«Из всех вечных вещей любовь длится короче всего». Жан Батист Поклен
Я сидел на чёрном кожаном диване, разглядывая выпускной альбом. На его страницах расположилось множество фотографий моих бывших одногруппников. Кто-то четко отпечатался в моей памяти, словно клеймо на теле, а кто-то и вовсе растворился со временем, но лишь один из них — из всех тридцати человек, лица которых мелькали сейчас у меня перед глазами, пока я перелистывал страницы альбома, — врезался в мою память, словно нож проходит сквозь плоть… Этого человека. Я. Не. Забуду. Никогда. Просто не смогу забыть эти тёплые губы, горячее дыхание, дрожь по телу от его прикосновений — таких легких, едва заметных другим людям. Те чувства, которые я испытывал тогда, словами передать невозможно. Думаю, только этот человек сможет понять меня. Человек, которого я ненавидел всеми фибрами души в годы моей учебы. Я тогда поступил на экономический факультет. Мне нравилось ходить на пары, я любил этот университет. Но это длилось совсем недолго: мое мнение быстро изменилось, стоило только одному высокому, широкоплечему, до боли красивому и такому чертовски тупому голубоглазому ублюдку задеть мою тонкую натуру; обнажая ряд ровных, белоснежных зубов, обозвать меня тем, кем я не являюсь. Как можно? Да, я немного отличался от моих одногруппников. Ну, как «немного» — я был другой ориентации, и не все могли это принять. Однако были и те, кому было плевать на это мое отличие, и они просто считали меня неплохим человеком. Ну, а про девчонок вообще нечего говорить: они любили вешаться на меня в периоды, когда у меня никого не было, надеясь на мое «излечение». Я был против такого термина, потому что моя ориентация была частью меня и менять я ее не хотел. Меня устраивало влечение к парням, поэтому в итоге девушки прекратили попытки соблазнить меня и нашли новый подход ко мне. Эх, помню, как одна из таких особ села рядом со мной на паре по высшей математике и начала рассказывать про ее отношения с парнем, про их нерегулярный секс, прося у меня поддержки и совета… В общем, сделали из меня «лучшую подружку», но я был не против: ничего из вышеперечисленного меня не бесило. Лишь один случай заставил меня ненавидеть институт и всех, кого мне приходилось видеть там. Как можно было назвать меня, парня с тончайшей душой, увлекающегося музыкой и прозой, пидором? Я был геем, а гей и пидор — это абсолютно разные термины. Почему, спросите вы? Да, блять, потому что гей — это всего лишь парень, испытывающий влечение к другим парням, а назвать пидором — это то же самое, что назвать уродом и человеком, душевно не развитым. Одним словом, убогим… Помню, как разозлился тогда, подошёл и со всего маху врезал своему обидчику. Да, завистливые взгляды затравленных учеников стоило видеть: думаю, каждый из них давно хотел так сделать, но не решался. Этот «гроза» института запугивал первокурсников все годы обучения, и я был первым и единственным, кто осмелился вмазать ему. Так продолжалось три года. Адские три года он измывался надо мной: я постоянно слышал в свой адрес мерзкие, однотипные фразочки и слова: педик, пидор, гомик и так далее. Это так сильно бесило меня в первый год учебы, что я каждый раз желал замахнуться и вновь почувствовать это великолепное чувство победы и гордости за самого себя в момент, когда стоишь, все ещё сжимая руку в кулаке, на костяшках алеют яркие следы, а из носа голубоглазого и чертовски сексуального блондина стекает капля крови… Да, я тогда все бы отдал, чтобы вновь это почувствовать. Однако ни одно мое подобное желание не воплотилось в жизнь: я решил, что опускаться до его уровня не намерен, поэтому просто терпел, молча сжимая руки в кулаки, да так сильно, что позже я обнаруживал отметины на ладонях, оставленные ногтями. Немного погодя, я и вовсе забил на его подколы и издевательства, даже не смотрел в его сторону, когда он появлялся в поле моего зрения, проживая обычную жизнь среднестатистического студента — учился и проводил вечера с друзьями. Пока не произошёл случай, который перевернул всю мою жизнь с ног на голову…***
