть, оставляя только чистые ноты и ясный разум. Первые звуки вырываются, когда мальчишка решает размять пальцы парочкой детских упражнений. Пальцы шустро бегают по клавишам, извлекая незамысловатую мелодию. Чимин без труда выполняет все упражнения, которые вспоминает, а потом просто сидит, рисуя в воображении инструмент и свои короткие пальцы. Он был уверен, что потеря зрения значительно понизит его уровень игры, но, как оказалось, он мог играть почти так же хорошо, как и раньше. Конечно, трудные композиции ему теперь будет почти невозможно осилить, но Пак в любом случае не разочарован собой. Чонгук стоял сзади, оставаясь некоторое время незамеченным. Чимин ощутил младшего, поэтому даже не удивился, когда тот сел рядом и положил руки на инструмент. — Что же ты выбрал? Ответом послужила музыка, что началась в ту же секунду. Пак не мог не узнать композицию, которую играла его мать в день своей смерти. Из пальцев Чона она звучала совсем не так, какой ее привык воспринимать мальчишка. Теперь между нотами пряталась надежда и бесчисленное количество теплой и обволакивающей любви. — Ну как? — спросил Чонгук, затаив дыхание. Возможно, он действует слишком быстро, и для хена прошло еще мало времени, чтобы отпустить всю боль полностью и принять музыку заново. Он по-прежнему уверен, что Чимин нуждается в ней. — Я смогу, — короткие пальцы легли поверх чоновых, следуя за ним. Парнишка заранее распределил партии и теперь только проигрывал для Чимина обе по очереди, чтобы хену было лучше воспринимать. Как оказалось, Чимин остался все таким же смекалистым и почти сразу запомнил порядок своих партий, легко улыбаясь на все комплименты. Оказывается, чувствовать то, что ты играешь, это так сложно. Ему сложно играть вот так: вместе с эмоциями, что не заперты и не посажены на цепь — но он старается хотя бы потому, что сейчас, сидя в гостиной рядом с Чонгуком и играя, он получает наслаждение от происходящего. Он может видеть все, о чем играет. Мальчик летит над облаками, касаясь пальцами солнца и не обжигаясь. Это чудо, думается сначала, но нет. Это всего лишь чувства. Позже, в кровати, когда Чонгук снова остался, взяв это в привычку, Чимин прокручивал в голове свою игру, находясь в непонятном возбуждении от произошедшего за день. Насколько бы не была велика его ненависть к музыкальному искусству, сейчас она понемногу, но стремительно уменьшается, и мальчик готов признать, что никогда бы не ощутил музыку так без Чонгука. Может, потому что Чон стал неотъемлемой частью нового мира одного подростка. — Знаешь, что я только что вспомнил? — неожиданно начал Чимин, когда копошение со стороны младшего прекратилось, и тот улегся, найдя позу, чтобы и удобно было, и хена можно было обнимать. — Историю о черных и белых клавишах. — Помню, нам рассказывали ее еще в средней школе. Я тогда ожидал услышать что-то очень интересное, а оказалось все банально: разные ноты, октавы, диезы, бемоли. Очередная скука. Чимин промолчал, почему-то глубоко тронут самой идеей и теми мыслями, что появились в его голове. Это так странно, что он только сейчас вспомнил об этом, но нет ли у этой истории более глубокого смысла? — Почему ты спрашиваешь? — спросил Чонгук, обеспокоенный странным поведением хена, который не спешил отвечать и загадочно хранил молчание. — Ты прав, черные и белые клавиши — это почти как две крайности. Они не похожи по звучанию, соответствующие разным нотам, но они так нужны друг другу. Ведь черная — это полутональность белой. Они — ничто отдельно, как и инструмент без клавиш. Но интересно то, что резкий контраст их цветов был создан только ради облегчения игры в сумраке, ведь раньше так любили играть при свечах. Если бы не это, они бы все могли быть белыми, черными или же красными, например. А они ведь так близко. Кожа Чонгука покрылась мурашками от голоса мальчишки, что вроде бы ничего нового не рассказывал, но из уст Чимина оно звучало именно так. В свете событий Чон теперь совершенно по-другому воспринял слова хена и хорошо понял, что имели ввиду. Да, это, черт подери, почти признание. Он стиснул мальчика в своих руках еще сильнее, оставляя поцелуи на коже, к которой ему пока что не закрыли доступ, и бережно, с трепетом, пытаясь ненароком не спугнуть, спросил: — Хочешь быть белыми или черными? И Чимину больше не нужно было ничего объяснять, потому что его поняли. Он не знал точно, сколько времени пролетело в компании веселого младшего, что продолжал водить хена по разным кафешкам и предлагать различные способы разнообразить досуг. Чимин был уверен только в том, что летело оно со скоростью света. Не успел он опомниться, как зима подходила к своему логическому завершению, уступая место мягкой и свежей весне. Чонгук, как обычно, поцеловал в лоб еще спящего хена, переговорил по телефону с Паком-старшим, перед этим плотно закрыв дверь, чтобы Чимин не проснулся, приготовил завтрак и включил музыкальный канал, по которому в это время крутили топ-10 недели. Под очередную штампованную песенку парень накрыл на стол и, приплясывая по дороге в спальню, подпевал девчачьим голосам. Их жизнь в особняке более-менее устаканилась, но, если честно, они оба продолжали жить на пороховой бочке. Оба это осознавали, но мы ведь, когда чего-то очень не хотим, просто стараемся не думать об этом, может, даже не специально наш мозг блокирует и оттягивает конец хорошего. Поэтому, когда Чон будит Чимина в одно из таких прекрасных утр, в голове мальчишки звенит маленький колокольчик, оповещая о надвигающемся приближении конца. Он погружается в мысли, полностью игнорируя младшего, что пытался его развеселить, лишний раз обнять и поцеловать, но все тщетно. Чимин будто выпал из реальности, и только вечером его осенило. Он хочет сделать кое-что. Очень хочет, чтобы это произошло на их «каникулах» в компании Чон Чонгука, подростка, которого, кажется, любит. Думая об этом, Чимин случайно икнул и жутко покраснел, когда этот самый мелкий Чонгук спросил, в чем дело и не принести ли ему воды. Собрав в кулак силу духа и мужественность, что еще не успел растерять, Чимин начал медленно расстегивать мелкие матовые