Квартет Киршштайн

Как еще это должно было произойти? Как еще? Мила смотрела, как в черных-черных глазах дрожит маленький блик, и пыталась представить этот скрытый выключатель, который срабатывает так быстро, который в мгновение превращает пышущую гром-и-молнию Софию в беззащитное, трепещущее создание. И если прежде было страшно притронуться к ней, свободной и разящей, теперь — страшно вдвойне. Какими руками брать эту ранимость, каким сердцем? Ну как еще это должно было произойти? Мила подумала, что никогда еще не было в ней столько любви, как теперь. Даже в тот вечер. На чистом, каменном берегу Аре, когда любимый, воздушный город вдруг стал душным и навалился на плечи. Мила вышла из концертного зала в опустившуюся темноту и направилась вдоль улицы, не разбирая дороги, пытаясь погрузиться целиком в сумерки, но как бы далеко она не уходила, совершенная темнота начиналась на сто шагов впереди. Спустя четверть часа она села на скамейку пустой автобусной остановки, прижала локти к животу, колено к колену — так, что остались красные пятна, и — заплакала, как не плакала с детства. Мила слышала резкие, глухие звуки, вырывающиеся из нее, и не могла поверить, что все это происходит. Что на самом деле было в ней столько боли, которая ждала выхода. Это хорошо, думала Мила, хорошо, пускай все закончится здесь и сейчас, пускай это будет конец. Нужно, чтобы все это имело конец. Мила вдыхала и не могла выдохнуть — судорога схватывала гортань. Она пережидала несколько мгновений, беря себя в руки, и выпускала воздух маленькими, короткими порциями. Бедра чувствовали холод железной скамейки, свет от одинокого фонаря бросал косые, движущиеся тени листвы. Шум мотора прервался еще на расстоянии, и широкий черный Мерседес прошелестел к обочине. Мила слышала, как опустилось окно, но не стала поднимать головы. С миром снаружи у нее пока еще не наладилось связи. Вскоре хлопнула дверь, кто-то подошел, постоял немного и молча присел на скамейку рядом с ней. Мила устало подняла голову и увидела Фридриха Отта, своего бывшего начальника. Отт наблюдал за нею с терпеливым вниманием, его белые, схваченные резинкой волосы отливали под фонарем серебром. Затем он вытащил из нагрудного кармана пачку сигарет, взял одну себе, другую поддел пальцем и протянул Миле. Они закурили. Время от времени Мила подавляла случайно вырывающийся всхлип, но теперь уже была совершенно опустошена и спокойна. Она рассматривала танец теней на тротуаре, отражающиеся на воде блики, сыплющийся сверкающий пепел. Когда сигарета подошла к концу, Отт повернулся и спросил негромко: — Можно ли что-то сделать? Мила посмотрела на желтую полную луну, затянулась последний раз, прежде чем аккуратно затушить окурок о край урны, и ответила с тихой, печальной улыбкой: — Нет, ничего не поделаешь. Она задумалась на минуту, потом вдруг спохватилась, повернулась к Отту и произнесла: — Не волнуйтесь. Скоро я буду в порядке. Меня не так просто выбить из колеи. — Я знаю, вы — крепкий орешек, — ответил Отт, и понаблюдал за ее лицом, чтобы определить приемлемость расспросов. — Вам есть, куда идти? — О, — Мила машинально прикоснулась к карману пиджака, где лежал билет, — У меня самолет в четыре утра, я поеду сразу в аэропорт. Отт еще немного поглядел на нее и аккуратно предложил: — Как думаете, пришлась бы вам сейчас кстати компания хороших, добрых людей? Все было бы лучше, чем торчать в аэропорту, подумала Мила, рассмеялась, окинула взглядом полное осторожного участия лицо Отта и согласилась. Фридрих набрал чей-то номер. — Привет, я все-таки приму твое предложение. Приеду с компанией. Где вы? Скоро они остановились у маленького светлого ресторана, приятно шумящего во тьме уютным ульем. Отт впустил Милу и неторопливо зашел внутрь, стягивая перчатки с рук и озираясь по сторонам. — Фридрих! Наконец-то ты внял общественному духу! — прозвучало