1
Прекрасным, солнечным, но очень жарким летним утром Ле́глит зашла в мастерскую Теате́о. Располагалась она в маленькой бревенчатой пристройке к «гостевому дому» — большому, грубому деревянному общежитию для навиев-строителей. Сам Театео, изящный, несколько жеманный щёголь, пил отвар тэи с молоком и беседовал со своим подмастерьем Ганстаном. — Доброе утро, господа, — поприветствовала их Леглит. Оба навия учтиво поднялись ей навстречу. Отставив чашку с напитком, Театео услужливо и любезно приблизился к посетительнице: — Добрейшего утречка, сударыня! Чем могу служить-с? Его длинные, стройные ноги, облачённые в облегающие штаны с бантами у колен и тонкие белые чулки, переступали с изяществом танцора, стан прогибался в почти раболепном поклоне. Леглит не слишком нравилась его слащавость, но она старалась этого не замечать. Главное — он знал своё дело. Сняв шляпу и скользнув пальцами в пепельно-русые волосы, коротко подстриженные и причёсанные на косой пробор, она сказала: — Мне бы укоротить немного... Жара, знаешь ли. Никак не могу привыкнуть к здешнему лету. — Прошу тебя, госпожа, присаживайся, — плавным движением гибких рук Театео указал ей на стул. Леглит села, и с лёгким шуршанием на её плечи легла шёлковая накидка. Тонкие пальцы мастера дотронулись до её волос: — Насколько госпоже угодно укоротить её причёску? От длинных волос Леглит отказалась ещё дома, незадолго до прибытия в Явь. Соображение было лишь одно — удобство. Длинные волосы требовали укладки, а Леглит много работала. Всё её время было тщательно и разумно распределено, в её распорядке дня не находилось места ненужным и случайным делам. Даже самая простая и строгая причёска отнимала слишком много полезного времени. Леглит дорожила каждым мгновением, поэтому без особого сожаления подставила голову под ножницы. Да и жалеть особенно не о чем, Леглит никогда не могла похвастаться роскошной гривой волос. Это у красавицы Олириэн, её наставницы, был целый золотой водопад, спускавшийся кончиками ниже пояса... А Леглит природа наделила красотой гораздо скромнее. — Знаешь, чем короче, тем лучше, — проговорила она, подумав. — Зной невыносимый, голове под шляпой нестерпимо жарко. Срезай всё под корень, дружище. Театео двинул тёмной, ухоженной бровью: — Понял тебя, госпожа... Ежели тебе угодно совсем избавиться от волос, могу предложить испробовать вот это устройство для стрижки, моё изобретение. Стрижёт гораздо быстрее ножниц, сберегая кучу времени! Едва услышав «сберегать время», Леглит не раздумывала ни одного лишнего мига. Она спешила приступить к работе. Глянув на стальное приспособление с двумя рычагами и зубчиками, она кивнула. — Давай. Я на работу спешу, дружище, так что это для меня в самый раз. — Гм, гм, — откашлялся Театео, пару раз кликнув рычажками машинки в воздухе, и добавил вкрадчиво и значительно: — Стрижка будет очень короткая, госпожа. Я тебя предупредил. — Мне так и нужно. Меньше слов, больше дела, приятель, — сказала Леглит. Подмастерье повесил её шляпу на крючок и налил в чашку отвар. — Не угодно ли госпоже чашечку? Есть молоко, мёд. Могу предложить хлеб и масло. — Благодарю, голубчик, мне без всего. Я уже завтракала. — И Леглит, высвободив руки из-под накидки, приняла чашку с душистым напитком. Машинка, блеснув прохладной сталью, вгрызлась в её волосы. Театео проворно работал рычажками, прядь за прядью падали на накидку. — Очень быстро, госпожа, — приговаривал он, вежливо наклоняя голову Леглит чуть набок, отгибая её ухо и выстригая вокруг него. — Не успеешь ты и чашечку отвара допить, как всё будет готово! — Весьма полезное изобретение, — усмехнулась Леглит уголком губ. Театео не обманул. С последним глотком на накидку упали последние волоски, мастер обмахнул голову Леглит мягкой кисточкой, снял и встряхнул