Ярче

Эрик не любит глядеть на яркие предметы. Особенно его почему-то раздражают фломастеры — горы цветастых наборов по двенадцать, двадцать четыре, а то и вовсе тридцать шесть оттенков. Канцелярские магазины переполнены фломастерами, фломастеры лезут из всех щелей, попадают под руку. Эрик не знает, почему именно эти безобидные канцелярские принадлежности, призванные раскрашивать рисунки в веселые цвета и вызывать на лице творящего художества ребенка улыбку, злят его, провоцируют разгромить магазинную полку. Но это было бы слишком странным — поэтому Эрик спешно закупается блокнотом для записей, расплачивается с измученной, но старающейся приветливо улыбаться продавщицей и уходит прочь. Эрика отпускает. Такое странное чувство, неестественное, противоречивое охватывает внутренности и заставляет думать об этих проклятых фломастерах и подаваться воспоминаниями далеко назад. Туда, где горделиво развевался флаг Третьего Рейха. Туда, где доктор Шмидт фальшиво улыбается своему ученику и облизывает губы, лицезрея новые успехи подопечного. Туда, где осталась одна беспомощная маленькая девочка с темно-русыми волосами и бледной кожей, чье имя Эрик так и не узнал. И фраза, брошенная ее устами невзначай и забытая всеми, кроме него. *** В их тюрьме нет металла. Вообще. Или юный Эрик слишком слаб, чтобы выбраться отсюда. По крайней мере, Эрик не единожды силится взломать здешние замки с помощью своей способности. Но преграде плевать — она продолжает исправно выполнять свои функции по удерживанию парнишки в этой давящей серой комнате. Немногие шансы он имеет сбежать отсюда, и ненависть — к себе, Шмидту и нацистам, отнявшим у него семью, — разрастается внутри, покрывает сердце и легкие непробиваемым панцирем, над которым и Эрик бессилен. Все каменеет в груди, и единственное, что все еще удерживает его от падения, — слабый огонек надежды, подобный пламени свечи, зажженной мамой. А теперь ни свечи нет, ни дома. Только мама, но где она, что с ней, мальчик не знает. Эрик теряет счет времени и тайком от Шмидта мечтает. Ночами, молча, сжав зубы. Когда-то это должно закончиться. Когда-то это закончится. Но увидит ли он вожделенный конец или погибнет как представитель народа, по мнению нацистов не имеющего права на жизнь? Эрик не знает. Как и не знает того, что Шмидт отбирает еще несколько людей с необычными способностями. Это он узнает потом, когда его переведут в жилой отсек. Именно здесь Эрик впервые увидит ту девочку — юное создание, в чьих темно-русых волосах путаются седые нити. Люди не седеют просто так, размышляет Эрик во время очередного обеда, когда все здешние обитатели собираются в общей столовой и тихонько обедают за одним столом. Но Эрику неинтересны остальные. Ему интересна только она — наверное, потому что из восьми подростков она единственная девочка. Но Эрик никогда не сказал бы, что эта девочка красивая. Нет, она обыкновенная: обычное сложение, темно-русые волосы, серые глаза с легкой зеленцой крапинок на них. Она ведет себя тише всех и, кажется, не замечает наблюдения за собой. Утыкается в тарелку и ни с кем не обмолвится и словом. Впрочем, и без этого им не поговорить — надсмотрщики в виде бывалых военных не позволяют детям даже приближаться друг к другу. Но иногда закрадываются подозрения, что девочка просто не умеет говорить. А потом у Эрика убивают маму, и окружающие товарищи по несчастью выпадают из его поля зрения. В том числе и та самая девочка, имени которой он до сих пор не знает. Эрик в те дни кажется себе чем-то бесплотным, не имеющим твердой земли под ногами. На его шее будто сдавливается мертвая петля, и единственное, что он может делать сейчас — это бесцельно перебирать ногами в сторону кабинета Шмидта и обратно и ждать, когда же эта невидимая петля сдавит его горло окончательно, задушит его и дождется, когда жертва перестанет дрыгаться в предсмертной агонии. Но петля не торопится, как и сама жизнь, вопреки всем желаниям мальчика решившая идти дальше. Эрик даже не помнит, что делает с ним доктор. Припоминает лишь, как тот перед очередным «уроком» наступает на кровавую мозоль, что лопается от воспоминаний о смерти матери и вызывает нужный эффект. Понемногу вспоминается, как губы Шмидта растягиваются в довольной улыбке, когда статуэтка на его столе превращается в бесформенную массу, напоминающую пластилин. Он