звонко, и маленькая темноволосая женщина вынеслась им навстречу. — Мила! Как чудно! Расскажешь, как тебе живется в Гамбурге! Присоединяйтесь, мы там, у окна! Она тепло поцеловала в щеки вновь прибывших и вынуждена была отвлечься на других гостей. — Мы сегодня давали концерт Квартета Киршштайн, — пояснил Отт, взглянул на побледневшую Милу и осекся. — Если это было плохой идеей, скажи мне. У Милы кружилась голова и не находилось слов, чтобы выразить изумление. Она улыбнулась и накрыла лицо ладонью. — Это какой-то фарс... - Мила немного помешкала, потом решительно посмотрела на Отта. — Я бы выпила чего-нибудь покрепче, прямо сейчас. У высокой стойки они заказали два бокала виски. В тяжелой голове будто бы билась запертая птица, Мила сделала глоток, слушая ее глухие удары, безнадежно усмехнулась и заговорила спокойным, ровным голосом. — Вы меня сегодня застали в процессе принятия того, что никак не хотелось принимать. Уезжая, мне нужно было оставить человека, которого я люблю, но который об этом не знает. Вскоре стало ясно, что мне необходимо совершить какой-то ритуал прощания, поэтому я прилетела на выходные в Берн. Отт слушал, молча рассматривая острые, блестящие глаза Милы, его бокал стоял нетронутым. — Но не в этом моя беда. Любимые порой не отвечают взаимностью — в этом нет ничего страшного, с этим вполне можно смириться. Но не в случае, когда в игре есть третий. Когда происходит соприкосновение с гением. Это тебя не отпускает, и от него нельзя освободиться. Черные локоны Киршштайн снова возникли перед ними, женщина поставила фужер рядом на стойку и заинтересованно взглянула на Милу. — От гения? Мила ласково вернула ей взгляд и продолжила. — Когда происходит пересечение этих двух плоскостей — человеческого и гениального, — не остается никакой защиты. Для всех нас требуются разные ключи, они открывают дверцы своего размера, но случается, что-то вдруг пробирается в нас целиком и распахивает в один момент. В этом, собственно, и заключается цель любого искусства. Но такое происходит очень редко. Хотя как раз за этим мы и ходим в музеи, в оперу, на выставки — ищем и надеемся, что произойдет чудо и что-то прикоснется к нам глубоко. Я нашла это, полтора года назад. Это очень страшное ощущение, когда не можешь противиться, и снова идешь, чтобы взглянуть на него, чтобы хотя бы на полтора часа испытать нечто болезненное и неясное, что имеет к тебе прямой доступ и разрушает в тебе все, сотворяя какой-то новый мир, давая тебе что-то животворное, что даже нельзя описать. Я приходила снова и снова, не только, чтобы любить его человеческую часть, но чтобы попытаться узнать его гения, понять, что случается в этот момент, как происходит это откровение. Кто-то крикнул, чтобы внесли футляр с виолончелью, и Киршштайн, зачарованная монологом, неохотно отошла распорядиться. Мила взглянула на Отта и грустно усмехнулась. — Вы бы очень удивились, узнав, кто этот человек. Фридрих сочувственно приподнял брови, и наконец понял, что ему намеревался объяснить выразительный взгляд Милы, направленный на возвращающуюся к ним Софию Киршштайн. — Расставание с этим болезненно не потому, что человек, которого ты любишь — а ты не можешь не любить существо, проделывающее это с тобой! — больше не будет рядом. С капризной слабостью посильно бороться. Но понимание того, что ты никогда не прикоснешься к этой тайне, не узнаешь, что за явление происходит, когда нечто находит к тебе ключ и подчиняет тебя себе, как богу — потеря этого контакта сродни потере зрения, потому что невыносимо жить в мире, зная, что какая-то важная, основополагающая его часть остается для тебя закрытой и ты никогда не сможешь познать ее. Отт видел, как на щеке Милы заблестела дорожка, когда она, заканчивая рассказ, взглянула на Софию и грустно улыбнулась ей. — Вы, наверное, не ожидали, что меня расстроили такие