Я помню все, что было в тот день, каждую деталь. Помню, что тогда я был одет в свой привычный наряд, который был мне по душе: обтягивающие в меру темно-синие джинсы с небольшими потертостями на бёдрах, массивные шнурованные ботинки коричневого цвета и любимая чёрная толстовка с надписью на другом, непонятном мне языке. А я знал несколько языков: английский, немецкий и совсем немного испанский. В своё время родители позаботились о моем гуманитарном образовании, рассчитывая на то, что я стану переводчиком, а я, наперекор желаниям и убеждениям родителей, подался в экономическую сферу и был вполне доволен. В наушниках играла музыка, на плече висел полупустой рюкзак. Я шёл по коридору, осматривая все вокруг, будто я пришёл сюда впервые, а не в первый день после долгого отсутствия. Я улетал почти на месяц с родителями в Германию и все ещё находился в приподнятом настроении после поездки, которая меня воодушевила на написание новой песни. К слову, слушал я именно ее, пытаясь выявить недочеты и сделать как можно более элегантной. Я провел рукой по волосам, пропуская сквозь пальцы шоколадного цвета прядки, и приподнял голову, улыбаясь краешками губ. Я шёл в толпе, поэтому поначалу прикосновение к руке не показалось мне чем-то удивительным, однако секундой позже кто-то намеренно, крепко сжал мое запястье и поволок через поток людей в противоположную сторону. Я оглядывался и пытался вырвать руку, не видя того, кто меня схватил, но в голове промелькнуло предположение, в которое мне не хотелось верить. Блондинистая копна волос мелькнула в толпе, и мои подозрения подтвердились. «Что ему нужно? Я только приехал, а он уже решил надо мной поиздеваться», — думал я, все ещё пытаясь вырвать руку из сильной хватки, но при этом покорно следуя за ним. Светловолосый дернул сильнее, заставляя меня поторопиться. В тот момент мы как раз вышли из толпы, поэтому я не сумел вовремя сообразить и, споткнувшись, полетел прямо на него. Но сильные руки схватили меня за плечи, не давая упасть. Я не почувствовал ничего, кроме отвращения к этим рукам, таким тёплым и слегка шероховатым. Я, наконец, выдернул свою руку и развернулся было, чтобы уйти, но он вновь сжал запястье и в тишине продолжил тянуть меня за собой в направлении столовой. Там было как всегда шумно, «пахло» столовской едой и в воздухе витала мерзкая аура, из-за которой я не любил появляться в этом месте. Мне проще было взять еду с собой или голодать до возвращения домой. Войдя внутрь, парень попытался отпустить меня, но потом вновь, с ещё большей силой сжал руку и повёл дальше. Я покорно следовал за ним, рассматривая его крепкую, мускулистую спину. Он усадил меня за небольшой столик, рассчитанный на двоих, в самом углу — подальше от посторонних глаз. Обычно такие столики служили пристанищем либо для «загнанных» — так мы называли одиночек, которых запугивал наш «гроза», либо для парочек, которые занимались тут своими делами. Я думал, что он усадит меня, а сам уйдёт, показывая, что я такой же «загнанный», как и все, кто сидит здесь, но он сел напротив меня, впиваясь взглядом в мои глаза. — Твои глаза, черт… — начал было он, но тут же заткнулся, наклоняясь ниже, смотря прямо в них. Мне стало неловко и как-то до жути противно. Во рту появился какой-то мерзкий горьковатый привкус. Настолько отвратительный, что я почувствовал рвотные позывы. Я попытался отодвинуться назад, дабы избавиться от этого сосущего чувства под ложечкой, но