Прощай, и, если навсегда — то навсегда прощай. ©
I. ПРОПАСТЬ
Есть вещи, забыть которые не предоставляет возможности даже амнезия — Рави знал это, как знать не мог никто другой; никто, наверное, помимо него. В осознании подобного чувствовался горький привкус одиночества. Одиночества сизого и мутного, облаченного в холодный, скомканный, как мокрая вата, туман. Год назад… год… Во всхлипе Рави слышался отголосок боли, ясной только ему, выжигающей душу только для него. Это сравнимо с острой болью в гнилом зубе, когда в соленую от крови и вонючую ямочку в нем попадает какая-то косточка, твердая крупица гречки. Перьевая ручка выскользнула из влажных ослабших пальцев. Стук ее об грязную поверхность стола разлетелся тихим эхом по небольшой комнатке. Загаженной, прокуренной. Тут это — ну, это! Это не Рави вещи раскидал, нет-нет! Смешно до слез как ложь, грустно до смеха от осознания, что когда-то эта глупость была делом обыденным, таким естественным… Накурил не Леви — но это уже грустная правда. Нет, Леви не бросил курить. Не успел. Грустно ведь? Да не особо теперь. Не грустно и не страшно. Больно, но не страшно. Зеркала на полу развалились, оставив после себя пропасть такую глубокую, темную — и из нее нет никакого выхода. Рави мог выскочить из пасти гиганта, однако не мог вернуться на путь свой истинный — путь по бесконечно-конечному зеркальному коридору. Подпрыгиваешь вот. Острые края стеклянными клыками режут руки. Никогда не выберется. Никогда не вернется. И излечится тоже когда-нибудь никогда. Эй, бог мой с помойки, вернись. Во сне однажды. Слеза смазала чернила. Я просто хочу целовать твои холодные руки. В руках его одна-единственная звездочка. Эй, почему ты не отнес ее домой и не дал свет людям? Прометей недоделанный. Тепла от тебя не дождешься, но где же свет? Нет, кроме твоих, плеч, на которые я хотел бы накинуть свой кривой шарф. Да, руки из жопы, ноги из плеч, а голова на гильотине, только вот что мне с этом делать прикажешь? Он говорил, что мертвецы не должны утягивать за собой. Ну хотя бы во сне. Жалко что ли? Много прошу? Идиот бесится. Бумага горит. Сквозь туман вонючих воспоминаний в пропасть глядели глаза серые и пустые.II. ТРУПНАЯ ЯМА
Ночь, дождливая и ветреная, нависала над целым городом, в том числе — над небольшим штабом разведки. В пляске огня и воды дрожали, сгибались и даже ломались деревья; молнии, копья дьявольские, разрывали их кору и сжигали древесину. Этой осенью природа бушевала: она заливала людей дождями, роняла тополя на их дома и превращала часть посевов в перегной. Впереди ждала голодная нищая зима. Рави не знал, спит он или нет. Просто сидел перед окном и вглядывался — то ли наяву, то ли сон вовсе смешался с реальностью — в сверкающую, будто вспыхивающую время от времени тьму. В его глазах отражалась буря — в его голове отражалась пустота, та самая пустота, в которой нет даже его самого. Есть только пропасть, из которой ему не выбраться уже никогда. Ничего не изменится. Ровно год прошел со смерти его капитана, и из мертвых его не вернуть. Рави помнил это так, будто произошло оно пару часов назад… Вот Эрвин кидает в грязную яму — прямо поверх иссиня-белого лица почившего — кусок земли и руки вытирает об изорванную ветвями рубашку. А вот и сам Рави, с широко раскрытыми, лишенными осознания происходящего глазами, бросает землю на бездыханное тело того, чьих губ когда-то касался собственными. Помнил, что тогда в голове его обрывисто и быстро пронеслась вся жизнь, а если не вся жизнь, то большая ее часть. Особенно ярко