пустяки, — засмеялась Мила, заметив выражение лица Фридриха, и вытерла щеку. — То, что я видел, не было похоже на пустяки, — Отт пояснил специально для Софии: — Я встретил Милу случайно, увидел, как она плачет одна, в темноте, у Моста Дальмаци. — О, это звучит очень пафосно! — возразила Мила недовольно. — Мне нужно было выпустить пар, вся эта философия мироздания никак не давала покоя. Теперь я в смиренном порядке. София рассматривала Милу с взволнованным изумлением, и, все еще поглощенная историей, уточнила: — Я пропустила, о ком ты говоришь? Застигнутая врасплох, Мила помолчала минутку, подбирая слова. — Боюсь, если я назову имя, мои откровения вовсе оставят меня беззащитной. София, казалось, пыталась поймать несущуюся в ее голове мысль и, желая объясниться, поспешно добавила, замахав рукой: — Я имею в виду, что это за жанр? Живопись, музыка, театр? — Музыка, — согласно кивнула Мила. — Вот... — София задумчиво свела брови, — Я всегда считала, что музыка из всех видов искусств способна наиболее приблизиться к человеку... Быть им опосредована, — она стряхнула со стола несуществующие крошки, чтобы сосредоточиться на одолевающей ее идее. — Хотя для самого гения, как Мила это назвала, для него самым прямым является путь живописи, или, может быть, кино, какое-то визуальное искусство, потому что так он может выразить себя с минимальным искажением. А музыка — из-за ее пластичной формы, проходит сквозь фильтр нашей личности и проникает в нас почти беспрепятственно. Она взглянула на Милу в надежде найти подтверждение тому, что ее поняли. Мила кивнула и заметила, как София вдруг погрустнела. — Ах ты, шайссе... Хотела бы я, чтобы кто-то хоть раз сказал такое о моей музыке. Завидую твоему гению! — она засмеялась и ласково прикоснулась к предплечью Милы. Отт застыл со стеклянным, нерешительным взглядом, пытаясь сориентироваться в ситуации. Мила нашлась быстрее, и уверенно заявила: — О, вы можете быть уверены, такое случалось не раз. Сколько вы выступаете? Лет двадцать? Вы же понимаете, стоит определенных усилий, донести эти слова до адресата, многие даже не представляют, как это можно было бы сделать. К тому же, нужно умение перед этим как-то сформировать ощущение в слова, или хотя бы просто понять, что это за ощущение. Все это требует значительных ресурсов, а определяет, по сути, только крошечный факт вашей осведомленности. — Не меняя при этом истинное положения вещей, — подтвердил Фридрих. София добродушно улыбнулась, хотя не очень поверила в правдоподобность услышанного. — Вы слишком добры ко мне! Но мне нужно отлучиться, нас попросили сыграть Бартока. В повисшей, опустошенной тишине Отт задумчиво крутил на стойке бокал. — Хотите подойти поближе? — О нет, — поспешно ответила Мила, — мне на сегодня достаточно. Если не возражаете, я побуду здесь, с вами. После пары минут крадущейся какофонии инструменты были настроены и Барток наконец зазвучал. Миле не нужно было поворачиваться, чтобы знать, как колышется волна черных волос Софии, когда она наклоняется к виолончели, как поднимается в такт ее каблук, а на лице застывает сосредоточенное, напряженное выражение, будто бы страсть пытается буйно вырваться на свободу, но София сдерживает ее, сражаясь насмерть. Как всю ее наполняет нечеловеческая, божественная красота. Мила слушала музыку, и мучительная, горькая нежность наполняла ее. Она могла мысленно воссоздать эту женщину целиком, каждый вздох, каждый палец ее руки, вычертить каждый ее локон. Полтора года назад Мила впервые увидела ее на темной сцене, опустила рычаг, и пять софитов зажглись в высоте. София подняла голову и стояла так некоторое время, пока на нее осыпались горящие в луче пылинки. Художником по свету удобно быть, когда хочешь рассмотреть что-то получше, добраться до сути вещей. Такое возможно сделать, только когда сам остаешься в тени. Мила оставалась в