накидку. — Изволь, госпожа, готово! Подмастерье поднёс ей зеркало. Брови Леглит дрогнули и чуть вскинулись, когда она увидела своё отражение. Солнечный луч, струясь в окно, золотил едва приметную светлую щетину — пожалуй, даже короче, чем ворсинки на бархатной ткани, а на ощупь — как замша. Сразу оттопырились и стали заметными заострённые уши. — У тебя очень красивая головка, госпожа, — полил медовый бальзам сладкоречивый Театео. — И ушки прелестные, просто очарование! И главное — никаких хлопот с укладкой! Самая практичная стрижка, какую только можно придумать! Подмастерье подхватил из рук Леглит чашку, когда она поднялась на ноги. Солнце отбросило на стену её тень — изящную, стройную, затянутую в строгий, застёгнутый на все пуговицы кафтан, с горделивой осанкой и красивыми линиями спины и плеч... Теперь эту гармонию линий венчала круглая голова, совершенством очертаний которой Театео взахлёб восторгался. Эту безупречную закруглённость ей придала его ловкая машинка, в самом прямом смысле исполнив пожелание Леглит — «чем короче, тем лучше». Короче, собственно, было уже некуда. — Гм, благодарю, мне это подходит, — сухо, со стальным отзвуком в голосе молвила она. — Кстати, я тебе должна за две предыдущие стрижки, не так ли? — Ты совершенно права, госпожа, но это такие пустяки! — сквозь зубы прожеманил Театео. А во взгляде его читалась мольба: «Можешь вообще не платить, только не убивай меня, прошу!» — Отнюдь не пустяки, — возразила Леглит, доставая из кошелька три серебряные монетки — по одной за каждую стрижку, и небрежно высыпала их в заискивающе и благодарно подставленную горсть. — Не люблю оставаться в долгу. Вот, возьми — за две предыдущие и за эту. Теперь мы в расчёте. — И добавила, напоследок бросив прищуренный взгляд в зеркало и тронув пальцами бархатисто-замшевый висок: — Пожалуй, в следующий раз я к тебе загляну ещё не скоро. — Благодарю, госпожа, хорошего дня! — пролебезил вслед ей цирюльник, кланяясь чуть ли не в три погибели. — Хорошего дня, сударыня! — расшаркался и подмастерье. Холодно кивнув и водрузив треугольную с чёрным пёрышком шляпу на остриженную наголо голову, Леглит вышла из мастерской под яркие лучи солнца Яви. Оно уже начинало припекать, но ветерок обдувал виски и затылок ласково и приятно до мурашек. Нельзя сказать, что Леглит была потрясена своей новой «причёской», скорее, испытывала некоторое смущение. Непривычное ощущение свежести, лёгкости и прохлады окружало голову. Впрочем, под шляпой отсутствие волос не так уж бросалось в глаза, убор придавал её голове завершённость, как кровля венчает здание. Чёрный кафтан с двумя рядами крупных пуговиц облегал её фигуру, спереди доходя до пояса, а позади спускаясь волнистым подолом до колен. Она носила брюки расцветки «соль и перец» и высокие сапоги из чёрной замши, чёрный шейный платок закалывала небольшой скромной булавкой с прозрачным, как росинка, камнем — горным хрусталём. Даже на работе её костюм оставался всегда опрятным. Сказав, что она уже завтракала, Леглит солгала: в её желудок этим утром пролилась лишь вода. Проходя под окнами, она услышала звучный голос своей наставницы: — Леглит! Уже спешишь навстречу новому рабочему дню? И опять на пустой желудок, я полагаю? Женщина-зодчий подняла голову и улыбнулась. — Натощак мне лучше работается, сударыня. — Ну уж нет, так не пойдёт, — засмеялась в окне прекрасная золотоволосая Олириэн, блестя на солнце прохладной синевой глаз. — Поднимайся-ка к нам и присоединяйся к завтраку. Тут, кстати, тебе передали гостинцы. — Что за гостинцы? — нахмурилась Леглит, сердцем чувствуя тёплое содрогание. — А ты поднимайся — и сама увидишь, — ответил ей мягкий смешок наставницы. Леглит поднялась на второй этаж, в обеденную комнату. Там, за грубым, тяжёлым деревянным