сверкнули, хлестнув его сначала по глазам, а после по самому сердцу, запечатленные памятью картины, на которых они соприкасались руками, телами, душами. Засранная комнатушка, сгнившие лопасти мельниц, гонимые пустынным, провонявшим смертью ветром, остатки холодного дождя, смывшего кровь, о боже — рыжий, огненный закат, рана на его груди и тот глупый, но исполненный страсти намек. Затянулся из его руки, из той самой, на которой тонкий шрам, а дальше не помнил, что было; помнил, что ему говорили «нет», а он уже не мог затормозить, и помнил покрасневшие, сдавленные невыплаканными слезами глаза. Вот он, стоит — мокрый от дождя и опустошенный, не в силах что-либо сказать: просто вспоминает. Вспоминает, не желая верить, что тот, с кем он неделю назад трахался на прожженной кровати заброшки, тот, кому таскал букеты из шиповника и кому готов был ноги целовать… что он мертв. Так легко утоплен какой-то крысой. А вот он уже в штабе — докуривает за трупом пачку, хотя раньше не особенно тянулся к вредной привычке. Мог не-совсем-затянуться-ради-выпендрёжа, но чтоб по-настоящему курить! Где вы видели, чтобы хорошие мальчики по-настоящему курили, а не просто красиво заигрывали с горящим на кончике бумажного цилиндра табаком? А сейчас вот, получите да распишитесь — курит. Пачку докуривает. С особым удовольствием — ту самую сигарету, которую Леви затушил на половине. На ней, казалось, остался привкус его губ… а потом он, как сумасшедший, жег письма, жег собственную душу и бесновался. Когда скучно кобелю — кобель лижет яйца. Когда скучно и одиноко идиоту — идиот бесится, лезет на стенки и воет волком. Для Рави это все в прошлом и в настоящем одновременно. За мокрым стеклом погода сходила с ума. Зад уже болел от постоянного сидения на месте. Ну как же, просидеть почти всю ночь и не чувствовать ноющей боли в заднице, под которую уже никто не даст смачного пинка? Ну как же, слышать всю ночь дождь под ухом, в которое никто не буркнет ему, дескать, опять чернила разлил, еблан такой. Всем насрать давно. Наверное, в этом тоже есть нечто прекрасное: ну насрать — так насрать! Чудесно, черт возьми! Проще запереться в домике, построенном из кирпичиков воспоминаний, а потом удавиться в нем же. Желательно — нитью, свитой из планов на будущее, что больше не имеют никаких шансов. Хотел, значит, после победы над всем врагами здешнего человечества наделать из камней золота и помочь открыть любимому маленький чайный магазинчик, жить там с ним на чердаке, обставленном под уютную комнату. Чай этот богопротивный с ним по вечерам пить, раз он так чай любит. Как же отказаться, когда сам Леви предлагает? Не предложит уже. Не встанет же из могилы, чтоб какого-то там пездюка, с которым провел пару ночей бешеных и несколько месяцев обычных, чаем напоить? Как же смешно горела бумага на блюдце. Что-что он там просил? Чтобы во сне к нему пришли? Мертвецы не возвращаются с того света, но утягивать за собой они умеют. Огонь кончал трапезу, дожирал глупые мысли, глупые желания, полностью поглотил он ненужное письмо для несуществующего человека. Алые кромки тлеющего и разваливающегося пепельного пласта отражались в покрасневших от усталости глазах Линдберга. Взгляд его медленно поднимался по каменной серой стене; остановился он лишь по сигналу молнии — и замер на улыбчивой темной трещине, раскрывшейся меж камней стенки. — Привет, — совершенно не по уставу приветствовал его знакомый голос. — Здравствуйте, — и тогда Рави понял, что все действительно происходит во сне. Настоящий капитан никогда к нему не вернется: верно? — Сделаешь мне чай? Мне холодно, — невысокий силуэт — от появившегося из ниоткуда пахло горькой солью и тиной — отряхнулся от воды и скинул драный плащ на пол. — Садитесь. Вишневые глаза капрала Линдберга сверкнули от света спички, которую он же сам зажег: желтый огонек перешел на свечу в одиночном стальном канделябре. Бесчувственный взгляд мертвеца перескакивал с огня на блюдце с пеплом, с блюдца с пеплом — на лицо ранее подчиненного. Ранка от ногтей блестела на самой горбинке носа Рави, а тому уже все равно на нос было, и на себя всего все равно было: его очарованный нежный взгляд замер на — званном, если честно — госте.III. ГОСТЬ
Горячий чай грел руки, холодные глаза, серые, как крайний год жизни Рави, грели душу молодого капрала. То, что мертвец пил чай и молча вглядывался в хозяина грязного до неприличия кабинета, было, как минимум, странным. Мертвый Аккерман выглядел достаточно живым, чтобы в него получилось поверить. — У Вас такие холодные руки, — первое слово было за Линдбергом, положившим ладонь на запястье капитана. — Я весь холодный. — Простите, что не встретил нормально. Я не ждал, на самом деле, — он улыбнулся и почесал затылок. — Как Вам — ну, на том свете? — Пока что не бывал там, — Леви махнул рукой, как бы стряхивая с себя чужую ладонь, и отпил из кружки. — Я слышал, как тебе внизу чертей дали, что ты в три часа ночи за чаем бегаешь. Прости, что заставил тебя идти на ночные пакости. Ну и за то, что так запоздал — прости, — он говорил спокойно, но с нотками какой-то странной радости в голосе. — Постойте-ка, — белесые от седины брови Рави искривились. — Вы сказали, что на том свете не бывали. А откуда пришли тогда? — С моря пришел. Рави рассмеялся. На что ж сон чудной! Свеча зловеще потрескивала и медленно догорала. Да какая ж это свеча? Обрубок! Еще один признак, что Леви, все-таки, не очень ждали. А что там ждать? Он не мог быть уверенным, что этот реалистичный сон ему на самом деле приснится. Аккерман допил горячий напиток за несколько глотков и оставил кружку на столе. И не касался ничего больше. И смотрел куда-то в пустоту. — Не веришь мне? — монотонно проговорил он, скорее, наверное, спрашивая, чем утверждая. — Верю. Не могу позволить себе недоверие по отношению к Вам, — капрал, как скучающий цепной пес, опустился лицом на поверхность стола и исподлобья посмотрел на своего «хозяина». — Ну, — он странно, жутко хохотнул, — поверишь еще. А знаешь, что? Я соскучился и замерз. Окажешь честь на прощание? — А Вы что — не придете больше? — удивленно спросил Линдберг, подумавший, видно, что во снах к нему будут часто в гости наведываться. Капитан молчал и рассматривал шрамы ожогов на лбу юноши. Он, судя по всему, не горел желанием отвечать на подобные вопросы: как будто он может что-либо выразить лучше тишины. Кто вообще в силах перекричать тишину? И только дождь барабанил по оконному стеклу. И только серые, словно тучи дождевые, глаза горели ярче обрубка свечи. Линдберг в туманном порыве вскочил из-за стола, дернулся в сторону любимого — любимого вне зависимости от того, жив он иль нет — схватился за холодные его плечи, поднялся пальцами по холодной шее, впился своими горячими обкусанными губами в губы… холодные. Холодно, холодно — невыносимо. На глазах выступили слезы, горячие такие, по щекам потекли, брызнули на иссиня-бледную кожу живого трупа… черт, черт! Как же больно, как же прекрасно, как же… — Ты замерз, — прошептал он и шумно упал ему в ноги. — Леви… ты замерз. Совсем замерз. — Я знаю. — У тебя не бьется сердце. — Я