своей темноте, и смотрела, смотрела. За полтора года, издалека, она узнала Софию так хорошо, как ее не знали те, кто был рядом и говорил с нею. Вся она — в любом своем проявлении, уставшая, рассерженная, теряющая ритм — была божественным воплощением красоты, и когда это уже невозможно было терпеть, Мила подала заявку в только что открывшуюся Эльбфилармонию в Гамбурге, подальше, подальше отсюда, чтобы прекратить этот дивный сон, чтобы вернуться в нормальную жизнь. Она не думала, что это окажется так трудно. Что спустя месяц, она не выдержит и сорвется в Берн, чтобы только взглянуть на нее еще раз, чтобы вновь прикоснуться к ее огню, тайно, украдкой. Квартет закончил играть, грянули аплодисменты, и София вновь подошла к стойке. Отт ответил кому-то текстовым сообщением и внимательно посмотрел на Милу. — Мне нужно ехать. София, будь другом, позаботься о ней, в четыре у Милы вылет и я не хочу, чтобы она сейчас ехала одна в аэропорт. — Конечно, мой милый! — Киршштайн приветливо обняла Милу одной рукой, другой — похлопала по спине Фридриха и еще раз поцеловала его на прощание. — Молодец, что заехал. Их столик у окна был самым шумным в помещении. Музыканты, техники звука, осветители, все стряхивали с себя наносную пыль успеха, этот золотой налет зрительской любви, который возносит, и который нельзя воспринимать всерьез, чтобы оставаться в своем уме. София усадила Милу рядом с собой на диванчик, и, как обычно, время от времени вставляла в общий разговор острые замечания и шуточки, и сама же громко смеялась вместе со всеми. В ней всегда были эти бескрайние просторы свободы, нескованности, элегантно простирающиеся ровно до границы, за которой очарование непосредственной прямоты переходит в нахальство. Она, конечно, была алмазом любой компании, и, зная это, иногда позволяла себе оставаться в тени, вести себя скромно, пусть это и не сдерживало ее надолго. София не умела притворяться, и в конце концов всегда оставалась собой настоящей. Мила радовалась, что сидит в уголке, и ей нет необходимости напрямую участвовать в разговоре. Она слушала, улыбалась в ответ на шутки и время от времени отпивала из бокала апельсиновый сок. В очередной раз, когда Киршштайн бросила на Милу беглый взгляд, вежливо включающий в круг друзей, к которым она обращалась, лицо соседки показалось ей таким далеким и грустным на фоне общего веселья, что София не удержалась и провела рукой по щеке девушки успокаивающим, материнским жестом. Мила не сомневалась в этом, Мила хорошо различала механизм, когда женский интерес и тяготение, направленные на другую женщину, выражаются в отеческой ласке, пользуясь естественной защитой, привычным путем, позволяющим, тем не менее, выпустить просящую выражения нежность. Приходилось принимать ее, хотя Мила полагала, что она не вправе. София закинула ногу на ногу, разворачиваясь так, чтобы отстранить их с Милой от всеобщего круга, и, удерживая равновесие в неудобной позе, вытянула руку по спинке дивана, тронув мягкие медные завитки Милиных волос на затылке. — Как там новая филармония? — Очень красивая, похожа на большой корабль. — Сколько им понадобилось, чтобы ее отстроить, лет десять? — Девять лет и почти девятьсот миллионов евро. Вам как-нибудь нужно приехать поиграть там. Акустика шепчет. — Как ты себя там чувствуешь? Уже привыкла? Мила растерянно пожала плечами. — Мне нравится моя работа. София вздохнула и потянулась, разминая шею. Черная шелковая волна прокатилась от ее виска к груди. — Плохо, что ты уехала. Фридрих сменил уже двоих художников по свету, и все они бестолковые. — Это неправда. Им просто нужно время. Я тоже по вам очень скучаю, — добавила Мила после паузы и отпила еще сока. — Ты там совсем одна, в Гамбурге? Или с семьей? — Сестра с родителями живут в Цюрихе. — Бедная моя девочка... — в Софии то ли говорила усталость вместе с парой бокалов