он не позволил мне сделать этого, схватив за воротник толстовки, притягивая ещё ближе, чем ранее. Еще миллиметр — и мы бы коснулись кончиками носов. Блондин сладостно вдохнул запах моего парфюма, прикрыв глаза, через несколько секунд отстранился и ухмыльнулся своей мерзкой ухмылкой. Мне стало противно, и я даже отвернулся, когда он начал говорить — сначала слишком громко, а потом постепенно переходя на шёпот: — Где ты был весь месяц?! — Не твоего ума дело, — хмыкнул я, удивившись такой наглости. Сначала измывается надо мной, а потом задаёт вопросы, касающиеся моего времяпровождения. Я взглянул на него с недоумением, но не увидел ни злости, ни озорного блеска в глазах, который обычно был связан с очередной пакостью, лишь нахмуренные брови, говорившие… об обиде? Я вскинул брови и все же ответил на его вопрос: — Улетал в Германию. Повисла неловкая пауза, за которой последовала ещё более неловкая фраза: — Знаешь, Майк, а я ведь люблю тебя. И любил все эти три года… — это было сказано шепотом, и даже показалось, что мне послышалось. Я вылупил глаза. Слова застряли в горле, я действительно не знал, что сказать. Он все ждал. Прошла минута, но ни один из нас все ещё не произнёс ни слова. Тогда я не выдержал. Внутри клокотала ненависть. Я люто ненавидел этого человека. Не хотел видеть эту самодовольную красивую рожу. Его перламутровые глаза, словно самое чистое и спокойное море, заставляли внутри все сжиматься. Снаружи я выглядел вполне спокойным, хоть и удивленным, но внутри меня злость взрывалась яркими салютами… Я вскочил с грохотом со стула и поспешил удалиться из столовой, чтобы окончательно не взбеситься и не высказать ему все, что так долго держал в себе… Я вылетел из столовой, яростно хлопнув дверью. Пока я бежал по коридору, руки самопроизвольно сжались в кулаки. Я со всей силы ударил ногой по двери, открывая ее. Вломившись в туалет, обнаружил, что там никого нет, поэтому я мог творить все, что угодно. Ярость закипала во мне, и я не мог ничего с собой поделать — крушил то, что было в уборной. Я сейчас нарушал закон… портил имущество университета, совершенно не задумываясь над тем, что делаю. Я законопослушный гражданин, поэтому стараюсь не нарушать законы. Сейчас же я наплевал на это и разбивал кулаки в кровь о зеркало, висящее в комнате. Мне было больно, но ярость ослепила меня, и эту адскую режущую боль я не чувствовал. Я все бил и бил, разбивая ни в чем не виновное зеркало, пока боль не начала эхом отдаваться по всей длине рук. Я стоял, опираясь ладонями о края раковины, тяжело дыша, и смотрел на себя в осколки: на шее выступила пульсирующая жилка, со лба стекала капля пота. Я словно животное, которое готово было сейчас разорвать любого, кто бы попался ему на пути. Я был уверен в том, что это очередная шутка, что этот ублюдок в очередной раз пытается сделать из меня посмешище. Ему было мало того, первого года обучения, когда он получил по морде. Видимо, он был мазохистом и захотел ещё. Только я настроился на то, что сейчас пойду и надеру ему задницу, как сам виновник сего «торжества» ворвался в туалет и замкнул дверь ключом. Он уже очень давно раздобыл его у вахтёра (точнее, украл его), а так как все давно забили на этот туалет, то никто ключ даже не искал. Он запыхался. Согнувшись в три погибели, блондин тяжело дышал, спрятав лицо в ладони. Успокоившись и отдышавшись — на это ему понадобилась доля секунды, — он поднял голову, чтобы взглянуть на меня, и увидел, как я стою, опершись на раковину, играя желваками, глядя прямо на него. Но его явно беспокоило не это, а мои руки и раковина, залитая кровью. Я тоже посмотрел на все это и ужаснулся: я увидел кровавое месиво вместо своих рук. Кровь, смешанная с плотью, врезалась в мою память. Я отчетливо помню