столом собрались навьи-зодчие, трудившиеся над восстановлением Зимграда. Проста была их утренняя трапеза: серый ржано-пшеничный хлеб с маслом, мёд, яйца всмятку и отвар с молоком. Стол украшала, сияя ярким пятном в солнечном свете, корзинка, полная спелой черешни — первых, самых ранних летних плодов. Олириэн, сияя мягкой улыбкой во взоре, молвила: — Одна милая особа просила передать тебе кое-что. Совесть нам не позволила начать без тебя, поэтому прошу — присоединяйся, не стесняйся! Кроме черешни «милая особа» передала Леглит корзинку со съестным, в коей обнаружились пироги с куриным мясом и луком, творожные ватрушки, блины с рыбной начинкой, горшочек густых сливок и сладкое лакомство из лесной земляники и орехов с мёдом. К щекам Леглит прилил жар смущения — и не только из-за щедрости очаровательной дарительницы. В присутствии наставницы она обязана была снять головной убор, и ей пришлось открыть всем итоги стараний не в меру услужливого Театео. — Что ж, в жару очень удобная, должно быть, причёска, — заметила Олириэн шутливо. Больше никто острить на эту тему не решился, и Леглит была благодарна Олириэн за эту деликатную, но решительную точку, которую та поставила. Черешня имела большой успех и разошлась в мгновение ока — Леглит только и успела попробовать несколько плодов. Ещё ей удалось отведать пирога с курятиной, а также её завтраком стал кусок хлеба с маслом и медовым лакомством, который она запивала отваром со сливками. Трапеза сопровождалась деловыми разговорами — обсуждением предстоящей работы, но витало над столом и призрачное присутствие Зареоки — той самой особы, чья корзинка внесла разнообразие в их сегодняшний завтрак, и самой милой, самой чудесной белогорской девушки из всех, кого Леглит встречала во время своей работы в Зимграде. После завтрака Леглит отправилась на свой участок. Надвинув шляпу в надежде, что никто не обратит внимания на изменения в её причёске, она рьяно взялась за работу. Восстановление города шло довольно споро; столица Воронецкого княжества восставала из руин совместными трудами зодчих из Нави, кошек-каменщиц и людей. Зимград отстраивали по образу и подобию городов Нави, по последнему слову навьего строительного искусства; там, где раньше стояли деревянные постройки, возводились каменные, излучавшие по ночам молочно-белое, лунное сияние. Озеленением готовых кварталов занимались белогорские девы, сажая цветы, деревья и кусты. Общий проект города был детищем Олириэн. Позже он был разделён на участки, и на каждом из них назначили ответственного зодчего, который и претворял в жизнь замысел знаменитой строительницы. Дабы зимградцы поскорее могли вселиться в отстроенные жилища, труд продолжался даже зимой, но выполнялись не все виды работ, а только те, которым мороз не помеха, к примеру, возведение стен. Также производилась заготовка камня и дерева и доставка их к месту строительства. Едва сходил снег, стройка сразу оживала с новыми силами. Мостились улицы, разбивались городские сады, белогорские девы ухаживали за молодыми насаждениями. Продолжалась работа над главным городским садом, который задумывался как место для прогулок и отдыха. Клёны, липы, яблони, берёзы, тополя, дубы и ясени должны были скоро зазеленеть в нём, сажали девы и ёлочки, дабы те, разрастаясь, образовали торжественные и тенистые аллеи. Прошлогодние цветники уже распустились и благоухали густым пьянящим ароматом. До обеда Леглит занималась строительством жилого дома. Повинуясь силе её рук, огромные каменные глыбы, заготовленные в каменоломнях, становились друг на друга, образуя прочные стены. Для их скрепления не требовался раствор: гладко отшлифованные и безупречно подогнанные друг к другу, они держались вместе за счёт собственного огромного веса, а также выступов и пазов на своей