пуговицы своей рубашки и складывать одежду в аккуратную стопку на бельевую корзину. Когда на теле не осталось ничего, кроме хлопковых брифов, и кожа покрылась мерзкими пупырышками из-за холодного потока воздуха из вентиляции, Чимин почувствовал подступающую к горлу панику. Закрыв глаза, чтобы чувствовать себя удобней, мальчик двинулся к двери, мысленно успокаивая себя. Ничего страшного не произойдет, если он в этот вечер кое-что потеряет вместе с дорогим сердцу человеком. — Чонгук, не поможешь мне в ванной?! — со всех сил прокричал Пак, тут же закрывая дверь и застывая посередине комнаты, не зная, что делать дальше. — Хен, ты меня звал? Звук приоткрывающейся двери, и Чимин уверен, что Чонгук засмущался, ведь конец его фразы скомкался, и младший словно отвернулся от него. — Я выйду, ты не одет, — на одном дыхании выпалил Чон и поспешил удалиться, но кроткое «останься» волшебным образом обездвижило ноги. — Не хочешь мне помочь? — повторил, все больше краснея, Чимин, заламывая пальцы у себя за спиной от нервов. — Это, хен, я уверен, что ты и без меня справишься, — Чимин был уверен, что щеки Чонгука предательски покраснели, ведь слишком смущенным звучал его голос. Это придает небольшой уверенности, и он резко выговаривает сразу после слов младшего: — Но мне хочется принять ванную с тобой. Чонгук проглатывает все глупые отговорки, понимая, что теперь он так просто не уйдет. Так велико искушение, которое стоит перед ним только в тонких трусах, пытаясь скрыть смущение, опуская голову ниже обычного. — Ты же понимаешь, что мне предлагаешь? — выдавил из себя Чонгук, глотая обильно выделяющуюся слюну. Вдруг хен просто не понимает, как все это двусмысленно выглядит со стороны. Может, ему нужно всего лишь потереть мочалкой спинку. Чимин же идет на голос, а когда упирается в младшего и нащупывает его лицо, тыкается губами в щеку Чона, стараясь предотвратить дальнейшие вопросы. Руки Чонгука сжимаются на голых худых боках. Он на пределе, сейчас он еще сможет уйти, будет сложно, но он отступит и закроется в паковой спальне, коря себя в грязных мыслях. — Да, и я хочу тебя. Казалось бы, эта фраза должна сорвать Чонгуку тормоза, и он накинется на хена, как сумасшедший, расставляя алые засосы на бледной коже, но этого не случается. Ему, конечно же, срывает голову, как и всегда, когда рядом Пак Чимин, только вместо бесконечной страсти Чон оставляет на пухлых губах легкий поцелуй и ведет хена в наполненную ванну с пеной, окружая мальчика только заботой и лаской. Ведь с ним хочется только так: тягуче нежно и с пробирающими до дрожи мелочами. Чимин останавливается возле самого бортика, а потом неожиданно поворачивается к стоящему сзади парню, оставляя свои руки на закроме чужих джинсов, двигаясь от петель для ремня к пуговицам. — Позволь мне, — еле выговаривает мальчишка, присаживаясь на бортик ванной и притягивая Чона за штаны к себе. Чонгук боится нарушить атмосферу одним своим дыханием, не то что словами, без которых можно обойтись. Чимин понимает, что им будет намного труднее, чем всем остальным, но он очень хочет почувствовать все своими руками, компенсируя этим неспособность увидеть. Поэтому его пальцы быстро вжикают молнией и приспускают чужие штаны, по пути оглаживая открывающуюся кожу. Пак переходит на футболку, оставив штаны так и не снятыми до конца, воображая, как красиво сейчас выглядит его Чонгук. Он поднимает край ненужной ткани и проводит чувствительными пучками пальцев по рельефному контуру пресса вверх к накачанной груди. Не выдержав напряжения, Чимин поддается вперед и утыкается носом в аккуратный пупок, вдыхая неподдельный запах молодого тела. Чонгук ласково проводит рукой по светлой макушке, успокаивая и ни в коем случае не настаивая на продолжении. Хоть и подростковый организм уже успел выбросить в кровь превышенное количество гормонов, и от одного взгляда на голые хрупкие плечи хена хочется тут же прийти к финишу, Чон не поддается на уловки похоти, пытаясь впечатать в память каждый кадр происходящего. Чимин, если подумать, не был хорошо образован в подобном, ведь его жизнь еще не сталкивала с этой своей стороной, поэтому мальчик действует только по интуиции, даже не имея представления, как это происходит между мужчинами. К сожалению, на уроке биологии им не рассказывали о подобном. Он поднимает футболку, помогая Чонгуку ее снять, а потом не оставляет без своего внимания ни одного сантиметра чужой кожи, наслаждаясь мурашками, что возникают от его прикосновений и сбитого неровного дыхания. Чонгук подхватывает хена под подмышки, притягивая лицом к лицу, и убирает непослушную прядку, что упала на глаза, за ухо. Чонгук так же, как и хен, не упускает возможности потрогать то тут, то там, в конце опуская руки на обтянутые тканью ягодицы. Он чмокает Чимина только раз, чтобы немного успокоить, а потом, вцепившись в брифы, стягивает их, вызывая короткий визг. Хен прикрывает руками то, что Чонгук и так успел увидеть. Мальчишка краснеет еще сильнее, отчего его шея и щеки покрываются пятнами. Чонгук снова целует, в этот раз напористей и горячей, чем прежде. Не предупредив, он подхватывает хена под коленки и бережно кладет в горячую воду с цветочным запахом. Чимин тонет в огромном количестве пены, теряется на секунду, а потом отчаянно цепляется за губы, что снова накрыли его. Младший через мгновение оказался рядом, залезая в ванную и усаживаясь за Паком. Чимин спиной почувствовал горячую грудь и не менее горячие поцелуи, что оставлял Чон, где только мог, и он без раздумий оперся на чужое тело, отдавая каждый сантиметр себя и получая столько же взамен. Они нежились в ароматной воде до тех пор, пока не стало слишком холодно и вся воздушная пена не пропала из-за постоянного колыхания воды. В ванной они впервые дотронулись к друг другу в тех местах, к которым сами очень редко прикасались, они ловили губами стоны, впитывая чужое вожделение, они впервые вместе возбудились, не давая перешагнуть черту, и оставили сотню поцелуев на мокрой коже, доверяя все ощущениям и забывая о словах. Они соврут, если скажут, что им не хотелось познать большего, проглотить все разом