знаю, — и кривые тонкие пальцы вплелись в седые, цвета шерсти престарелой мыши, волосы, жесткие такие, торчащие чуть ли не во все стороны. — Ты все знаешь, — он подставлял голову под его ладонь, будто ласкаясь. — А я… совсем ничего. Совсем ничего не знаю. Кроме того, что ты замерз и что сердце у тебя не бьется. Не дышишь совсем — а чай пьешь зачем-то. Ты вообще чувствуешь? — Чувствую. Холод чувствую, и поэтому пытаюсь согреться. Чувствую еще, что я не мог не прийти к тебе, — он гладил его по голове и совсем не дышал. И сердце его не билось. — Я согрею тебя, — Рави поднялся с колен, отряхнул протертые чуть ли не до дыр белые штанины и выпрямился. — Ты ляжешь со мной рядом и согреешься… я телом тебя согрею. Аккерман кивнул и встал со стула медленно, громко хрустя своими ломкими от времени костями. Выглядел он как относительно свежий труп, с медленным, обрывистым взглядом, такими же были его движения: обрывистыми, изломанными. Его скелет, кажется, трещал по швам, но он ни разу за все время не поморщился, не застонал: боли он, что ли, не чувствовал? Рави смотрел на него как завороженный, не зная, продолжать ли ему дивиться всему, что происходит сейчас в неубранном кабинете. Леви окинул взглядом, перескакивая с вещи на вещь, весь этот бардак и остановился на кровати; тогда он шагнул, наконец-то, вперед. Он резко потянулся к вороту промокшей насквозь рубашки — пальцы его неловко, но быстро, резко скользили с пуговицы на пуговицу. Линдберг молча разглядывал его неровную, кое-где даже расцарапанную, спину, а помочь ему с одеждой отчего-то не решался.***
Одежду мужчина сложил, по собственному обыкновению, очень аккуратно, оставил ее на стуле, а изношенные, покрытые странным налетом ремни повесил на спинку трухлявой кровати. Его тело почти не изменилось: тут шрам, там шрам, новые, разве что, царапины появились, и они тоже уже не заживут, ведь на трупах ничто не заживает. Интересно, а куда делся чай, который он выпил? Так и остался в нем протухать? Рави тихо спросил его об этом с на лице написанным чувством неловкости. Ответ ему был дан спокойным твердым тоном: «Мне жить осталось два дня», — затем следовал скрип кровати, на которую и повалилось тело уже год как почившего. Мертвое и живое одновременно. Капрал дрогнул, прежде чем шагнуть ему, уже улегшемуся на постель, навстречу. Чувство было такое, будто он оторвался от земли — и больше на нее не вернулся. Дух его вышел, а он сам лениво шлепнулся на край твердой кровати. А Леви смотрел на него неподвижно, на ворот его рубашки, на оголенные, уродливые ото шрамов, руки. Его холодная ладонь коснулась теплого колена хозяина кабинета: тогда его поняли.***
Он отчетливо запомнил солоноватый привкус на его губах, запах горькой соли и тины, идущий от его тела, запомнил обветренные, изъеденные все той же солью руки, державшиеся за его спину, оглаживающие его тело до сих пор. Леви, что для него, даже для мертвого, было странным, обтер бедра тем же одеялом, каким укрылся после. Он прижимался к любимому холодным влажным телом, пытаясь последний раз обогреться живым теплом. — Что ты говорил про море? — спросил у него Рави, обрывисто и устало дыша. Его грудь и плечи тоже были влажными, и волосы были немного влажные, но от горячего пота. Кожа его раскраснелась, а когда-то-капитан оставался все таким же иссиня-белым. — До моря ехать несколько суток на лошади галопом. А я пешком ходил, медленно. Но там неплохо, Йегеру должно понравиться, — его губы исказились в безжизненной усмешке. — Как там этот щенок, кстати? Дров не наломал? — На