поверхности. Уже в который раз Леглит воздавала должное уважение прекрасной работе кошек-каменщиц, чьи способности были близки к тем, коими обладали зодчие из Нави. Работать с ними бок о бок было одно удовольствие. И Леглит наслаждалась этой работой, хотя получала за неё всего десять серебряных монет в месяц — десять стрижек у Театео. Работали навии, по сути, за кров над головой и пищу, но никто не жаловался и не роптал. Они восстанавливали разрушенное войском Дамрад, не ожидая за это даже благодарности. Да и на какую они могли рассчитывать благодарность за то, что обязаны были сделать? За то, что было святым долгом их совести? С острым, печальным осознанием этого долга Леглит спешила на работу каждый день. В каждый уложенный силой её рук камень она вкладывала покаяние не раскаявшихся — тех, кто ушёл назад в Навь с позором поражения. Тех, кто на каждый свой удар меча и отнятую жизнь не отвечал малейшей дрожью души. За всех своих воинственных соотечественников — и за Дамрад в первую очередь — Леглит просила прощения своим мирным трудом. Владычица перед своим пленением совершила последнее безумство — стёрла с лица земли столицу Воронецкого княжества, оставив без крова её жителей; многие погибли под руинами, а те, кто остался, ждали часа, когда они смогут вернуться в свои жилища. Олириэн, Леглит и остальные зодчие делали всё, что в их силах, чтобы этот час приблизить. В полдень навья присела на каменный блок, чтобы съесть кусок хлеба с молоком — таков был её скромный обед. — Здравствуй, — прозвенел серебристым ручейком знакомый нежный голос. — Хлеб да соль тебе! Зареока, солнечно улыбаясь, стояла перед ней с новой корзинкой черешни. Оставив свои пожитки, Леглит вскочила и выпрямилась почти навытяжку, как воин перед полководцем. Самая милая на свете особа была обладательницей светло-русой косы, которая тяжёлым пшеничным золотом лежала на её плече и через грудь свешивалась ниже пояса. Солнечно-округлое личико с хорошеньким вздёрнутым носиком, розовым и мягким бутончиком губ и большими, чистыми, небесно-голубыми очами улыбалось ей с ясным белогорским теплом. Она совсем не походила на Темань. Красота той была тонкой, нервной, почти болезненной, а Зареока, вся наливная, как спелое яблочко, дышала крепостью и здоровьем. Леглит среди своих соотечественниц не отличалась самым высоким ростом, но эта девушка была ей едва до плеча, с крошечными, как у десятилетней девочки, ножками и маленькими пухлыми пальчиками. Она вся была чуть пухленькая — с округлой мягкой грудью, женственными бёдрами, полными руками, покатыми плечами и восхитительной шеей, которая так и манила прильнуть к ней поцелуем. А щёчки!.. Яблочки уже упоминались — с чем же сравнить их, округлые, покрытые нежным розовым румянцем, тугие, налитые соками? На уме вертятся солнышко да каравай белогорский. — И тебе здравия, милая Зоренька, — пробормотала Леглит. И осмелилась попенять: — Однако, ты меня, голубушка, и вогнала нынче утром в краску своими гостинцами! Девушка шутливо вскинула бровь: — Что? Не по нраву пришлись тебе угощения? — Нет, Зоренька, я не то хотела сказать, — поспешно, с жаром заверила её Леглит. — Угощения чудесные, благодарю тебя за них. Я лишь прошу тебя не смущать меня так... при всех. Наливные губки Зареоки расцвели очаровательной, поцелуйной улыбкой. Стрельнув длинными ресницами, она просунула руку под локоть Леглит и повлекла за собой: — Отойдём-ка в сторонку. Шагнув в проход, они очутились в тенистом уголке молодого, только год назад посаженного городского сада. Но благодаря чудесной волшбе белогорских дев-садовниц он уже недурно разросся, и укрыться там было где. В зарослях вишни стояла скамеечка. Присев, Зареока поставила корзинку с черешней себе на колени, а Леглит, едва дыша, расположилась подле