и отдать друг другу все, но нежные улыбки, трогательные касания рук и переплетенные пальцы под водой компенсировали все сполна. Они и так наслаждались друг другом в полной мере. Хоть план Чимина и не воплотился в жизнь, мальчишка остался более чем доволен происходящим, ведь после ванной они вместе стояли под струями теплой воды и ласкали друг друга, трогали и целовались, пока кожа под губами не стала скрипеть от чистоты. Чонгуку понравилось доводить хена до пика, прижав к холодной стенке и обхватив ладонью аккуратное и симпатичное достоинство хена. Он вжимался с особым усердием, когда понял насколько это кайфово — ощущать чужое возбуждение на своем. А когда белесые брызги были смыты заботливым Чонгуком, который решил укутать хена в одно из махровых полотенец и заснуть с ним в обнимку, как только они доберутся до кровати, прозвучало тихое «хочу еще», он больше не смог оттягивать то, что называлось гранью. Чимин хорошо понимал, что впервые все будет далеко не очень приятно, но пальцы младшего у себя в заднице и сильный напор воды именно туда же вызывали странные ощущения. Мальчик нахмурился, пытаясь разобрать, как именно он относится к подобным действиям, ведь даже представить, что для акта любви понадобится его пятая точка, он не мог. Ласковый голос младшего и поцелуи в поясницу его, конечно, успокаивали, но сам факт, что кто-то сейчас чистит его для себя, будоражит сознание. Во-первых, это Чонгук так выразился, и сам Господь Бог знает, что он имел ввиду, ибо у Чимина нет ни малейших предположений. Если только… Он громко стонет, понимая, что его догадка скорее всего верна, и между мужчинами происходит что-то подобное обычному занятию любовью. Эта мысль должна отталкивать, но, видимо, не Пак Чимина, который возбудился еще больше, осознав, что его ждет. Чонгук действовал медленно и аккуратно, игнорируя похоть и желание. Когда мучительная процедура подошла к концу, то парень насухо вытер хена и себя, наконец-то завернул Чимина в банное полотенце и провел в спальню, стараясь меньше думать о том, что они собираются сделать. — Чимин-и, мы можем подождать. Мне вполне хватает того, что у нас есть сейчас, — в последний раз Чонгук решил пойти на попятную, но в ответ на его слова хен отбросил в сторону полотенце, даже не пытаясь прикрыться. Чонгук оказался рядом в ту же секунду, ловя пухлые губы и оставляя отпечатки полумесяцев от ногтей на подтянутых ягодицах старшего. Еще никогда Чимин не чувствовал так много одновременно, отчего его сердце хотело выбраться из грудной клетки и выпрыгнуть прямо в руки пареньку, что сейчас выцеловывал свое имя на груди мальчишки. Чимин видел и ласковую улыбку, что была спрятана в нежных касаниях и словах, и искреннюю любовь в карих глазах, которой пропитано каждое действие младшего, и безграничный трепет их отношений, что сокрыт в них самих, до кончиков пальцев пропитывая саму душу, как сочный липкий бисквит. Он видит Чонгука в его поступках, движениях, голосе, чувствах. И он прекрасен. Они жмутся друг к другу, греются в тепле совместного очага из поцелуев и возбуждения и соединяют тела, чтобы их голоса слились вместе, и движения ритмично ускорялись и зеркалили настоящие чувства. Чимин стонет на ухо Чонгуку, утопая в мире ощущений, льнет еще ближе, обдирая бока младшего до красных царапин, пока Чон проникает в любимое тело, с каждым толчком вбивая под подкорку сознание факт того, что они едины. И с каждым толчком Чимин задыхается от понимания, что да — он не прогадал, когда доверился пареньку с непослушными волосами. Кажется, теперь он не сможет без него в новом мире. От этого мальчик прижимается еще отчаяннее, целует жадно, пытаясь получить больше и шепчет надломленное «мой, мой, мой» на прокушенную до крови губу Чонгука. И в ответ получает ускоренные толчки, крепкие бедра, что вбиваются в его тело и приглушенное «твой» в полость рта с привкусом железа на языке. Это неидеально, в каких-то моментах больно, но так по-родному близко, страстно, желанно. Чувственно. И они совсем не думают о том, что в мире существует что-то, способное их разлучить. Не тогда, когда Чонгук признается хену в любви каждую секунду, сам того не подозревая, а Чимин принимает и впитывает всю подаренную любовь, впервые за долгое время восстанавливаясь. Чон смотрит на мирно сопящего хена, который вместо того, чтобы укрыться пуховым одеялом, жмется к такому же голому телу. И спать совсем не хочется, только наблюдать за тем, как Чимин даже во сне неосознанно ищет укрытие в лице Чона, спокойно дышит, расслабившись, и его глаза не наполнены слезами и болью. Парень целует каждый пальчик, который так идеально переплетается с его, а потом проваливается в безмятежный сон, чувствуя всепоглощающее счастье. Первое, что понимает Чимин, когда просыпается это то, что его не обнимают со всех сторон, а рука, что зачастую покоилась в руке Пака исчезла. Мальчик уверен, что младший снова встал пораньше и ждет его на кухне со своей фирменной улыбкой и яичницей. Неожиданно Чимин замечает, что полностью одет, что немного его пугает, ведь раньше Чон никогда не трогал хена без разрешения. Может, это их секс так повлиял на парня. От воспоминания Чимин густо покраснел и уже было направился к двери, чтобы встретиться со своим любимым и провести замечательное утро в его объятьях, как неожиданный голос тут же ввел парня в ступор. — Я вижу ты замечательно провел время в мое отсутствие, сын. Его снова зажало в тисках, и ком страха отнял речь. Мужчина предположительно стоял у дверей. Пак-старший вернулся. Чонгук! В голове стучало только одно имя, и мальчишка не мог ничего с собой поделать, даже не вслушиваясь в грозные слова отца. — Где он? — прохрипел Чимин, сжимая в руках простынь и пытаясь не заплакать от злости, ведь сейчас Чонгук где-то не здесь, и Пак младший чувствует это. — Взял деньги и ушел. Нам больше не понадобится помощь этого оборванца. — Почему? — у Чимина было очень плохое предчувствие. До такой степени, что на мгновение ему показалось, что он потеряет сознание от осознания происходящего. У него меж пальцев сейчас ускользает все хорошее. — Вечером мы вылетаем в