хер его. Не хочу о нем говорить. Ходит, жопу чешет, пользы от него никакой! — Линдберг чуть ли не подскочил на месте. — Давай не будем говорить обо всяких придурках. — Как хочешь, — Аккерман смотрел на него спокойно и, вероятно, ласково. Неужели даже его труп он может ревновать к каждому второму? — Расскажите мне… — в его глазах блеснуло спокойствие, и он снова расслабился. — … о море расскажите. Какое оно? Мне никогда не было это интересно на самом деле, но… … он просто хотел услышать его голос. — Соленое. Песчаный берег, вода сизая, отражающая цвет неба. Ветер там холодный, рыбешки какие-то плавают, ракушки валяются, — он говорил бесстрастно, будто ничто его там — у моря — не удивило. Рави не до конца ему верил. Можно ли верить человеку изо сна? Хотя его слова очень походили на правду, почти точь-в-точь повторяли слова Армина, таскающего за собой книгу про мир за стенами. Огненные земли, высокие горы — такие высокие, что касаются небес, и океан, огромный океан: много-много воды, и… — В воде так много соли, что ни один торговец мира не способен увезти ее всю? — капрал задумчиво улыбнулся и отвел взгляд куда-то в сторону. — Не совсем. — Разве море и океан — не одно и то же? — Не знаю я, — Леви собирался сначала вовсе носом уткнуться в его грудь, однако отстранился только сильнее, впитывая в себя тепло, затаившееся под одеялом. — Наверное, в океане просто больше соли. Я не уверен: видел я море или океан? Просто огромная горько-соленая, хоть и красивая, лужа, ради которой Йегер с Арлертом усраться готовы, — он тяжело выдохнул и прикрыл глаза. — Такая история запутанная, — Рави, усмехаясь, совсем опустил голову на подушку. Тогда до него дошло, что подушка всего одна, и что он просто обязан отдать ее любимому. Он приподнялся снова, голову Леви — такую тяжелую, будто водой налитую — тоже приподнял и подпихнул под нее подушку. Хрустнув шеей, тот безвольно свалился на нее: для него не имело никакой разницы, на чем лежать, но перечить Линдбергу он не хотел. Давно уже должен оттолкнуть его и сказать: «Да спи сам, отвали, мне и так удобно». Но не сказал. Как одолжение сделал. Только снова горели в темноте, словно сквозь туман вонючих воспоминаний, серые глаза. В пропасть решил заглянуть, эй? — Спи лучше, — тихо послышалось со стороны Аккермана. — Ты такой сонный, а у тебя завтра, думаю, будет тяжелый день. — Спать? А поговорим еще когда? — В ответ — возмущение. — Я хочу с Вами пого… — и зевнул, не прикрывая рта рукой. — Спи. Я… тоже буду спать, — а ведь ему было просто нечего сказать. Или… нет. Не скажет же он ему банальное: «я люблю тебя»? — Ладно, — не без недовольства ответил Рави. — Спокойной ночи. Я люблю Вас, и надеюсь… — Я тоже тебя люблю, — сказал — как выплюнул. Искренние слова звучали как ложь: настолько холодно впервые он признавался в любви кому-то. — Прощай, — а прощание — как камень бросил в окно. И попадали на пол стеклянные осколки, и пронеслась по комнате рябь обрывистого эха… — Что? — он с трудом принимал для себя второй намек — нет, почти прямое: «Я больше не приду». Осознать не мог. Не мог — и все тут, хоть по стенкам бегай. — Спи. Тебе послышалось. С ужасом: не послышалось. Если Леви говорит, что кому-то что-то послышалось, значит, все с точностью да наоборот. — Не дури. С утра, может быть, еще поговорим… — Разбудите меня, когда соберетесь уходить, — и сам чуть не рассмеялся. Разбудить? Во сне разбудить? Что за глупость? Почему он не может перестать видеть в этом сне реальность? На самом деле к нему Леви никогда бы не пришел. Не захотел