неё. Солнечные зайчики, пробиваясь сквозь вишнёвые кроны, играли на лице девушки, отражались в светлой глубине её очей тёплыми искорками. — Угощайся, — пригласила она, запуская пальцы в горку черешен. — Это свои, из сада нашего. Леглит, не сводя взгляда с её улыбающихся губ и летне-тёплых, светлых, как полдень, очей, коснулась прохладных плодов. Вороша и перебирая их, она сама не заметила, как нащупала пальчики Зареоки. Девушка, прелестно зардевшись, отвернулась, а Леглит, восхищённая, прильнула к дивным пальчикам губами, покрыла поцелуями всю кисть, приникла к голубым жилкам под тонкой кожей на запястье. Покидая Навь, Леглит глубоко в душе похоронила Темань — несбывшуюся, бесплодную, безответную боль своей жизни, и дала себе клятву не открывать своё сердце для чувств больше никогда... Но то ли судьба смеялась над её клятвами, то ли целительный камень Рамут, даря её глазам способность спокойно смотреть на дневной свет, сделал с ней что-то ещё — как бы то ни было, сейчас, на вот этой скамеечке среди вишнёвых зарослей, Леглит с удивлением обнаруживала себя живой, дышащей полной грудью и отчаянно втрескавшейся в очаровательную, маленькую белогоряночку — со всей силой своего изголодавшегося по любви сердца. Нервное на грани самоистязания, горькое и болезненное чувство к Темани уступало место щемяще-сладкой, тёплой и здоровой страсти. Каков сам предмет любви — таково и чувство к нему. Зареока, зажав губами черешенку, протянула её Леглит. Нутро у той жадно и горячо ёкнуло, и она, взяв упругий, согретый девичьими устами сочный плод, съела его, сплюнула косточку и накрыла поцелуем поднёсшие его губы. Так и прошёл её обеденный перерыв: черешенка — поцелуй, черешенка — поцелуй. Зацелованный, яркий от черешневого сока ротик Зареоки тянулся к ней, и она вновь и вновь утопала в нём, наслаждаясь и хмелея. Шляпа помешала им, ткнувшись полями в лоб девушки, и та стащила её с головы Леглит. Солнце заиграло золотыми блёстками на щетине, открыв взгляду Зареоки пусть и удобную для жаркой погоды, но не самую подходящую для свиданий причёску навьи. — Ой, — воскликнула девушка недоуменно-испуганно, хихикнула. — Зачем это ты так?.. — Э-э... Это меня неудачно подстригли, — усмехнулась Леглит. — Вот и пришлось остатки... подравнивать. Тёплая ладошка Зареоки легла ей на макушку. Это было приятное, мягко щекочущее под сердцем чувство. Губы вновь ощутили черешневый поцелуй.2
За любовь к сладким плодам Зареоку так и прозвали — Черешенка. Младшая и любимая дочка мастерицы-зеркальщицы из-под Заряславля, Владеты, она переняла искусство садовой волшбы у второй своей родительницы, Душицы, и достигла в этом немалого мастерства. Оттого-то её и выбрали среди прочих дев-садовниц восстанавливать в обновлённом, отстроенном Зимграде его зелёную красу. В предвоенную весну начали приходить к девушке первые знаки о близкой встрече с ладой — сны, предчувствия... Но война прокатилась разрушительным чудовищем по земле, унесла жизни двух её старших сестриц-кошек. Матушка Владета тоже воевала с навиями, но вернулась живая, хоть и поседевшая прежде времени. Выжила семья, из детей у Владеты с Душицей оставалось ещё трое дочек-дев. Двое из них уж нашли своих суженых, одна Зареока оставалась невестой на выданье. Горе горем, а восстанавливать довоенную численность кошек в Белых горах надо. Не вернуть уж дочек погибших, воительниц отважных, но в матушке Душице ещё довольно было плодовитости и сил, и на второй месяц после возвращения супруги-кошки с войны она понесла дитя. — Кошку растить будем, — сказала матушка Владета. — Сама дитятко кормить стану. И не только сестриц война у Зареоки отняла. В ту страшную зиму перестали сниться ей очи избранницы, смолк ласковый голос, шептавший ей в снах слова нежные. Тихо, пусто и жутко стало у