Сказка о забытом

      Ночь спустилась на Стамбул, удивительно спокойная, если учесть, что в последнее время город был похож на кипящий котел. Добрые горожане уже спали, но в тавернах не спешили тушить свечи.       Крымский ханзаде, недавно отравивший султана руками его же любимой тетушки, с наслаждением распивал вино и наблюдал за гибкими танцовщицами. В глазах его застыла месть, но танцовщицы не смотрели ему в глаза — это порицалось.       Одна из танцовщиц, темноволосая, в синих шароварах, споткнулась и едва не упала прямо на Шахина, но подруга поддержала ее.  — Осторожней, Шадие!       Шадие хмыкнула и будто невзначай задела ханзаде краем шелкового платка, который был у нее в руках. И заметила, что Шахину, уже захмелевшему, это даже понравилось.       Уж обольщать мужчин она умела.       Позже владелец таверны, плотный высокий мужчина, которого девушки тайно ненавидели, приказал Шадие привести себя в порядок и пройти с ним. Мол, тот щедрый молодой посетитель выбрал ее.       Шадие любила сказки, но любовь, которая так часто описывалась там, считала совершенно пустым и бесполезным занятием. За короткую свою жизнь она ни разу не любила, но к этому ханзаде танцовщица испытывала нечто яркое, горячее, приятное. Разумеется, все это пройдет к утру, когда она проснется на измятых простынях — одна. Девушек из таверн не будят поцелуями в плечо, девушки из таверн обречены на одиночество, полное страсти.       Любовь отпугивала Шадие, потому что в прошлом году новая, юная танцовщица повесилась на бельевой веревке из-за несчастной любви к одному из посетителей. Зачем же так привязываться к призракам, которые никогда не будут принадлежать тебе?       Вот и Шахин. На самом деле его имя здесь знали не все — самой Шадие еле удалось узнать от мальчика-истопника. Кто знает, кто он на самом деле? Говорят, ханзаде из Крыма… Быть может, он женат. Или смертельно болен. Или, того хуже, род свой предал — и всю империю. Ведь недаром он так часто посещает таверны, недаром…       Как всегда, свечей было мало. Этот «романтический» (слово, оброненное одним иностранцем) полумрак раздражал Шадие. Чаще всего посетители, как малые дети, даже раздеться не могут. А как в темноте нащупать пуговицы и завязки?       Но недаром Шахин ей так понравился. Он ждал желанную в одних штанах, почесывая широкую грудь с дорожкой еле заметных волос. Наверное, все произойдет быстро и без обязательств. Ведь они оба понимают, что ни о какой «романтике» здесь и речи быть не может?       Шахин был пьян, изрядно пьян. Шадие подошла к новоиспеченному возлюбленному и начала медленно, пританцовывая, раздеваться. Слов не нужно, взгляды ни к чему. Признаться, такие свидания, похожие друг на друга, как два стакана шербета, смертельно надоели ей. Но что поделать?       Шадие лгала себе о том, что любовь ей совсем не нужна. Она хотела бы влюбиться хоть раз — и пусть потом ее полуголое тело с вывалившимся языком будет болтаться на заднем дворе, пусть…       А в кого влюбиться-то? Этот ханзаде почти красив, тело подтянутое, мускулы…       Шадие вспомнила, что любят, вроде, не за крепкое тело и смазливое лицо.       Интересно, какие еще достоинства есть у Шахина? Например, имя. Короткое, емкое, опять же — красивое. По сравнению со всеми этими Насреддинами, Абдуллами и Черными Саидами.       И не за имя любят.  — Долго же ты этот несчастный платок снимаешь, — заметил Шахин, пьяно улыбаясь. Скорее всего, он не женат. Что-то подсказывало Шадие, что и ханзаде не совсем умеет любить.       