бы и не имел бы никакой на то возможности. А сейчас он заснет, или не успеет: разбудит дурила очкастая и скажет, что опять какую-то микробу из титатьей жопы достала, варить будет ее теперь! Или что она там обычно со всякими гадостями делает… вообще, это преувеличение, не настолько она чокнутая. Странная просто: но Рави понимал ее саму, даже если не осознавал, отчего она такая. Он боялся ее спросить. И Леви обо многом боялся спросить: сейчас в том числе. Задумался он. Так и заснул. Последнее, что видел… ах, да, видел взгляд в пропасть сквозь туман. Чувствовал обонянием запах тины и соли. Чувствовал сердцем — нечто непонятное, похожее на боль, разочарование, ускользающую из его рук минутную радость, все это вместе. Ну, разбудите же! Ханджи, разбуди, пожалуйста. Ханджи, ты ведь последняя, кто не видит в бесконечной любви психического заболевания. Хоть кто-нибудь. Если честно, то даже с мертвым капитаном спать было не противно: иногда косточки хрустели, иногда взгляд пугал, но странное, непропорциональное — самое красивое на свете — тело все затмевало. Господи, да он не отказался бы от еще одного раза (с чертовым трупом!). Плевать, что вскоре придет утро и расставит по местам реальность со сном.IV. СПИРАЛЬ
1
Когда он проснулся, рыжие рассветные лучи золотили грязную рваную простынь, отражались от глянцевой аккуратной ракушки, что лежала на подушечной наволочке. Тряхнул головой один раз, второй, глаза протер и чуть ли не подскочил на постели: что, правда что ли? И поверить он не мог в то, что было на самом деле… Почему-то он не мог, при всем при том, сильно чему-либо удивиться. Казалось, жизнь проходит мимо него, прихватив с собой все, чем раньше он дорожил. Белая в розовые пятна ракушка, маленькая такая, легла в руки — белые, усеянные розовыми, по форме напоминающими языки пламени, пятнами. Он выбрал ракушку, похожую на него? В течение нескольких секунд Рави безотрывно глядел на нечто красивое, лежащее прямо сейчас на его ладонях. «Прощай», — говорил Леви. — Прощай. Он свалился в постель вновь, и не слышал он больше ничего, кроме шороха прожженных рваных тканей, которыми та была застелена уже с месяц. — Прощай, — повторил почти утробным шепотом, прежде чем прижать первый и последний подарок капитана к груди, как это делают сентиментальные юноши в сопливых книжонках. Его слезы сочились из глаз грязной водой. Его руки горели. Пол был мокрым от плаща Леви, а зеркальный коридор в голове капрала — разрушенным. От зеркал остались осколки. Где же пропасть? Зачем теперь ему эта пропасть, если в эту пропасть больше никто никогда не заглянет?2
Все абсолютно хуево. Жизнь катится по спирали, скрипит бесконечно горячее колесо судьбы, напарываясь на камни и ухабы; таща его, тяжеленное, конь-бесконечность стучит раскаленными подковами. Величественно скачет по этой дерьмовой спирали, похожей на свалившуюся набок — спьяну, что ли? — восьмерку. Восьмерка по боку, по боку все. Пропасти больше нет, некуда глядеть. Но бездна жадно скалится в ответ — бездна поглощает. Вакуум сжирает руки. Кислота, словно глинтвейн из игристого вина, так безвкусно, так тупо кипит в глазах. Пахнет жженым мясом, а никак не кислым виноградом и корицей. Седая твердая щетина неровно выступала на его щеках. Он, как и всегда, не помнил, когда мылся последний раз, помнил только, какую по счету пережил вылазку и сколько лет прошло с того момента, как Леви погиб, а еще лучше помнил ночь, когда тот зашел к нему на чай. Морская раковина с тех пор лежала в ящике стола, всегда отныне чистом, прибранном. Иногда