вина, то ли какое-то особое, редкое настроение овладело ею. — Мне нравится жить одной. К тому же, я быстро завожу друзей, — Миле был не по нраву жалеющий отеческий взгляд, ей захотелось избавиться от роли славного беспомощного ребенка. — Не нужно этого, София, — примирительно попросила она. Киршштайн подняла брови. — Не нужно продолжать видеть меня той, кем я была час назад. Во мне множество лиц, и то было лишь одним из них. Все уже прошло. Я рада, что провожу вечер в такой славной компании. У вас замечательные музыканты. София окинула взглядом ребят за столом и гордо кивнула, разулыбавшись. — Мои мальчики, да... Это ты еще не знаешь, как им приходится пахать на репетициях. Должно быть, они за глаза давно наградили меня какой-нибудь хлесткой, выразительной кличкой. — Думаю, на репетициях вы пашете не меньше ихнего, — улыбнулась Мила и стукнулась краем бокала о встречный фужер. — Черт возьми, не хочу даже об этом думать... — София еще раз посмотрела на ребят и допила шампанское. — И все ради чего? — она внимательно повернулась к Миле. — Ради попытки соединиться с тем гением, о котором ты говоришь. — Выходит неплохо. София промолчала в ответ, отрешенно разглядывая музыкантов и о чем-то размышляя. — Я погрузил инструменты, — послышалось из-за их плеч. Киршштайн обернулась и махнула кому-то рукой. — Спасибо, Саймон, — она обратилась к Миле, — Поедем, угощу тебя кофе перед тем, как отправить на самолет. Здесь все закрывается через десять минут. Мила испуганно распахнула глаза. — Это не обязательно, я вызову такси. Отт, конечно, не имел этого в виду серьезно. — Хальт! — София предупредительно выставила указательный палец. — Ничего не хочу больше слышать, я дала ему обещание. В микроавтобусе София сидела слева, запрокинув назад голову и сонно считая проносящиеся мимо фонари. Губы ее были сложены в сардоническую, печальную улыбку, и Мила пыталась представить, о чем та думала. На одном из поворотов София опустила лицо и перехватила в стекле пристальный Милин взгляд. Она тотчас же спохватилась, обернулась и бодро заговорила: — У меня есть итальянское печенье, только сегодня принесла из булочной. Оно обалденное! Мила наклонилась ближе, чтобы водитель и пассажир не слышали их. — У вас тоже, конечно, множество лиц, и каждое из них настоящее, но только не это. Я вас знаю уже сто лет. Если вам есть о чем погрустить вечером в машине, можете смело воспользоваться случаем. София проследила за еще одним фонарем и нерешительно возразила: — Да, в общем... Даже не знаю, что со мной. Она посмотрела на открытое, дружелюбное лицо Милы и решила продолжить: — Все думаю о твоей истории. Если бы твой гений слышал это, он бы мог заключить, что сделанное им — не напрасно. Что он чего-то стоит. — Он всего лишь человек. Он бы этого не понял, не поверил бы в это. — Знаю. Ты, конечно, тоже сумасшедшая, реветь на остановке по какому-то музыканту, но... боже мой... я так скучаю по этому, по ощущению юности, страсти, доступности всех дорог, всех возможностей... это так легко, когда ты молод. И легко, чтобы тебя любили, — она прервалась, чтобы улыбнуться и еще раз взглянуть на Милу. — Когда ты такой свободный, можешь заполучить все, и такие же, как ты, могут видеть в тебе гения, влюбляться в тебя, открываться тебе. Не то, чтоб мне это было нужно, — она засмеялась веселым, приглушенным смехом, — я была замужем трижды, и там, по правде сказать, ничего интересного, так что я завязала с этим окончательно... Но когда тебе сорок девять, ты уже знаешь, что это не дается так легко, как в тридцать. Ты уже знаешь, что не получишь, может быть, никогда... Может быть, — голос ее дрогнул и упал, и София, заканчивая, снова повернулась к фонарям, не желая показывать блестящих глаз, — Может быть, тебе больше уже никогда такого не скажут, того, что девочки говорят о своих возлюбленных гениях, понимаешь? У Милы