Раздевшись до тонкой белой сорочки, едва прикрывавшей колени, Шадие вдруг положила руки Шахину на плечи и спросила с придыханием:  — А есть ли у вас возлюбленная?  — Не даровал Аллах, — все улыбался ханзаде. Он обнял танцовщицу за талию, и она отчаянно прислушивалась к своим ощущениям, ожидая, что вот-вот в животе затрепещет.       Ничего не трепетало.  — А что если я стану вашей возлюбленной?       Шахин уложил ее на кровать и усмехнулся, как усмехаются взрослые, если ребенок задает откровенно глупый вопрос.  — Не станешь.        Он сказал это так уверенно, что у Шадие не оставалось иного выхода, кроме как смириться.       И началось…       Утро для Шадие началось прекрасно — проснувшись, она поняла, что накануне забыла выпить отвар. Нет, Отвар. Отвар помогал танцовщицам оставаться чистыми столько лет — и избавлял от проблем в виде наливных, как осенние яблоки, животов.       Сколько же раз вчера было? После первого раза он протрезвел и заметил, что на шее у Шадие красуется родимое пятно величиной с коровье копыто. Да, поэтом он не был, но девушке было уже все равно, и состоялся второй раз. Шадие отметила, что, в отличие от пузатых пашей и зеленых бекзаде Шахин даже умел быть ласковым. Еще никто не целовал Шадие так мягко и жарко, никто не был с ней так обходителен.       Быть может, не в насилии он видел удовольствие. Так или иначе, во время второго раза Шадие расслабилась, откинулась на подушки, наслаждение наполнило ее - и она уже не помнила, что было дальше.  — Аллах все же решил покарать меня, — пробормотала она, свесив ноги с широкой кровати. Наткнулась босой пяткой на что-то острое.  — Что…       Чем-то острым оказался маленький серебряный перстень с тускло блестящим камнем. Уронил его Шахин, или решил сделать подарок — этого Шадие уже не узнает. Она примерила перстень на большой палец, полюбовалась незамысловатым украшением.  — Чего разлеглась?!       Шадие прокляла владельца таверны и всех его предков — разумеется, про себя — и начала поправлять простыни. Отвар, не отвар… Шахин казался осторожным, наверняка позаботился о том, чтобы эта их встреча была первой и последней. Да и судьба благосклонна к Шадие, не подведет и в этот раз.       Так она думала, пряча перстень в свой тайный узелок, где хранился выцветший платок ее давно умершей матери.       А ровно через двадцать восемь дней, ранним утром, ее начало тошнить. Тошнота появилась совсем некстати — Шадие стояла у окна, а на кровати распластался вчерашний посетитель, грузный, пропахший вином и бараньим жиром. Еще нужно было разбудить его и вытолкать — заплатил-то он всего за одну ночь.       Но Шадие, не выдержав, зажала себе рот рукой и выбежала. До двора она добежать не успела, и вчерашний ужин целиком и полностью оказался на плече владельца таверны, с которым Шадие столкнулась в коридоре. От изумления он даже не стал бранить ее — только взял позеленевшую девицу за плечи и хорошенько встряхнул.  — Аллах покарал меня, — еле ворочая языком, заявила Шадие. От запаха собственных творений ее стошнило еще раз, уже на грудь владельца.  — Может, целителя тебе? — как-то испуганно поинтересовался он, стараясь не смотреть на то, что покрывало теперь его плечи и живот. Шадие только мотнула головой — говорить она не могла.       Приходила целительница, бормотала что-то, щупала и мяла бедную Шадие, а девушка только молилась Аллаху, в которого почти не верила. Молилась, чтобы не произнесла старушка это слово, ставшее проклятием для девушек таверн.  — Беременна она, — прошамкала старушка, вытирая руки о подол платья Шадие. Владелец таверны поперхнулся яблоком, которое задумчиво жевал:  — Как это беременна?  — Как все, — старушка завязала свои травы и приборы в узелок и двинулась к выходу. — Месяцев через девять родит, поздравляю.       Разумеется, девушки беременели и раньше. Обычно таких выгоняли, а иногда они, боясь лишиться теплого угла, пили отвары ядовитых трав — и чаще всего умирали. Некоторым удавалось избавиться от будущих детей, но выгоняли их в любом случае.       Избежать такой участи было проще простого — достаточно пить незамысловатый отвар и следить, чтобы посетители не вели себя уж слишком развязно. Шадие всегда следовала этим правилам.  — Кто? — неожиданно спокойно спросил владелец таверны, и девушка беспомощно пожала плечами. Конечно, отцом может быть кто угодно — сколько ночей любви она провела, сколько еще проведет… Похоже, новость эта оглушила и ослепила владельца — странно покачиваясь, он вышел из комнаты. А как же — Шадие была лучшей танцовщицей и отменной соблазнительницей. А теперь…       Когда его шаги затихли, Шадие несмело погладила себя по животу. Уж она-то знала, кто отец. Ведь до и после ночи с Шахином она исправно пила отвар и никогда не позволяла себе расслабляться во время утех. Ну, разве что один раз, но это едва ли в счет. Никто, кроме Шахина, не мог оставить безымянной и безвестной танцовщице такой сомнительный подарок.       Шадие решила не становиться грешницей — если она еще не была ею — и отказалась пить ядовитый отвар, предложенный подругой. Тошнило два раза в день, утром и вечером, и Шадие уже начала привыкать к такой жизни. Она похорошела и даже танцевала лучше, но посетителей почти не принимала, ссылаясь на боль в животе. Владелец таверны, неожиданно оказавшийся сердобольным, не спешил ее выгонять. Может, он надеялся, что старуха-целительница ошиблась. И живот у Шадие все не появлялся, а тошнить ее могло и по другим причинам…       Все же, когда прошло уже три с половиной месяца, и полноту Шадие нельзя было не заметить, владелец с сожалением выставил ее за дверь, выплатив несколько сотен акче за весь ее труд. Его можно было назвать красивым, этого владельца — в последнее время Шадие смутно тосковала по ласке и любви, которых у нее никогда не было.       Перстень Шахина она продала. Не хранить же его вечно, да и не был он ей дорог — лишь мимолетное воспоминание, оставившее тяжесть в низу живота.       О том, как она будет растить ребенка, Шадие предпочитала не думать.       Ее взяли служанкой в богатый дом, и уже округлившийся живот она тщательно скрывала в первые дни. Затем выяснилось, что хозяин на подобные вещи внимания совсем не обращает, поскольку он слеп на оба глаза, и Шадие впервые за долгое время вздохнула с облегчением. Теперь у нее была крыша над головой, а тайный узелок с платком матери и завернутыми в него акче придавал уверенности.       Любить она, впрочем, так и не научилась. Вечерами, поглаживая живот, Шадие хотела только одного — родить и избавиться от гнетущей тревоги. Имя даст самое простое, отца искать не станет. Ведь все произошло быстро и без обязательств. Да и не признает Шахин своего ребенка. Да и где его искать?       Впрочем, когда она продавала перстень, золотых дел мастер хмыкнул, что такой камень только ханзаде и может принадлежать. А служанки часто перешептывались о султане и о его приближенных, и Шадие пару раз слышала короткое, емкое имя — Шахин Гирей. Говорили, он хотел убить султана Ахмеда и завладеть троном, но Кёсем, не то пери, не то наложница, спасла империю.  — И где сейчас этот Шахин Гирей? — спросила Шадие, когда живот уже невозможно было прикрыть, а тошнота прошла давно. И ей ответили с легким презрением:  — В темнице Едикюле.