Рави казалось, что душа любимого вселилась в теплую нежную ракушку… На самом деле, он никогда больше его не видел. Не видел даже тени его, и, наверное, не хотел видеть: во что он превратился бы, если бы увидел? Он без того похож на призрака, что медленными тяжелыми шагами мерит каменные коридоры штаба. Тридцатилетний мужчина по природе своей оставался ребенком, но не ребенком жизнерадостным, придурковатым, с ебнутой улыбкой во всю морду. Из домашнего счастливого мальчика он обратился в мальчишку с пустым взглядом, иссохшим небритым лицом и трясущимися руками. Никто и ничто не интересовало его, сам он понятия не имел, зачем живет, что хранит, окромя ракушки, так иронично схожей со спиралью. Зато он имел понятие о том, когда сдохнет: скоро сдохнет, скрючится. Впереди война, из которой может выйти победителем страна, но не сможет выйти победителем он. Потому что он навсегда проигравший. Доживет ли до… ? Как же смешно, что ему оттяпали ногу в первой же вылазке после того, как у него гостил Аккерман. Шароебится теперь с протезом на жалком обрубке. Жаль, протезов для мозгов еще не придумали: хорошо бы было. Как же грустно, что ему уходить некуда и не от кого. Позориться не перед кем. Будь здесь Леви — он давно свалил бы гнить в жопе мира, чувствовал бы себя хоть в чем-то справедливым, сделал бы хоть какое-нибудь самопожертвование. А так — что? Открытия закончились там же, где начал рушиться зеркальный коридор. Зачем прятать пустоту? Трещина на серой каменной стене разрасталась, кстати. Дала трещину? Скоро развалишься!3
Дал трещину — развалишься. Ложишься пеплом наземь, вываливаешься из железного контейнера, и растаскивает тебя ветер по воздуху. Ничего не чувствуешь, ни о чем не думаешь, ничего не хочешь. По ту сторону зеркального стекла стоит Он — зовет тебя, зовет, руку тянет. Ты касаешься его. Зеркало трескается. Его сожрали черви, а тебя рассеяли по воздуху. Он — черная вязкая гниль, пористая, обглоданная, в будущем превратившаяся в скелет. Ты — белый нежный пепел. Он всегда обволакивал тебя, он таял в твоих руках, он готов был мурчать: но разве говорил тебе, что твоя судьба тебе уготована, что ты с самого начала был нежен и светел, как пепел? Это называется прахом, но какой из бревна, плывшего по течению всю жизнь, прах? Он гниль, а ты пепел. Вы изначально не были созданы друг для друга, нет. Просто однажды ты принес ему цветы, а он — сделал тебе чай целебный, когда у тебя сильно болело горло. Вы говорили по ночам, пялились в мертвые звезды на небесах, боялись друг друга тронуть, а потом нажрались в дрова и целовались в его кабинете, пока ты не заснул на ходу и не шлепнулся на пол. И переспали вы случайно. И пришел он тогда случайно. Ты не родился избранным, а он — родился. Ты хотел быть избранным и получить любовь героя, а он хотел не быть героем. Ради чего? Он гниль, ты — пепел. А вместе вы — непонятная густая масса, от которой воняет. Вы ли это? Или вы — тени, затаившиеся в треснувшем зеркале? Солнечный свет превращает ваши фигуры в одну большую темную спираль. В ящике стола все так же валяется ракушка. Вы — вонючая масса, вы — спираль, похожая на бесконечность. Но маленькая такая, знаете ли. Незаметная. Потому что всем поеба… глубоко наплевать на то, что когда-то в штабе Легиона жила нестандартная парочка. Еще лет на сотню сохранится информация про лучшего воина человечества и про ученого, открывшего химическое оружие: а потом все другим присудят. Или честь велика? Или вас просто забудут навсегда?***
Эй, глянь в зеркало. Может, они сейчас там?