звенело в голове, она смотрела на Софию с раскрытым ртом и не знала, что на все это можно ответить, что ей теперь сказать, как бороться с этой абсурдно возникшей, дурацкой несправедливостью, причиняющей боль. Микроавтобус затормозил, и только что сложенные слова застряли в горле Милы с растерянным стоном. — Черт, — выговорила Мила, схватила на секунду локоть Софии и предупредила яростно: — Задержи эту мысль, мы не закончили! Саймон помог вынуть большой черный футляр, попрощался и завел мотор. Мила придерживала виолончель, пока София доставала ключи и отпирала дверь белого, аккуратного домика. В прихожей она перехватила инструмент и осторожно прислонила его к стене, укладывая на бок. — Ну и холодрыга! Сейчас я сделаю что-нибудь горячее... — София! — Можешь не разуваться, проходи на кухню, — пыталась спрятаться она, ощупывая футляр. — София! Мила не двигалась с места, ожидая, когда ей позволят сказать. София наконец выпрямилась и нехотя повернулась лицом к гостье. — Что, ты думаешь, я делала на этой проклятой остановке в одиннадцать ночи! Как я оказалась у Моста Дальмаци! Где я, по-твоему, была! От Бернского Театра до него пятнадцать минут пешком! Кого я, по-твоему, пыталась отвязать от себя, рыдая как идиотка, о ком тебе рассказывала! С чего бы мне все это тебе рассказывать! София стояла беззвучно, замерев в тусклом свете лампы, на ее раскрытых губах играли блики. — С тех пор, как ты возникла полтора года назад, в моей жизни кроме тебя больше не было ничего! Я так долго была рядом, что знаю тебя всю, любую! И я люблю тебя всю целиком, все это просто было уже невыносимо, потому я сбежала в Гамбург, надеясь, что это будет каким-то мудрым, каким-то правильным шагом. Тебе нужно знать об этом прежде, чем разрешить мне войти в дом. Не знаю, хочешь ли ты все еще угостить меня кофе... Мила смотрела, как в глазах Софии набирается влага, и пыталась представить этот штурвал, что попеременно делает ее дерзкой и несносной, а после — такой уязвимой, дрожащей. София распахнула рот, чтобы ответить, но не смогла ничего сказать, только кивнула беспомощно. У Милы заныло сердце. Она подумала, что, может быть, ей тоже можно воспользоваться этим запасным приемом, может быть, ей тоже разрешено взять в ладони лицо Софии, потому что это казалось таким нормальным, таким простым. Когда она сделала это, когда скопившаяся в ней нежность наконец смогла распространиться, Мила почувствовала такое облегчение, что не уследила, как в порыве долгожданного успокоения уронила лицо на лицо Софии и поцеловала ее мягкие губы. Просто потому, что это было так естественно. Мила помнит только внезапный жар, волосы, волосы, руку, застрявшую в рукаве рубашки, невнятные, отрывистые междометия, которые роняла София шершавым шепотом. Мила помнит яркое утро месяц спустя, когда у них есть еще полтора дня до ее самолета в Гамбург, и как черные волосы Софии прохладно перекатываются между пальцами, а ее нога лежит на обнаженном бедре Милы. На диване слишком мало места для них двоих, но, может быть, как раз поэтому они и любят этот диван. Мила замечает, как София внезапно делается грустной, падает куда-то в колодец своей отрешенности. — Что случилось? — спрашивает Мила, нежно прижимая к себе податливую спину. — Не хочу, чтобы ты уезжала. Давай, ты не будешь больше уезжать... — Но, милая, я не могу не уезжать, мне можно взять отпуск только на Рождество. — Да, я знаю, — тихо говорит София и прячет лицо. — Хочешь, чтобы я бросила все и вернулась? — улыбается Мила. — Бросай все и возвращайся... Найдешь тут что-нибудь, попросим Отта выгнать нового техника, устроим тебя обратно... — Нет, — смеется Мила, — мы не можем так поступить с новым парнем, ты же знаешь. — Я все равно живу одна в ста двадцати квадратных метрах, здесь полно места. Спокойно подыщешь себе что-нибудь... — София, мне двадцать семь, у меня пока