Америку. Раз ты настолько отбился от рук, что превратился в дешевую шлюху, будешь жить там со мной, — отчеканил Пак-старший с неподдельным отвращением к своему отпрыску. — И не беспокойся, я сделаю так, чтобы он никогда не нашел тебя. Отец уходит, оставляя сына одного. Одного. Совсем. Наедине с подступающей темнотой. И мальчишке хочется кричать, не верить словам родителя, сбежать через окно и найти Чонгука; но что он может? Слепой, беспомощный и никому не нужный. Рядом с пареньком Чимин и правда забыл о том, кем он является. Это был самый тихий день в его жизни. Все звуки ушли вместе с Чоном, а отец не имел желания разговаривать с сыном. Чимину даже начало казаться, что он сходит с ума, но вот наступил вечер, и он сел в машину, что везла его к аэропорту, подальше от Чонгука. И тогда мальчишка заплакал, ощущая, как сильно натягиваются нити, связывающие его сердце с таким же живым, бьющимся и разбитым. Даже на расстоянии он ощущал отчаяние и боль одну на двоих. Словно что-то за гранью реального, он чувствовал эмоции парня, который подарил ему целый мир всего за несколько месяцев. В момент, когда сил бороться не осталось, и он был готов снова утонуть во мраке, неизвестно откуда мальчик почувствовал теплый лучик света, который вселял надежду, и река, что течет в нем, ожила, уверяя, что давно приняла Чонгука и вернет Чимина медленным течением обратно к нему. Чонгук говорил ему, что он сильный, что он сможет тысячу раз. Он подавал руку, когда Чимин падал и, несмотря ни на что, никогда не отворачивался. Но только сейчас, когда рядом нет мелкого засранца из музыкальной академии, Чимин понял, насколько важны крохотные поступки, ведь вместе они создают кое-что более стоящее и реальное — доверие. И осознание этого пришло слишком поздно. Рядом уже не лежит теплый Чонгук, который улыбался хену 24 на 7 (А в этом Пак уверен, и глаза не нужны), на кухне не будет вкусного омлета по секретному рецепту семьи Чон, а дом теперь кажется пустым. Все уходят, потому что ничто не вечно. И он знал на что идет, когда принял помощь, он отдавал себе отчет, что будет больно. По-настоящему. Опять терять дорогого человека. Чимин не вынесет этого снова. Только не после того, как испытал целую палитру эмоций и буквально выкарабкался из кошмара, в котором жил восемнадцать лет. Он понимал, предупреждал себя, много раз останавливал. Но если мы правда хотим чего-то, есть ли в этом мире преграды, которые способны нас остановить? Мальчишка больше не может проливать слезы и мысленно оплакивать потерю, что еще подлежит возврату. Чонгук бы его не бросил, даже если бы к его голове приставили пушку. Он ведь готовил ему завтраки, рассказывал смешные истории, помогал считать шаги к парку и обнимал, когда Чимину это нужно было. Он бросил учебу ради него. Он пел ему ту единственную песню и играл, забирая всю боль на себя. Чонгук держал его за руку. Да они же перевернули все краски в арт-студии, целуясь, будто в последний раз. Чимин спрятал голову между коленок еще сильнее, пытаясь спрятать, скорее, от самого себя покрасневшие щеки и глупую улыбку. Куда бы не увез его отец, Чонгук найдет Чимина. Неважно сколько времени он потратит на это, и будет ли это вообще возможно. Мальчишка уверен, что однажды он снова услышит мягкий нежный голос и почувствует себя защищенным в руках талантливого пианиста. Говорят, что, потеряв однажды, обязательно обретешь снова. Чимин надеется, что это правда. А еще, если закрыть глаза, находиться в темноте не так страшно. Именно поэтому Чимин закрыл лицо руками, прислушиваясь к собственному сердцу и внутренней тревоге. Все пройдет. Ему стоит только посчитать, чтобы успокоиться, выдержать и это. Раз. Неизвестно, что ждет его, насколько все плохо. Реабилитация, ненужная поддержка посторонних людей, холодный тон отца. Вытерпеть помогут воспоминания и вера. Два. Пак-старший будет обучать его финансам, чтобы передать все свои дела непутевому сыну? Скорее всего, ведь мальчишка теперь точно не будет играть. Не без Чонгука. Три. Что, если воспоминания поблекнут перед временем, все касания сотрутся, и он не сможет вспомнить, как это: в объятиях, в которых почувствовать себя слабым — совсем не зазорно. Что, если он больше не сможет ощутить этого, а самое страшное — что, если Чонгук забыл?! Четыре. Его жизнь в Америке обещает быть сложной, и мальчишка готов принять вызов хоть всего мира, потому что больше нет, чего бояться. Никогда не было. Все страхи и преграды мы придумываем себе сами, боясь быть непонятым. Это Чимин поймет чуть позже, вечером в одинокой квартире со счетами и долгами отца. Пять. Он бы мог сказать, что снова сломился, но на самом деле Чимин просто подстроился под внешний мир, выдавая те эмоции, которых ожидали папарацци. Жизнь в Корее, жизнь с Чоном были сном, всего лишь глупой мечтой, к которой не дотянуться. Шесть. Шесть гребаных лет. Ему не было одиноко, грустно или же скучно. Отнюдь. Года бежали сквозь пальцы, и Чимин даже не заметил то, как быстро пролетало время. Он работал, учился на ошибках и снова работал, завоевывал авторитет и уважение, делал деньги днем и ночью не потому, что был жаден к ним или славе. Его смогло занять только это. Если бы не сумасшедший график, Чимин уверен, что сошел бы с ума. И правда, шесть лет пролетели мимо него, оставляя только холодные касания мимолетных ощущений, например, гомона мегаполиса, щебета прислуги или горячей кружки какао. А потом мальчишка остановился, чтобы понять, почему он чувствует совершенно ничего, и застыл перед огромным панорамным стеклом, задерживая дыхание. В предновогодние дни Нью-Йорк действительно красив. Он не напоминает переполненный людьми из разных стран муравейник, не кажется бесчувственной скотиной и все так же светит огнями в любое время суток. Этот город превращается во что-то поистине волшебное. И каждая улица преображается, отовсюду слышны новогодние мотивы, и даже хмурые небоскребы, что скрывают огромную часть неба, уже не так мрачно нависают над мелкими людьми. Незнакомцы улыбаются друг другу и поздравляют с праздниками, в суматохе пытаясь не потерять один из огромных праздничных