почти счастлив, когда юный подопечный достигает успехов в передвижении собственного тела относительно металлических предметов. Когда Эрик на несколько сантиметров воспаряет над полом, доктор хлопает в ладоши и награждает «славно поработавшего» парнишку конфетой. Тем же вечером Эрик снова оказывается за общим обеденным столом рядом с той девочкой. Но рядовой ужин оборачивается неприятным открытием — девочка всего лишь миг поворачивается в сторону севшего рядом мальчика и поспешно отводит глаза, отвернувшись. Но Эрик замечает их мокрую красноту и синяк на щеке. Что-то неприятно колет внутри. Мама всегда говорила, что девочек бить нельзя, и открывшееся зрелище нахлынувшими воспоминаниями заставляет с горем пополам затянувшуюся рану снова закровоточить. Эрик роется в кармане в поисках конфеты. Знакомое шуршание касается вспотевшей руки. Вскоре конфета оказывается на бедре девочки — Эрик не нашел лучшего способа передать угощение, чем незаметная передача его под столом. Тепло девичьего тела касается руки, и Эрик вспыхивает подобно спичке. Девочка сначала ничего не понимает и недоуменно глядит на конфету и раскрасневшегося мальчишку, что бьется локтем о спинку стула, отдаляясь и не глядя на нее. Но принимает нежданную вкусность и кладет ее в карман. Тогда Эрик впервые слышит ее тихий голос:  — Спасибо. *** Эрик знает, что у него в чемодане валяется один такой набор фломастеров. Купил когда-то давно, пару лет назад. Тогда фломастеры были в новинку и не пользовались успехом у покупателей. Но он купил — один из первых смельчаков. Они яркие, с помощью них легко помечать важные детали в блокноте и прочих записях. С помощью них не теряется самое важное — цель. А еще это пытающееся быть ненавязчивым напоминание о том, какого цвета мир вокруг. Стальные глаза Эрика видят лишь такую же холодную серость вокруг, не различают оттенков или попросту не хотят замечать. Серое небо, свинцовые тучи, серый асфальт, одежда вся серая и черная. Даже белого мало, лишь пара рубашек. А фломастеры порой напоминают о чем-то важном. Например, о том, что листва летом зеленая, а осенью окрашивается в красные и желтые оттенки. Радостные оттенки, что сигнализируют о грядущей смерти этих самых листьев. Небо, оказывается, бывает ярко-голубым, а во время заката по нему разливаются столь фантастические цвета, что даже великие художники не в силах удержаться — хватаются за кисти и творят очередной шедевр. Наверное, та девочка сделала бы точно также, не осталась бы в стороне от окружающего ее вечернего великолепия. Но ее нет. Ведь нет же? Эрик бросает фломастеры по покрывалу в очередном роскошном номере отеля, обводит красным изображение доктора Шмидта, прикованное канцелярской кнопкой к стене, и вглядывается в поблескивающие матовым сиянием бока оставшихся. Порой он ведет себя слишком непоследовательно, как сейчас. В этот момент необходимо спланировать встречу со следующим звеном в цепочке, что ведет к доктору Шмидту, а он пялится на фломастеры. Но именно в этот момент это кажется важным. Да и что сделают сейчас вроде как зря потраченные несколько минут? *** А еще эта девочка рисует. Настолько много, насколько это возможно с ежедневными испытаниями. Эти испытания трудно назвать обучением, но, похоже, дела так и обстоят. Девочка прячется в столовой и рисует там. Не прерываемая никем и ничем. Она тиха и бесшумна, беспроблемный ребенок, как сказали бы некоторые взрослые. Эрик однажды застает ее там и не может просто так уйти.  — Привет, — тихо произносит он. А отвлекать не хочется совсем. Девочка поглощена процессом, водит цветными карандашами по белым листам, создает нечто, пока неподвластное взгляду стоящего поодаль парня. Она будто не слышит. Эрик подходит ближе, кашляет пару раз, привлекает внимание. Девочка реагирует слишком сильно — подскакивает на стуле, вздрагивает всем телом и оглядывается. Глаза ее — огромные, напуганные — тут же теплеют и сияют незнакомыми парнишке огоньками.  — Это ты, — срывается с потрескавшихся губ.  — Это я, — зачем-то отвечает Эрик. — Что ты рисуешь? Девочка смущается. Она задвигает листы с рисунками за спину, смотрит в пол, ступает голыми пятками на здешний пол.  — Ничего.  — Но я же видел, что ты рисуешь, — произносит Эрик. — Не стесняйся. Если хочешь, я никому не скажу.  — Никому? Вообще?  — Вообще. Обещаю. Девочка сглатывает, поправляет длинную юбку на коленях и раздумывает еще минуту или три. Потом молча оглядывается на свои рисунки, взвешивает свое решение и дает Эрику поглядеть. Тот присвистывает при виде рисунков. Они простые и незатейливые. Тут изображен оранжевый шарик, здесь маленькая муха. Но нарисовано так, что кажется — вот-вот муха зажужжит, побеспокоенная взглядом нежданного зрителя, и взлетит к потолку. А шарик прямо сейчас устанет притворяться простым изображением, оторвется от белой глади листа и полетит вслед за насекомым.  — Красиво, — выдыхает Эрик.  — Нет, — качает головой девочка. — Они блеклые и серые. Я хочу ярче, хотя бы немного, но ничего такого нет.  — Может, попробовать красками?  — С ними я вообще не умею обращаться. Рисунки вообще какие-то не такие выходят. Эрик в тупике. Вроде и помочь хочется, подсказать выход, но выход этот не видится ему за неимением других альтернатив старым цветным карандашам. Он глядит на девочку, пересекается с ее потерянным взглядом и тут же отводит глаза. То ли от беспомощности, то ли от внезапно нахлынувшего смущения. *** Так странно вспоминать ту девочку спустя столько лет. За это время столько всего произошло, столько изменилось. Даже Эрик перестал быть долговязым и нескладным мальчишкой с едва начавшим ломаться голосом — теперь это взрослый человек с ледяным взглядом стальных глаз и такой же холодной решимостью в душе. Но воспоминания до сих пор цепляются за прошлое, и дело не только в матери и докторе Шмидте, чьей смерти так желает повзрослевший Эрик. Ему зачем-то хочется знать, нашла ли та девочка что-нибудь поярче для своих рисунков. Смогла ли выбраться из того нацистского кошмара, из которого ему удалось выбраться? Смогла ли после всего этого окрасить яркими красками собственную жизнь и хотя бы постараться замазать ими черноту прошлого? Иногда кажется — не смогла. Не видел ее Эрик среди освобожденных, не замечал и в поезде, что вез бывших пленных домой, хоть и искал, обходя все вагоны. Нигде не было этой девочки, она будто канула в пустоту, исчезла и осталась лишь в памяти парой рисунков и отпечатком собственного портрета. *** А потом на горизонте возникает Чарльз. Вихрастый, горящий идеей мирного сосуществования всех людей и готовый на многое ради осуществления мечты, он держит голову задыхающегося Эрика над ночной водой и блестит своими невыносимо голубыми глазами.  — Ты не один, — твердит он одно и то же, улыбаясь и отплевываясь от холодной соленой воды. — Ты не один, Эрик. И не обманывает. Эрик действительно оказывается не один. Таких, как он — необыкновенных, одиноких и никому не нужных — много. Он не верит своим глазам, глядя на Церебро, что фиксирует данные о найденных счастливчиках. Первые координаты, вторые, третьи выписываются аккуратными машинными цифрами на желтоватой бумаге, а Эрик впервые теряется. Он не готов встретиться с себе подобными, хоть несколько собратьев стоят совсем рядом и радуются первым успехам. Голубые глаза. Желтая бумага. Эрик замечает все. Но не перестает глядеть на фломастеры на своей кровати и искать в них что-то. *** Они едут к очередному мутанту. Чарльз привычным движением прижимает пальцы к виску и сосредоточивается. Потом выдает:  — Я знаю, где именно наш следующий союзник.  — Надеюсь, он не такой бесполезный, как прошлый парнишка, который только и умеет, что надуваться подобно жабе? — иронизирует Эрик, вспоминая предыдущую поездку. Надо сказать, выдалась она веселой.  — Пока не знаю, но она куда симпатичнее твоей жабы.  — Она? Почему не предупредил, что мы едем к даме?  — Как-то времени не было, — Чарльз улыбается самой невинной улыбкой на свете и сверкает взглядом по-прежнему невыносимо голубых глаз. — Ну что, едешь? Эрик едет. *** Она сидит в парке на старенькой скамейке с раскрытым альбомом на коленях и что-то выводит то ли кистью, то ли чем-то другим. Что-то закрашивает, штрихует, придает форму и блеск. Тяжесть бьется в клетку из ребер, когда Эрик замечает в женской руке фломастер. Яркий, невыносимо оранжевый и такой живой. А с белоснежного холста на него глядит до боли знакомый оранжевый шарик. На Эрика смотрят знакомые серые глаза с зеленоватыми крапинками.  — Это ты, — тихо произносит она.  — Это я, — отвечает Эрик. Она нашла что-то ярче для своих рисунков. Он видит, какого цвета мир. А Чарльз стоит в стороне и довольно улыбается.