каждую каплю крови, одну за одной падавшие на грязную, давно не мытую плитку. У меня началась паника, я бешено оглядывался по сторонам, ища хоть что-нибудь, дабы перемотать руки, но в истерике я лишь дергался из стороны в сторону, не зная, что мне делать. Он подскочил ко мне и, схватив за запястья, подставил покалеченные места под тёплые струи воды. Глаза защипало от слез, было чертовски больно, но я держался, закусив губу. Смыв основную кровь, он отмотал кусок туалетной бумаги и приложил к больным местам. Мы молчали: было настолько тихо, что я слышал биение его сердца. Не поверите, но оно бешено колотилось…, а может, это было мое сердце — я не знал. Закружилась голова, и я присел, чтобы восстановить равновесие. Он отомкнул замок и, приобняв меня за плечи, повёл в медпункт, предварительно снова защелкнув дверь, дабы никто не увидел зеркала. К слову, этот туалет был очень редко открыт, так как блондин распоряжался им лично, измываясь здесь над своими жертвами, поэтому я не знал: то ли он не замкнул дверь, то ли я ее в ярости выбил… Но по этому поводу я не стал заморачиваться. Меня больше волновало то, что мой враг и ненавистник, который портил мне жизнь в течение трёх адских лет, вёл сейчас меня в медпункт, обняв за плечи. Почему он не издевался и не шутил над моей реакцией на его «признание»?! Я не знал ответа на этот вопрос и уже не хотел думать об этом. Я покорно следовал рядом с ним, медленно теряя сознание. Не успев дойти до пункта назначения, мои ноги подкосились, и я чуть не рухнул на пол. Светловолосый подхватил меня на руки и продолжил путь уже в таком положении. К счастью, на пути никто не встретился, поэтому такое его проявление чувств никто не смог запечатлеть.***
Очнулся я в большой мягкой постели. Оглянувшись по сторонам, я обнаружил, что лежу в совершенно незнакомом месте. Лучики солнца пробивались сквозь тонкую занавеску, всячески пытаясь ослепить меня. Я повернулся на другой бок, коснувшись тыльной стороной ладони мягкого одеяла. Боль прошла по телу, словно электрический разряд. Я лишь пискнул, пытаясь не выдать своего пробуждения. Прижав руку к груди, я решил осмотреться. В комнате никого не было. Лишь я на кровати, окружённый всяческой мебелью. На столе, стоявшем в углу комнаты, мирно покоилась знакомая мне книга и фоторамка. Не успел я рассмотреть фотографию в ней, как послышался лёгкий, едва слышимый стук в дверь. В комнату зашёл блондин с подносом в руках. — Привет, — не говоря больше ни слова, он подал мне стакан с апельсиновым соком и терпеливо ждал, пока я закончу, чтобы обработать раны. Я выпил залпом содержимое и протянул руки, все так же молча, не издавая ни звука. Он сел рядом со мной на кровати, и нежно взяв за запястье, коснулся разбитой костяшки на правой руке. Я издал непонятный звук, наподобие шипения, но руку не отдернул, позволяя ему обрабатывать раны. Все это происходило в тишине, и она душила. Мне казалось, будто он отчетливо слышит мое томное дыхание от его прикосновений, от созерцания его фигуры. Я ненавидел его и желал одновременно. Однако ненависть захлестывала меня с такой силой, что эти пошлые мысли отходили на второй план. Когда он, наконец, закончил перевязывать бинтом руки, я встал и, натянув толстовку, лежавшую на кровати, — к слову, идеально чистую и выглаженную, — побрел к двери, чтобы покинуть эту злосчастную комнату. Он так и не сказал ни слова. Даже не пытался удержать меня. Сидел все на том же месте, смотря на подушку, на которой только что покоилась моя голова. Квартира была однокомнатная, поэтому я сразу же нашёл выход. Быстро одевшись, я собрался было уходить, когда увидел его в дверном проеме. Он задумчиво рассматривал меня, обдумывая то, что хочет сказать. — Э, Майк, прости меня за все эти годы. Я