пакетов. Машины все так же сигналят в вечных пробках, но приправленный снегом Нью-Йорк сглаживает все острые углы, даря людям чуточку чуда. Рама холодная, наверное, идет снег. Главная елка снова соберет вокруг себя зевак, которые в конечном счете опоздают на работу. Чимин не может увидеть все, что творится за окном: ни снующих везде американцев, ни новогодних украшений, ни переодетого в Санта Клауса пьяницу, что ходит между машин. Мальчишка все это чувствует. Сейчас это кажется обычным делом — представлять себе все, выдумывая образы, и полагаться на малейшие ощущения. Ведь для любого человека нормально получать девяносто процентов информации за счет зрения. Может, это и так, но Чимин может поспорить с любым, кто пойдет против него и скажет, что парень неполноценный. Он, Пак Чимин — владелец главных пакетов акций ведущих компаний Нью Йорка, неполноценный? Парень, который привел компанию отца к успеху за два года и попал на обложку T-magazine, как самый молодой и успешный бизнесмен? Кто посмеет сказать ему, что он в чем-то уступает миллиардам людей, которые и половины не добились того, что имеет этот двадцатичетырехлетний парень из Сеула? Отец хоть и оставил немалый капитал, тот почти весь ушел на похороны и долги, поэтому брать в расчет хорошие связи глупо. Чимин хмыкает себе под нос, водя пальцем по запотевшему стеклу. Невероятно, он столько всего добился, но ощутить себя хорошо не может. Помнится, раньше, в один период его жизни, он жил куда лучше, чем сейчас. Без ноликов на банковском счете, да и без счета вовсе, без крутых знакомств и бизнес-партнеров. Просто он и его «хорошо», закутанные в одеяло посредине дня с шепотом между поцелуями, что до сих пор призраками касаются пухлых губ. — Я ненавижу овсянку. Джейн, пора бы это уже запомнить. Чимин безоговорочно строг со своей прислугой, это скорее всего профессиональное. В ближнем кругу он оставил только двух милых девушек, выгнав всех, кого принял на работу отец. А эти сестры, словно влюбились в незрячего корейца, настолько сильно привязались к Паку, что иногда он боялся дать одной из них ложную надежду. Девушка почему-то промолчала, из-за чего Чимин нахмурился и оторвал руку от прохладного стекла. Он не любит, когда его игнорируют. Развернувшись, чтобы отчитать прислугу и попросить принести хотя бы яичницу с беконом и крепкий кофе, парень уже было открыл рот, но так и не проронил ни слова, чувствуя странную атмосферу, скопившуюся вокруг себя. — Все так же командуешь? Нет, это далеко не Джейн. Это голос, от которого мурашки по коже и забыть, услышав единожды, невозможно. Это тихое, как и вся их история, прожитая под покрывалом на двоих, «Чимин-а», «хен», «ей, все хорошо», «не плачь», «вместе», «люблю». И коленки от одного воспоминания подкашиваются. Упасть бы из окна и прямиком машинам под колеса из двадцать с мелочью этажа, чтобы мозги отключились и перестали доставать бережно сложенные воспоминания из полочки «не доставать, пожалуй, никогда». — Бруклин. Интересный выбор, Пак Чимин, если брать в расчет твой финансовый доход, ты мог бы поселиться на Таймс-сквер. Голос из прошлого возмужал, стал более глубоким, но все таким же проникновенным. Неужели Чонгук нашел его? — Не люблю шумиху, — Чимин выдавливает из себя что-то на подобии улыбки переборчивого магната, сдерживая внутри желание поскорее броситься на шею и прижаться со всех сил, чтобы больше никогда-никогда. — Сначала отец запихнул меня в реабилитационный центр, а потом как-то само сложилось. Ты же знаешь, как в жизни бывает. Мальчишка, именно мальчишка, ведь перед Чонгуком по-другому никак, хоть тот и младше, скребет пальцами спинку стула, упираясь на него и молясь, чтобы предмет мебели не свалился под тяжестью полуживого хозяина. — Ну, да. Вот ты подающий большие надежды пианист, а вот — уже мирный житель Нью-Йорка, — в конце чужой голос сходит на нет, но Пак все равно все прекрасно слышит, и от брошенной фразы в груди что-то внезапно кольнуло иголкой. Ой, еще раз и еще. Он продолжает держать штучную улыбку и стул. — Я рад… — Рад видеть тебя… Их голоса сливаются вместе, и оба тут же умолкают. Раньше все было не так между ними. Какое-то новое чувство в их взаимоотношениях. Чимину стыдно отчего-то, но при этом он краснеет, все так же красиво улыбаясь. Неловкость? Но почему, к чему это? Каждый раз представляя их долгожданную встречу, Чимин знал, что будет очень сильно обнимать и целовать, пока губы не покроются мозолями, а еще шептать кучу безумных фраз о побеге и о самой лучшей в мире первой любви. А сейчас, когда встреча все-таки произошла, они стоят как два истукана посредине обеденного зала и не знают, как приблизиться к друг другу. — Как-то неловко получилось, — прошептал Чимин, ощущая себя все тем же подростком, и наконец присел на стул, что, кажется, после этого выдохнул с облегчением. Перед ним ужасная овсянка, а еще дальше Чонгук. Отличное начало выходного дня. — И не говори. — Может, перекусишь вместе со мной? Чимин и правда не знает, куда деть руки, как лучше сесть, какую ногу лучше закинуть, в какую сторону смотреть, поэтому сидит прямо, мучая теперь в руках вместо спинки стула тканевую салфетку на своих коленях. — Конечно. Но ты же не можешь терпеть овсянку, неужели что-то изменилось? — Я… — Чимин не знает, что сказать. Поэтому он застывает и растеряно смотрит в сторону голоса, ища поддержки. Господи Иисусе, почему Чонгук так внезапно нагрянул? Чимин даже не приготовился. Он совершенно разбит и потерян приходом того, кого ждал годами. — Я могу воспользоваться твоей кухней? Помнишь, как в старые времена. Ты сидел в своей гостиной на любимом диване, а я готовил тебе завтраки, слушая сериалы по нетфликсу, — во время речи Чон шествует прямиком на кухню, что соединена с залом, открывает холодильник, выставляет продукты и, кажется, надевает фартук. — Только разница в том, что теперь мы в Америке, нам уже обоим за двадцать, и я давно не смотрю нетфликс, — отвечает светловолосый хен, отодвигая подальше овсянку и слушая приятное шипение масла на сковороде. Чонгук умело разбивает пару яиц, что-то мельчит на кухонной доске, потом мешает