Зареоки на душе. Где теплился огонёк счастливого ожидания, там теперь снежная пустыня раскинулась и завывала бесприютная метель. «Воюет моя лада, — утешала себя девушка. — Не до снов ей. Как война закончится, так и отыщет меня она». Развеялись тучи, кончилась война. Сошёл снег, покрылись яблони белыми бутонами, готовыми вот-вот распуститься... Ныла в душе тревога, ждала Зареока, что возобновятся знаки счастливые, встречу с суженой предвещающие, но воцарившаяся зимой тишина всё так же гулко властвовала над ней. Чернотой были полны сны Зареоки. Пусто в них было и холодно... А одной летней ночью вдруг почудилось ей, будто кто-то коснулся её лба лёгким, прохладным поцелуем... Не поцелуй даже то был, а будто вздох печальный. «Прощай, ладушка... Прощай, Черешенка моя», — легла на сердце невесомая осенняя паутинка голоса. С криком пробудилась Зареока, с охваченной болью душой, полной отголосков этих слов. Слёзы струились по щекам. Только лада, только суженая могла во сне её так назвать — Черешенка. А в оконце билась птица — то ли голубь, то ли горлица... Босая, в одной сорочке выскочила Зареока в ночной сад. — Лада! — звала она, бегая по сумрачным тропинкам под яблонями. — Лада, где ты? Порх... Шорох какой-то в яблоневой кроне. Это горлица-вестница сидела на ветке и хлопала крыльями. Протянула Зареока к ней руки, хлынули тёплые слёзы ручьями. Глядела девушка на горлицу, а та — на неё. Посмотрела, головкой покрутила птица, да и упорхнула в ночную тьму. — Лада... — сорвалось с помертвевших губ Зареоки, и упала она в прохладную траву без памяти. Очнулась она, когда первый свет зари зарумянил небо. Скрипнула дверь дома, послышались шаги — торопливые, встревоженные. — Черешенка, доченька! Что это ты тут лежишь? Что с тобою, дитятко? Это родительница-кошка, матушка Владета, спешила к ней. Подняв дочь сильными руками, она отнесла её в дом, а там матушка Душица Зареоку водой из Тиши умыла и напоила. — Что стряслось, родная? — расспрашивали испуганные родительницы. — Скажи хоть слово, Зоренька! Но на уста Зареоки будто чей-то холодный перст лёг, не давая им разомкнуться. Три дня они не открывались ни для слов, ни для еды и питья, а на четвёртый Зареока наконец сумела проронить: — Лада моя... Родительницы, измученные тревогой (а матушка Душица ещё и дитя носила во чреве — каково ей было!), отвели Зареоку в Тихую Рощу, к девам Лалады. Грустноватой, горьковатой хвойной лаской дышал тихорощенский покой... Обступил он Зареоку со всех сторон, окутал душу исцеляющими, мудрыми объятиями. Окунувшись в горячие воды Тиши, выпив целебного отвара с мёдом, приготовленного служительницами Лалады, Зареока смогла наконец рассказать о своём видении. Помолчав, девы Лалады переглянулись и вздохнули. — Это душа твоей лады прилетала проститься с тобой, девица. Не стало её этой зимой... Видимо, среди прочих, кто погиб от навьего оружия, попала она в Озеро Потерянных Душ, а теперь все, кто там томился, получили свободу. Вот и полетела душа суженой твоей первым делом к тебе... Она и теперь у тебя за плечом — плачет и сокрушается, видя слёзы твои. Обернулась Зареока, точно ужаленная, но никого за собой не увидела, только сосны могучие спали кругом. Или горлица опять где-то вспорхнула?.. Точно, она! Кинулась опять девушка за ней, но её поймали руки родительницы Владеты, и она осела наземь, зажимая ладонью беззвучный крик разорванного в клочья сердца. — Не плачь, не убивайся, слёзы твою ладу только ранят, — приговаривали девы Лалады, умывая девушку водой из Тиши. — Отпусти её, девица, не держи, не зови. Дальше ей лететь надобно, в другой мир её путь лежит. А ты одинокой не останешься, коли сама того пожелаешь. От целебного отвара накрыл Зареоку сон. Легчайшими касаниями крыльев бабочки кто-то ласкал её, порхали прохладные