просто, — он замолчал на секунду, — не знал, как к тебе подступиться… Да и мои друзья… Я ненавижу педиков, но ты… не такой, как другие. Я почти не знаю тебя, но очень хочу узнать. Позволь мне это сделать. Я хочу каждой клеточкой своего тела чувствовать тебя. Чувствовать твои взгляды на себе, чувствовать твои руки на своих. Я никогда не испытывал ничего подобного. Позволь мне насладиться тобой… Ненависть никуда не делась, но она превратилось в сумасшедшее, непреодолимое желание — желание грубо схватить его за подбородок, притянуть к себе и почувствовать вкус его губ. Я был уверен, что он такой же, как и сам блондин, — острый и колкий, но приятный до боли в груди. Мне захотелось почувствовать его руки на своей коже. Руки, которые будут долго и мучительно изучать каждый сантиметр моего тела, будут будоражить меня, блуждать по телу, заставляя томиться в ожидании. Хотелось открыто смотреть в его прекрасные глаза, касаться его. Но больше всего хотелось обозначить, что он мой и только мой. Больше ничей. Я уже мысленно отметил, что не смогу делить его ни с кем. Ненависть, накопившаяся за эти три года, бушевала во мне. В итоге, не дав мне выбрать, выплеснулась, заставила рвануть к нему и сделать с ним все то, о чем я думал в ту томительную и сладкую, словно мёд, минуту. Я схватил и притянул его к себе. Коснувшись угловатого подбородка, поначалу яростно и грубо, но позже все более нежно, я подмял его губы под свои. Эмоции бушевали, словно бурное море. Внутри меня взрывались тысячи ярких звёзд, превращаясь в кометы, сгорающие в ту же секунду. Я взъерошивал его волосы, все ещё не отрываясь от сладких губ. Языки соприкасались, сплетались друг с другом, словно знак бесконечности. Я не мог остановиться, жадно кусая его губы, хватая за волосы. Он вырвался: воздуха было катастрофически мало… Секундой позже он уже нависал надо мной, опершись руками о мягкий матрас. Как я и хотел, он изучал каждый сантиметр моего тела. Водил руками по голому торсу, обводя каждую родинку, соединяя их воедино. Оставляя бордовые засосы, а позже — лишь влажную дорожку поцелуев, он медленно, но верно продвигался к резинке штанов. Я остановил его и вновь притянул к себе. Я хотел сделать все сам. Хотел довести его до экстаза, касаясь лишь кончиками пальцев, краешком губ. Он тяжело дышал, хватаясь за воздух, словно он был его спасением. Я медленно целовал, не затрагивая при этом язык, намеренно не разжимал губы, запрещая притрагиваться к нему. Легкими, почти невесомыми поцелуями касался его мускулистой груди, доводя его до судорог. Вдоволь помучив, стянул джинсы и швырнул на край кровати. Слишком долго мне не дали насладиться всем процессом, находясь сверху, и сбросили меня обратно на кровать. Я прерывисто выдохнул, когда он накрыл рукой мой пах. У меня уже давно стоял колом, натягивая тонкую ткань трусов, что уж там скрывать. Он неуверенно потянул резинку вниз. Изучая мой агрегат, он медленно, еле касаясь, провёл по всей длине сверху вниз. На его щеках вспыхнул румянец. Ему явно было неловко, даже несмотря на то, что он сам этого желал. Коснулся курчавых лобковых волос и с жадностью обхватил член рукой. Я вздрогнул от прикосновения его тёплых рук, но это было ничто по сравнению с тем, как я дрожал, сжав простыню, когда он сомкнул губы на головке, неумело заглатывая целиком. Секундой позже я уже судорожно толкался ему в рот, каждый раз упираясь в заднюю стенку горла. По шее текла капля пота. Я не сдерживал стонов, отдаваясь ему полностью. Одна его рука задержалась на основании ствола, в то время как вторая играла с сосками, поглаживая и сдавливая их время от времени. Он ненавидел педиков. Но как мастерски заставлял меня изнывать от боли — головка члена покраснела, вены слегка вздулись от напряжения, когда