еще нет никакого тыла, никаких сбережений на непредвиденный случай. Работа — моя единственная стабильность, если не будет ее — у меня не останется ничего. Это не сработает, это выбьет у меня из-под ног землю. Мне будет некуда идти, если что-то случится. — Неправда. Ты только подаешь все в таком разрезе. На самом деле тебе хочется оставаться свободной, бездомной. Ты так привыкла. Я же как раз предлагаю тебе дом, тыл, и все, чего у тебя еще нет... Это не сработает, потому что ты не хочешь быть со мной всегда, хочешь быть со мной только иногда, с твоим ручным гением, а я не понимаю, как можно не желать быть с тем, кого ты любишь, мы с тобою устроены по-разному. — София, София... — Мила целует горячую кожу на ее груди. — Как я могу не хотеть быть с тобой каждую минуту? Посмотри на меня, посмотри на то, что ты со мной сделала... не рви нам сердце. Нет, нет... — Да, да! Ты хочешь приходить ко мне, ходить со мной на выставки и в гости, оставаться на ночь, как на свидании, хочешь все то, чего хотят в двадцать семь. А потом упархиваешь, как птичка, в свой мир, в свою свободу, и однажды ты просто не прилетишь назад. — Ты говоришь глупости, — голос Милы льется по животу вверх. — Нет, я говорю правду, — заколдованно звенит София хрустальными колокольчиками. — Твоя жизнь легка и непосредственна. Однажды ты вдруг раскроешь глаза и поймешь, что вокруг полно других гениев, и они гораздо ближе, чем тот, который сейчас далеко, и что всем им по тридцать, а твоему — пятьдесят... Мила выбирается из-под пледа и, закатывая глаза, произносит: — Боже, какая ты дура, София! — она впечатывается во влажный рот и прерывается, чтобы глухо повторить в самые раскрытые губы: — Как я люблю тебя, я люблю тебя, — и она подбирает с подушки тугие локоны в ладонь, и целует перед собой лицо, целует шею, целует голое плечо, — Напишу в понедельник заявление, но все равно придется ждать две недели... Как еще это должно было произойти? Как еще? Мила смотрела, как в черных-черных глазах дрожит маленький блик, и думала, что никогда еще не было в ней столько любви, как теперь. — Я не знаю, я не знаю, почему это случилось! — София убрала ладонями волосы со лба и застыла, напряженная, как струна, с красными, воспаленными щеками. — Ну, хватит, хватит... — Мила протянула руки и обняла дрожащую чугунную спину в черном свитере. Лицо погрузилось в волосы, тяжелые, знакомо пахнущие. — Перестань, брось... — Прости. Я не понимаю, почему это случилось! — душно повторяла София, как заведенная. — Эй, — Мила отстранилась и взяла ее руки в свои. — Ну случилось и случилось. Тебе не за что себя наказывать, все мы, по-моему, хотим одного — быть счастливыми. Как я могу не позволять этого тому, кого люблю? Успокаивайся, все будет в порядке. — Все будет в порядке, — передразнила София. — Уж лучше бы ты устроила скандал и вцепилась мне в волосы... — Зачем? — засмеялась тихо Мила и провела ладонью по спутанным, любимым волосам. — Прекрати, София. Мы провели вместе замечательные два года, полные разных прекрасных вещей. Они никуда не денутся. Я была не настолько глупа, чтобы верить, будто ты, трижды побывавшая замужем, вдруг развернешься на сто восемьдесят и изменишь всю свою жизнь. — А я была, я думала, именно это и случилось! — Ну и дурочка, — Мила рассмеялась и снова прижала к себе мягкий свитер. — Если бы это был не Фридрих, а кто-то другой, я бы устроила испытание огнем и мечем прежде, чем передать тебя в чьи-то чужие руки. — Прости меня, я не понимаю, как это произошло... — Ну хватит, хватит... — повторяла Мила, вдыхая этот запах последний раз, стараясь не заплакать, чувствуя, что сейчас в ней столько любви, сколько не было еще никогда прежде. Через два дня она перевезла вещи, выпила полторы бутылки шампанского и перецеловала дюжину незнакомцев в баре. Утром Мила написала еще одно заявление в Гамбургскую Филармонию.