веничком и выкидывает все в нагретый сотейник. — А зря. Недавно вышел офигенный сериал. Хоть ты теперь и важная шишка, иногда стоит расслабиться, — говорит Чонгук и больше ничего не добавляет к самому концу процесса готовки. Перед Чимином ставят ароматную тарелку, что аж слюнки текут от одного запаха. Чон определенно повысил свой навык готовки за время их разлуки. Скрипит стул, младший садится рядом, близко, но недостаточно. Они едят в тишине минут пять, а потом Чонгук кладет вилку, показывая, что он не есть сюда приехал, и устремляет свой орлиный взгляд на хена, который всеми фибрами чувствует повышенное внимание к себе. — Как ты? — это уже не тот возмужавший голос, что так и сочится успехом и еще раз успехом, черт возьми. Возможно, это тоже было напускное, как и улыбка Чимина, но теперь Чонгук звучит совсем как раньше, словно не прошло и дня с того момента, как отец приехал домой и увидел в кровати сына его врага. — Сносно, у меня отличный бизнес и перспектива замечательная. Ты же знаешь, что отец погиб, хоть об этом почти не писали здесь, но в Сеуле, я уверен, знает каждый. При упоминании отца еда застревает поперек горла и мальчишка, откашливаясь, выпивает немного воды, чтобы прийти в чувства. — Соболезную. — Не стоит. Я не был в трауре и дня. Не то чтобы я его ненавижу. Просто нейтрально отношусь к этому эпизоду моей жизни. Чонгук, наверное, в нем разочарован, ведь его хен стал таким бесчувственным мудаком, которому важно только делать деньги. «Это не так, пожалуйста, не думай так» Рука Чона накрывает ладонь Чимина, и соприкосновение кожи к коже между ними, как и всегда, значило намного больше слов. Чимина не осуждают. Его поддерживают и хватают за руку, ведь Чонгук всегда на стороне хена. Чимин отнимает руку, разрывая момент, который позволил белому облачку надежды затмить рассудок. Они ведь в прошлом. Чон не искал его, хоть и знал о смерти Пака старшего. Чимин не искал Чонгука, хоть и мог после смерти родственника спокойно вернуться в Корею. Почему так произошло? Почему они сидят в чиминовой квартире и молчат, будто незнакомые люди, будто между ними никогда не было непонятной этому миру дрожи во всем теле и боли одной на двоих?! — А ты как? Слышал ты популярен в музыкальных кругах, концерты теперь даешь. Стал великим композитором? — Чимин старается выглядеть спокойным, но Чон снова ловит его руку и теперь сжимает крепче, настойчивей, будто ему все позволено. Пака это бесит, но руку он не вырывает, ведь на лице младшего сто процентов самая искренняя улыбка, которую он не может увидеть. И именно это самое печальное в слепоте по мнению Чимина. За возможность посмотреть хоть одним глазком на улыбающегося Чона, старший бы отдал все свое состояние до последнего цента. — Не преувеличивай. Пару композиций, немного ловкости рук и яркой улыбки — все что нужно публике, чтобы стать знаменитым, — говор младшего выдает его довольную рожу и теперь Чимин не сомневается, что тот лыбится во все тридцать два зуба и разглядывает хена, словно под микроскопом. Внезапно Чимину стало интересно, какого цвета на нем рубашка и хорошо ли лежат волосы. Боже, он так не думал о своей внешности еще со школы. — Всегда знал, что ты меня рано или поздно уделаешь в этом, — радостно ответил Чимин. Обнажая когда-то самые главные страхи своей жизни. Уступить Чонгуку было сродни проиграть войну, стать недостойным фамилии Пак и даже сурового взгляда отца. Ведь он был первым все пройденные классы. — Чимин, если бы ты остался в музыке, то был бы куда круче какого-то там Чон Чонгука, — серьезно произнес парень, несмотря на веселый тон хена. Он по-прежнему чувствует его, правда? Чимину так хочется верить, что их связь непоколебима. — Я восхищаюсь тобой. И тогда, и сейчас. Мальчишка не знает, какие слова могут выразить благодарность за все, не только за сказанное сейчас, а за все, чем пожертвовал и что делал для него Чонгук на протяжении всех этих лет. Ведь именно вера в себя, заложенная темноволосым задирой, помогала идти дальше, хоть Чонгук был за тысячи километров. Чимин накрывает руку младшего, наконец-то давая слабину в своей пуленепробиваемой приросшей к живому деловой броне. Ему больше не нужно строить из себя не пойми кого, как для всех тех напыщенных индюков, что приходят, скорее, поглазеть на слепого миллионера, чем подписать контракт. — Как прошла реабилитация? — Чонгук начал медленно поглаживать руки хена, пододвигая стул еще ближе, пока их ноги не столкнулись. — Отстойно. Я был в порядке. Но когда меня положили туда и на каждом углу кричали, что это «рай для слепых», хотелось блевануть, — ответил Чимин, пытаясь игнорировать приближение неизбежного. — Мотивация, честно говоря, так себе, — спокойно хмыкает Чонгук. — Зато теперь я без проблем умею читать, знаю наизусть карту города со всеми магазинами и кафешками, и у меня есть прекрасный песик Уильям. Я вполне норма… — Ты нормальный, Чимин, даже более чем, — прерывает Чон поток слов, говоря все ту же истину, что вбивал в белобрысую башку хена шесть лет назад. — Я знаю. Чимин ласково улыбнулся, вспоминая, как младший постоянно не давал ему договорить, когда он хоть каким-то боком мог сам себя оскорбить, даже не заметив этого. Здесь, рядом, совсем-совсем близко, так, что аж коленки к коленкам, ладони к ладоням, сидит его Чонгук. — Ты не играл больше? — руки Чона ползут выше к плечам все такого же хрупкого мальчишки, что назван одной из нью-йоркских газет «сексуальным молодым бизнесменом, который доказал всему миру, что все возможно». Придурки. Будто он и без них этого не знал. — Как-то не приходилось, — Чимин нервно дергает плечами, ибо теплые руки младшего его напрягают и заставляют поверить беспрекословно во все, что говорит Чонгук. — Тогда зачем тебе фортепиано? — Ладно, словил. Иногда, редко, но я сажусь проиграть пару мелодий, чтобы размять пальцы, — произносит Чимин, все также пытаясь игнорировать путешествие чужих ладоней уже по своей талии. — Мне больше нравится слушать твои песни. В них что-то есть. Чонгук внимает каждому слову, не в силах отвести взгляд от тех губ, что свели его с ума, еще когда он был