он всячески останавливал мои попытки кончить. Наконец оторвавшись от моего достоинства, так и не дав мне кончить, он схватил меня за копну темных волос, сладко целуя, прикусывая нижнюю губу. Он играл со мной, словно я был его игрушкой. Никогда бы не подумал, что человек, ненавидящий людей моей ориентации, будет так умело доводить до оргазма одними поцелуями, сладкими покусываниями. Я, все ещё лёжа на кровати под нависающим надо мной парнем, потянулся к его трусам и быстрым ловким движением стянул их. Его член сразу вырос. Он казался огромным, явно больше моего, несмотря на то, что и я не был обделён природой. Когда я представил, как его достоинство полностью заполняет меня, по телу пробежались мурашки, словно лёгкий удар молнии пронзил мое бледное, на грани худощавости, тело. Я больше не мог ждать. Я вопросительно посмотрел на него, осведомившись о наличии смазки, на что он отрицательно покачал головой. Тогда пришлось идти на крайние меры. Секундой позже я почувствовал, как он обводит указательным пальцем сжатое колечко мышц, легко проникает внутрь. Долго ждать не пришлось. Медленно, но верно к первому пальцу присоединился и второй. Он начал двигать ими внутри, растягивая и подготавливая меня. Я покрывал его шею поцелуями, совершенно не стесняясь положения, в котором находился. Когда ему наскучило, он обхватил мои ноги, закинул их себе на плечи и неуверенно ввёл член наполовину и замер. Я ухмыльнулся и подтолкнул его смачным шлепком по заднице. Помню ту белоснежную улыбку, которая появилась вслед за этим. Заполнив меня полностью, он выждал минуту, давая мне привыкнуть, хоть мне это и не было нужно. У меня был раньше секс, были партнеры, поэтому я уже хорошо был растянут и совершенно не чувствовал ни боли, ни тянущего чувства внутри. Он медленно начал двигаться внутри, обхватив одной рукой мою талию, а второй опираясь на мое плечо. Но уже через пару минут он ускорил темп, буквально вбиваясь в меня. Он нащупал случайно нужную точку и, приметив это, начал всячески касаться ее своим членом. Мне было хорошо — так хорошо, как никогда ранее, ни с кем из моих партнеров. Так волшебно, что из глаз брызгали слезы от удовольствия. По подбородку стекала слюна, а стоны, которые самопроизвольно вырывались из моей груди, разносились эхом по всей квартире. Он обхватил одной рукой мой член и начал надрачивать, заставляя меня уже вскрикивать от волны, подступающей снизу. По спине пробежали мурашки. Я буквально терял контроль над своим телом, пальцы рук и ног холодели, внизу живота щекотало, а удовольствие все больше и больше накатывало, словно волны в море во время прилива. Он провёл ладонью, которая все ещё покоилась на моей талии, по спине. Я непроизвольно прогнулся, выкрикнув его имя. Я одними глазами просил его. Но он не слушал, не давал мне кончить, пока сам не начал дрожать от подступающего оргазма. Вжавшись в меня, он выплеснул своё семя, крича и закидывая голову высоко вверх. Все еще оставаясь во мне, он наклонился и поцеловал меня в губы, а потом обхватил головку моего члена, облизнул ее краешком языка и начал быстро заглатывать его по самые гланды, ускоряя с каждый разом темп. Я вздрогнул последний раз и кончил ему в рот. С уголка губ стекала белая вязкая жидкость. Он поцеловал меня вновь, передавая часть моей спермы, заставляя меня почувствовать свой вкус. Я никогда не чувствовал такого. Мне хотелось ещё. Член все ещё стоял, даже не собираясь опускаться. Он тоже жаждал ещё. Нам обоим было мало этого. Но для себя я приметил, что это был лучший секс в моей жизни.***