***

      Шадие родила поздней ночью, родила на удивление легко и быстро, хоть ей и казалось, что мучения длились не менее недели. Целительница завернула кричащее сморщенное существо в платок и сказала только:  — Сын.       Да хоть собака, думала Шадие, закрывая глаза. Ей-то какая разница, едят-то все одинаково.       Уставшей и недовольной, ей снился какой-то мраморный дворец, в котором она и ее сын наслаждаются жизнью, а по вечерам возвращается Шахин и целует ее в потный лоб. Шадие проснулась с гримасой отвращения. Не стоит учиться любить, непутевое это чувство.       И все же где-то в глубине души она была горда собой. Подумать только, сын крымского ханзаде, Шахина Гирея, лежит у нее на руках! Служанок не было, целительница ушла еще ночью. Младенец смотрел на нее темными, как у отца, огромными глазами, и уже собирался расплакаться, когда Шадие погладила его по мокрой щеке:  — Аслан. Слышишь? Аслан* тебя зовут, мой маленький лев.       Младенца это не остановило, и он заревел на всю округу, пугая кур, которые любили копошиться под окном коморки служанок.       Много дней спустя Шадие спросила у старой истопницы, пряча слабую надежду:  — Что там с Шахином Гиреем?  — Тише! — шикнула старуха. — Ищут его, Гирея твоего, и найти не могут.  — Сбежал, что ли?       Старуха только махнула иссохшей рукой и ушла топить камин.  — Сбежал, — повторила Шадие, не зная, впрочем, что ей это дает. Аслан снова плакал. Эх, сын великого изменника, завернутый в подол старого платья…       Шахина она, разумеется, не стала искать. Где найти его в огромном Стамбуле, что сказать, как сына представить? Наверное, ханзаде подался в свой Крым, захватил там трон — и ни разу не вспомнил танцовщицу, с которой провел однажды ночь. Да, девушек таверн легко найти, легко потерять — и даже легче забыть, ведь они одинаковы, словно капли росы летним утром.       Аслан, темноволосый и беспокойный, рос. Год спустя Шадие снова спросила о Шахине Гирее.  — Говорят, в темнице Едикюле лежит, — новая молоденькая истопница шустро ворошила угли. Шадие только пожала плечами — они люди великие, им лучше знать. Может, нравится ему эта темница.       Она не умела любить, нет. Но каждый год исправно спрашивала, пряча слабую надежду:  — Что там с Шахином Гиреем?       И новая истопница, из года в год отнюдь не молодеющая, неизменно отвечала:  — В темнице Едикюле он.       Аслан думал, что старый слепой паша — это его отец. Паша привязался к бойкому мальчишке, и Шадие надеялась, что жизнь ее сына не будет такой уж беспросветной, как она думала. Даже само время, наверное, забыло ту ночь, но Шадие и не пыталась забыть.  — Где Шахин Гирей?  — В темнице Едикюле.       Редко, безлунными холодными ночами, она тихо плакала, жалея себя, своего лохматого большеглазого сына — и маленько того непутевого ханзаде. Несправедливой была жизнь к ним троим, связанным невидимой нитью, которую Шадие и хотела бы разорвать, но не могла. И из года в год повторялся вопрос:  — Где Шахин Гирей?  — В темнице Едикюле.       Других ответов она и не ждала.       Когда Аслану исполнилось шесть, ответ прозвучал иначе:  — Что я тебе, провидица, что ли? Откуда я знаю, где этот Гирей, если он сбежал полгода назад?       И на лице Шадие впервые за долгие годы появилась легкая улыбка. Уже не для себя она спрашивала о Шахине, — для сына. Аслан был смышленым мальчиком, любил подолгу смотреть в огонь, словно вспоминая что-то, любил вареный картофель и яблочный шербет, любил свою неласковую, уже почти некрасивую мать. И любил бы, наверное, отца — если бы знал, за какой трон он теперь воюет.  — Где, говоришь, Шахин Гирей?  — На свободе!       Шадие гладила сына по голове и думала, что даже если Шахин встретится ей на улице, она прикроет лицо и спрячется в подворотне. Нет смысла теперь говорить ему что-то. Да и не признает он сына, хоть Аслан и похож на него до невозможности.       Пусть пройдут года, десять, двадцать лет. Однажды она расскажет Аслану, уже юноше, о том, чей он все-таки подарок. И повзрослевший лев, возможно, отправится на поиски отца, как в старых персидских сказках. А пока пусть растет, бойкий и смелый, как и все Гиреи, темноволосый и красивый, как Шахин.       Конечно, стоило бы рассказать Аслану и о владельце таверны, который пришел к Шадие одним теплым вечером, за двадцать восемь дней до первой тошноты, пришел так неожиданно, что девушка и думать забыла об отваре. Стоило рассказать, что все произошло быстро, слишком быстро, чтобы его удержать. И большого труда стоило позднее убедить его в том, что она выпила отвар, совершенно точно выпила, а перед ночью с Шахином — не пила. Его можно было назвать красивым, этого владельца, и в него, а не в призрачные идеалы, можно было когда-то влюбиться.       Но Шадие не рассказала о нем сыну. Ведь тогда красивая сказка о ханзаде и его возлюбленной, которая в одиночку растит его последний подарок — сына — была бы разрушена.       А Шадие очень любила сказки.