подростком. Если уж так подумать, сам Чон не уверен, когда влюбился в хена. Когда увидел его одного в столовой в окружении стервятников в лицах одноклассников, или же когда Чимин впервые посмотрел на него? Это не была любовь с первого взгляда. Это было столкновение океана с бушующим ветром. Взаимная ненависть двух совсем непохожих амбициозных подростков. Если Чимин в Чоне всегда видел соперника, то для младшего старшеклассник был олицетворением внутреннего страха. Сложно, когда один подросток только на начале периода полового созревания влюбляется во второго, и тот далеко не девочка. — Нет той страсти. Слишком много боли. Звучит обреченно, — прошептал Чонгук, словно стыдясь дела своей жизни, и пододвинулся еще ближе так, чтобы опереться об стойкого хена и спрятать лицо в изгибе чиминовой шеи. Дыхание пропало. Мальчишка пытается вдохнуть хоть немного, чтобы очистить голову и не упасть в обморок от передозировки Чонгука, но в легких только стойкий аромат Eau de Lacoste. Хороший парфюм, но нежные цитрусовые нотки в тандеме с имбирем окончательно срывают крышу. Тело Чимина больше не подвластно ему. Только этим можно объяснить то, что мальчишка наклоняется навстречу, пройдясь пальцами по щетинистому подбородку Чонгука, и трется носом об щеку младшего, словно в поисках защиты. — Искал меня? В груди разрастается дыра, поглощая все, что случилось с Паком за эти шесть гребаных лет без Чонгука. И снова выплывает та тупая боль, от которой все тело ломит от нехватки определенного человека, и мышцы сокращаются в попытке притянуть ближе. И хочется биться в конвульсиях от счастья, что Чон рядом. Это и есть любовь? — Не мог перестать думать о тебе хоть на секунду, — отвечает Чонгук, тяжело дыша на нежную кожу, что прячется за воротником рубашки, и сильнее сжимая хрупкую талию. Он поднимает голову, чтобы посмотреть в любимые глаза, и недовольно шипит при виде темных очков. Парень тут же срывает аксессуар и уже хочет начать оправдываться, но хен только мило улыбается, не пытаясь прикрыть глаза, как когда-то. Его ресницы все такие же длинные и пушистые, а на цвет радужки хочется молиться. И правда, как Бог мог создать что-то настолько превосходное? Ведь Чимин это что-то вроде золотых волшебных блесток, что творят чудеса и заставляют поверить во что-то хорошее в этом мире. — А здесь почему? — спрашивает Чимин, немного отстраняясь и держа дистанцию между ними, потому что боится, а чего — сам не может понять. — Концерт. Увидел твою фамилию на одном из огромных билбордов, — Чонгук принял правила игры, давая немного свободы хену, но оставаясь все так же слишком близко для «только друзья» и далеко для «я хочу тебя себе под кожу». — Знаешь, как в фильме, где герой в момент, когда окончательно теряет надежду, поднимает голову и видит красивыми печатными буквами на одном из многоэтажных стеклянных домов нью-йоркской улицы его имя. Я не был уверен, что это ты, но сразу же примчался. Хоть в Корее Пак Чиминов немало, в Америке их можно по пальцам посчитать и предыдущие пять, которых я навестил, точно не ты. После своих же слов Чонгук словно ожил, решив взять крепость Чимина штурмом. Его руки успели пересчитать ребра под тонкой рубашкой хена, а голова вновь зарылась куда-то в шею, заставляя Чимина выпустить из уст звук очень похожий на стон. Пак покраснел, когда осознал, что с ним происходит и кто это с ним делает. Нежные поцелуи в покрывшуюся мурашками кожу шеи делали свое дело. — Перестань, Чонгук, — требовательно говорит Чимин, хотя на самом деле это значит «не отпускай меня, Чонгук». И они оба понимают, что слишком долго ждали этой встречи. — Нет. Столько времени, я столько всего потерял. Позволил кому-то обучать тебя шрифту Брайля, заниматься бизнесом в одиночку, снова командовать и считать шаги без меня. С фига ли, Чимин, я должен остановиться? Чонгук обхватывает своими огромными ладонями лицо мальчишки, что тут же хочет утонуть в тепле, исходящем от них, и смотрит на любовь всей своей жизни открытым и ранимым взглядом. Хоть его слова звучат сильно и уверенно, сам парень — это голый нерв чувств: ранимый беззащитный, похожий на бездомного котенка. И его сердце и душа сейчас в руках Чимина. Все зависит от решения хена. Если тот оттолкнет снова — значит время взяло свое. Чимин чувствует. Он снова чувствует себя счастливым и чуть-чуть сентиментальным, ведь глаза предательски слезятся от слов родного Чонгука. Мальчик чувствует все то же, что и Чон: боль, страх, потребность в друг друге и безграничную нежность. У них же все одно на двоих, и этого не отнять ни временем, ни расстоянием. Теперь, когда они рядом, это ощущается намного ярче, и он будет полным глупцом, если отвергнет единственного нужного сердцу и душе человека. Ведь неважно, что с ним происходило за те шесть одновременно долгих и быстрых лет; неважно, чем он занимался и что чувствовал. Заглядывать в бледное прошлое нет смысла. Теперь, когда рядом Чонгук, есть только они и их настоящее. — Я соскучился, — его руки сжали грубую ткань пиджака на спине младшего, наконец прижимаясь к широкой груди вплотную. — Ох, детка, прости, что так долго ехал. Чимину не дают ответить, соединяя их губы в долгожданном сладком поцелуе. И мальчишка уверен, что никогда раньше не был настолько счастлив, чтобы чувствовать крылья за спиной. Неизвестно сколько они так просидели, целуясь, аж пока Чимин полностью не переместился на колени Чону. Не хотелось прекращать. Пак даже подумал, если сейчас отпустит Чонгука, то тот испарится в воздухе, а все происходящее окажется всего лишь его иллюзией. Но вот Чонгук здесь — живой и настоящий из плоти и крови, все так же горячо и жадно обнимает, бережно укрывая от всего вокруг своим телом. Он смеется в губы хену, пытаясь украсть еще один поцелуй, а следом без предупреждения начинает щекотать, вызывая возмущенные крики вперемешку со смехом. В конце концов, сдавшись, Чимин щедро награждает младшего еще горсткой терпких и сладких поцелуев, которые могут перейти во что-то большее, но никто не торопится. И, знаете, сидеть на коленках, которых ждал шесть лет, и только целоваться — кажется самым лучшим вариантом