— Майк? На небе сгущались сумерки. Постепенно зажигались фонари на улице. День подходил к концу. Мы лежали, укрывшись одеялом. Он вдыхал запах моих слегка влажных от пота волос, уткнувшись носом в мой затылок. Его руки мирно лежали на моей талии. Я прикрыл глаза, тихо промычав в ответ. Сил говорить не было. Меня клонило в сон, и даже звук его голоса, который я слышал, будто сквозь пелену, убаюкивал. Я сам себе казался таким скромным, маленьким, сжавшимся в комочек котёнком, который мурчал рядом со своим хозяином. Как же тогда я представал перед ним? У меня было достаточно мощное телосложение, рост под сто девяносто, но он все равно превосходил меня в этих качествах. Был выше и мощнее. Казался более сильным и уверенным. Я же… я был его хрупкой самой дорогой куклой, которую он не мог оставить ни на секунду, которую он холил и лелеял, отдавая предпочтение ей, никому другому… Так и не продолжив этот разговор, я уснул. Он же покрепче сжал меня в своих объятиях, щекоча своим носом ложбинку на моей шее. Так и тянулись дни. Мы приезжали в университет вместе, но по отдельности выходили из его машины, чтобы нас никто не увидел вместе. Потом шли на пары. Он всячески старался коснуться меня. Проходил мимо, ненароком касаясь моей щеки, хватал за руку, затаскивал за угол, впиваясь в мои губы. Прокусывал их до крови, целовал мою шею, запечатлев на ней бордовые засосы, а потом все так же молча, коснувшись напоследок моих щёк и волос, скрывался за углом, оставляя меня в раздумьях. Я медленно скатывался по стене, судорожно прокручивая в мыслях эти легкие, никому не заметные прикосновения, скрытые чувства, о которых знали мы двое — и никто больше. В конце занятий он садился в свою машину и уезжал проведать тяжелобольную мать. Именно в такие моменты я видел, как сильно он отличался поведением на публике от поведения с близкими людьми. Он был нежным, ранимым и таким сладким на вкус. Я ходил на работу, несмотря на обеспеченность, а возвращался вечером, где меня ждал ужин на столе и блондин с перламутровыми глазами за ним. Каждую ночь я находил в нем новую черту, новый изъян от драк на теле. Я любил каждый шрам, каждую родинку, каждый сантиметр его тела. Бывало, отдыхали вечером, и я лежал на его оголённой груди, обводил пальцем его родинки, касался шрамиков, вдыхая терпкий запах его одеколона, смешанный с шампунем, и понимал, что люблю его. Вся ненависть, которая была внутри меня, превратилась в сильную страстную любовь. Я верил, что это навсегда. Верил, что это никогда не закончится, что я нашёл свою половину, что никто и ничто не сможет забрать его у меня. Я бы никогда не отдал его. Такими вечерами я опускался к его шее, проводил по ней кончиком носа, а потом впивался зубами, оставляя красноватый, иногда даже кровоточащий след. После первого моего ответа на его вопрос: «Зачем?» — он больше не задавал вопросов, старался не издавать звуков, спокойно воспринимая такое мое проявление чувств. Он уже знал, что это моя метка, метка о собственности. Да, я был собственником, но я и не отрицал это. Главное, что он был мой… Тогда целовал его, едва касался его щеки и думал, что не прочь чувствовать все это каждую ночь, а может, и всю вечность. Но я и не подозревал, что совсем скоро от него не останется и следа в моей жизни: лишь воспоминания и фото красивого голубоглазого блондина в выпускном альбоме… Помню, как просил фотографа лично мне в альбом добавить его фотографию (хотя ему наказано было этого не делать), добавить все, на которых был он — призрак, оставшийся лишь в моих воспоминаниях.***
Я сидел на чёрном кожаном диване, листая выпускной альбом, и слеза скатилась с моей щеки, падая на глянцевую страницу. Я беззвучно зарыдал, зарываясь лицом в подушку, а на столе осталась лежать единственная сохранившаяся наша совместная фотография и газета трёхлетней давности…«15.01.2017 Выпускник экономического университета разбился насмерть, не справившись с управлением на обледеневшей дороге…»