прикосновения по лицу и волосам, а потом будто бы этот невидимка поднял её на руки и в объятиях куда-то медленно нёс. Любящие, светлые были эти объятия, как крылья горлицы. Пробудилась она по-прежнему в Тихой Роще, на озарённой солнцем полянке среди сосен. Голова её покоилась на коленях у матушки Владеты, а рядом сидела матушка Душица, с состраданием и болью во взоре вороша пальцами волосы дочери. — Пойдём домой, дитятко, — сказала она, увидев, что Зареока проснулась. — Кто? Кто она была, моя лада? — встрепенувшись, желала знать девушка. — Премудрые девы Лалады, вы знаете её имя? — Не надобно тебе это, ни к чему душу бередить — и её, и себя мучить. Отпусти её, — ответили те. На прощание они дали им туесок тихорощенского мёда и мешочек успокоительных трав, отвар которых Зареоке предписывалось принимать на ночь. А ещё — купаться в горячем источнике на склоне Нярины — великой утешительницы и целительницы сердец. Окунувшись в высокогорную купель, Зареока увидела деву с чёрными, печальными раскосыми глазами и высокими скулами, одетую в белое. — Дай мне твои слёзы, — прозвенел её серебряный, ласкающий голос. — Я выплачу их за тебя... Упали жемчужины слёз в подставленную ладонь темноокой незнакомки. Она поднесла их к своим глазам, сомкнула веки... и по её щекам скатились, сверкнув быстрыми звёздочками, капельки. Глаза Зареоки открылись под водой. Рванувшись на поверхность, она вынырнула из купели... Исчезла дева в белом наряде, а может, и не было её. Может, приснилась она Зареоке? Как бы то ни было, в груди стало немного легче. Притупилась острая боль, будто туманом подёрнулась. Но никуда не делось горькое осознание, что никогда уж не придёт лада, с которой они так и не увиделись при её жизни. Даже имени её Зареока не знала. Мерещилось ей порой лишь ласковое эхо, шептавшее: «Черешенка...» Лёгким ветерком гладило оно её щёки, сушило слёзы, скупо катившиеся из посуровевших, рано познавших горе глаз. Всё ж немало слёз у неё взяла прекрасная Нярина, а то б утонула в них Зареока, захлебнулась бы и не выплыла на поверхность. Когда её позвали сажать деревья в Зимграде, матушка Душица сказала: — Ступай, дитятко, работа душу лечит. Бери пример с матушки Владеты. К тому времени она уж произвела на свет сестрицу Годиславу и носила её супруге-кошке в мастерскую на кормление. Владета, потеряв двух старших дочерей, горе своё в работе топила; чище слезы, яснее озера тихого были белогорские зеркала, которые она делала вместе с прочими мастерицами. Услышав зов Душицы и писк проголодавшейся дочки, она умывала лицо и руки, обмывала грудь и выходила из мастерской. Сидя в тени крытого соломой навеса, Владета кормила кроху. Душица, присев рядом и прильнув к плечу супруги, глядела в личико ребёнка. — Зареоку-то нашу зовут в Зимград — деревья там сажать надобно, — сообщила она. — Пусть идёт, поработает, — кивнула Владета. — Может, и горевать некогда станет. Зимград ещё не весь был восстановлен: какие-то улицы ещё строились, другие были уже почти готовы. Беломраморная красота новой столицы Воронецкой земли дышала строгой прохладой, чёткой упорядоченностью, сдержанным величием. Следовало воздать должное зодчим из Нави — великие они были искусники! Ночью постройки излучали мягкий, приглушённо-лунный свет: сиял сам камень, из которого их возвели. Дома походили на выточенные из льда дворцы. В окна вставлялась уже не слюда, как раньше, а прекрасное белогорское листовое стекло — то самое, которое помимо зеркал делала матушка Владета в своей мастерской. Окна — очи дома, и очи эти ничего не искажали, позволяя прекрасно видеть, что делается на улице. Главным зодчим была навья Олириэн — высокая, золотоволосая, голубоглазая красавица. Почти все жительницы Нави ростом не уступали женщинам-кошкам; они носили кафтаны