времяпровождения на ближайшие пару часов для молодых людей, что в душе остались все теми же подростками. — Может, сыграем вместе? — спрашивает Чонгук в перерыве между вдохами запаха хена и легкими касаниями губ тонкой шеи. Чимин не вырос ни на сантиметр, но словно стал еще меньше в руках Чона. Может, все дело в том, что это младший неожиданно потянулся вверх. — Ради этого ты приехал? — Чимин продолжает улыбаться и перебирать пальцами короткие волосы на загривке парня. — Хочу наконец-то все отпустить. Ты же помнишь все? — голос Чонгука в миг становится серьезным, и Пак понимает его. Как бы сильно он не старался забыть и не уверял себя. Что давно не живет прошлым, что-то до сих пор продолжало держать его. — Конечно, но ты будешь разочарован, — Чимин поднимается с крепких бедер, нащупывает свою трость, которую оставил возле стола еще пару часов назад, и уверенно идет к выходу. Чонгук перехватывает трость, откидывая ее подальше и оставляя ладонь Чимина в своей. Так лучше. — В тебе — никогда. Между ними еще присутствует толика неуверенности и смущения, поэтому, когда парни садятся в машину Чонгука, и он выруливает на трассу, они не говорят ни слова. На фоне играет концерт Шопена, отчего Чимина тут же тошнит, и он просит выключить. Тишина угнетает, но мальчишка не думает об этом, стараясь сконцентрироваться на предстоящей игре. Они не обсуждали, что будут играть, но и так было ясно, что это будет именно та композиция. Чимин знал ее наизусть, знал свою партию лучше, чем алфавит. Его мучило совершенно другое. Что же он почувствует, играя ее после стольких лет? — Ты снял целый зал, что ли? — голос эхом разнесся по огромному помещению, когда парни зашли в здание. Чонгук придерживал хена за талию, не в силах усмирить свою собственническую натуру, которой нужно прикасаться к любимому Чимину, желательно каждое мгновение. — Нет, всего лишь концертный холл, — Чонгук довольно хмыкнул, ведь впечатлить Пака ему все-таки удалось. — Зачем? — Думаю, здесь звучание лучше и есть два рояля. Угадаешь какие? — прошептал Чон, подводя Чимина к инструментам. У мальчишки аж сердце подпрыгнуло, когда его ладонь положили на гладкую лакированную поверхность. Телом охватил восторг. Он и правда будет играть с Чон Чонгуком. — Черное и белое, — ответил Чимин, поворачиваясь к парню лицом и обнимая его за талию. Прям как шесть лет назад. Они играли совершенно не ту музыку, готовясь к конкурсу, за такими же роялями. — Тебе какое? — Мне все равно, — честно признался Чимин, скрывая в этой фразе намного больше, чем сказал вслух. Он встал на носочки, надеясь, что попадет туда, куда хотелось, и поцеловал младшего в ложбинку между нижней губой и подбородком. Чонгук подводит мальчика к инструменту, в последний раз чмокая в губы перед игрой, желает удачи и занимает свое место. Чимин чувствует, что Чон рядом. Он больше не сливается с темнотой, как раньше. Поэтому он спокойно вдыхает побольше воздуха, выдыхает и поднимает крышку, что скрывает черно-белые клавиши. Он так скучал. Пальцы бегают по ним, разогреваясь. Обычная разминка приносит Паку необычайное удовольствие, а следом он слышит, как умолкает инструмент Чонгука, и сам застывает, готовый начать творить музыку, что в какой-то момент превратилась в исповедь его жизни. Тихое «давай» послужило отправной точкой и руки с грохотом упали на клавиши, издавая первые ноты, а следом со стороны Чонгука вылетело продолжение, пока чиминовы ладони застыли в воздухе, подчиняясь только эмоциям. Все нотные грамоты вылетели из головы, когда их громкое и сильное начало композиции начало медленно растворяться в воздухе, уступая место плавному и трепетному продолжению. Чимин ловил каждый вылетевший аккорд, наслаждаясь привкусом, что был далеко не самым приятным. Сквозь песню струилась боль, она была хорошо знакомой, но сейчас она, прощаясь с мальчиком, улетала ввысь и оставалась где-то там, где был красивый потолок концертного холла. Чимин улыбался. Он так не улыбался даже шесть лет назад, когда Чонгук каждый день вызывал его улыбку. Это было что-то иное. Безболезненное. Легкое. Облегчение. И с его губ эта улыбка летела вслед за тем, что уходило навсегда, но она не пропадала бесследно, заполняя собой каждый уголок, что отвоевала себе за годы горечь и тоска. Светлая золотая река текла в нем до сих пор, насыщаясь этой улыбкой, что, казалось бы, была обращена беспросветному мраку перед глазами, который теперь светил красками музыки ярче любого искусственного солнца в свете той самой реки. И мелодия летела, нет, она текла в ручьях из эмоций по венам мальчишки, что даже не замечал мокрых дорожек на своих щеках. Музыка его воскресила, переполняя собой и давая шанс вернуться к теплому солнцу. Теперь же Чимин понимал, что значит уметь играть, и он именно играл. Ведь для музыки недостаточно умений, мастерства или таланта, музыке нужны чувства. Она нуждается в них, и тогда самые неживые ноты будут переливаться красками ярче в сто крат. И мелодия, что почти иссякла, догорая под пучками пальцев плачущего мальчишки, трепетно отозвалась на все мольбы, успокаивая и даря свет, который навсегда остался в юном сердце.** Последний аккорд догорел, и остались только холодные угольки, что отдали весь жар юному музыканту, талантливому светловолосому пианисту, который смог принять и отпустить, научился жить заново. Его пальцы соскользнули с клавиш, падая на колени. Все-таки теперь он не боится, что его музыка будет звучать бесчувственно. Наконец-то он весь в ее голосе. Чужая ладонь перехватила чиминову и сжала, даря опору, от которой можно начать жить заново. Чонгуку, как и всегда, не нужны были слова, чтобы понять. Он чувствовал все то же и не говорил ободряющих бессмысленных речей, содрогая воздух. Теперь все действительно осталось в прошлом, а в настоящем только Чимин, Чонгук и черно-белые клавиши рояля. Так нужны друг другу и инструменту, с которым связаны судьбой. Который без них — ничто. И хоть в чистом веществе под названием «жизнь» нет места для троих, они нашли ту консистенцию, в которой они смогут жить и наслаждаться друг другом до самого конца, каким бы он не был.