причудливого иноземного покроя, штаны и высокие сапоги, а на головах — треугольные шляпы, отделанные по краю полей золотой или серебряной тесьмой и перьями. Впервые в Зимграде увидев навиев, Зареока ощутила в сердце глухое, давящее чувство, смутную враждебность. Ведь они были повинны в гибели её лады... Нет, не красавица Олириэн и её помощницы убили ладу, а их соотечественники — разумом девушка это понимала, но сердце всё время тихо тлело непримиримым, жгучим угольком. Но губы Зареоки оставались сжатыми. Работали навии усердно и прилежно, от зари до зари. Ни люди, ни кошки таким трудолюбием и дотошностью не могли похвастаться. «На глазок», «на авось», «и так сойдёт» — эта песня была не про них!.. Точность, тщательные расчёты, филигранные чертежи и образцовая щепетильность во всём — вот что их отличало. Без суеты, без спешки трудились они, размеренно и чётко, с собранностью и сосредоточенностью, отдавая работе себя без остатка. Бывают работники, которые шумят, бегают, бурно суетятся, а всё равно дело у них неважно идёт, а то и вовсе на месте стоит; не такими работниками были навии. С кажущейся неспешностью они успевали очень много, горы сворачивали всем на удивление. Волей-неволей это вызывало уважение. И всё же не могла Зареока относиться к ним дружески... Чужие они были, зловещие, жутковатые. Будто бы холодком от них веяло. Однажды, сажая кусты, девушка засмотрелась, как одна навья-зодчий ваяет статую для городского сада. Её искусные пальцы плясали по глыбе мрамора, и камень осыпался под ними мелким порошком. Медленно проступали под руками мастерицы очертания женской фигуры: плечи, грудь, волосы, складки одежды... Когда было готово лицо, навья всмотрелась в его черты и вдруг, оскалив зубы, просто стёрла его в пыль. От резкого рубящего движения её руки голова изваяния откололась и подкатилась прямо к ногам вздрогнувшей Зареоки. Навья, всё ещё скаля волчьи клыки, встретилась взглядом с девушкой. — Прости, я не хотела тебя напугать, — проговорила она, спрятав зубы. — Просто это лицо не подходит. Ничего, сделаем другую голову. Оскалилась она и впрямь жутковато, но голос оказался негромкий и очень мягкий, с иностранным выговором. Изящная, сухощавая, в облегающем её тонкий стан кафтане, навья казалась угрюмой из-за вечно насупленных тёмных бровей, сурово сжатого рта и впалых щёк с выступающими скулами («Голодная, что ли», — подумалось Зареоке). От прочих соотечественниц она отличалась причёской: её пепельно-русые волосы были коротко подстрижены. Её треуголка валялась в нескольких шагах от неё на земле: видно, ветром сдуло, а она была так погружена в работу и муки творчества, что не заметила. Жестоко она обошлась с головой статуи — та с полустёртым лицом лежала у ног Зареоки. Срез шеи получился очень ровный, будто не откололи, а ножом отрезали. Никаких приспособлений мастерица не использовала — только свои руки. Эти руки могли резать камень, как масло... А между тем её саму хотелось накормить: худые скулы и впалые щёки наводили на мысль о недоедании. Навью звали Леглит — её имя Зареока услышала позднее в тот же день. Та принесла кусок мрамора и принялась «лепить» из него женскую голову — послушным был в её руках камень, будто воск. Точно подогнав срез шеи и вставив внутрь железный прут, она прикрепила голову к телу. Видно, теперь лицом статуи она была удовлетворена. Приглядевшись, в мраморном лике Зареока узнала себя... Около статуи она посадила кустик чубушника. Оплетая молодые веточки волшбой, девушка шептала: — Расти, кустик, расцветай, милый. Красивый и большой расти... Веточки и листья шевелились и шелестели в ответ. Скоро они покроются душистыми белыми цветами... Зареока сажала рябинник, бересклет, шиповник, калину, жимолость, иргу, боярышник. Тёплые руки окутывали ветки юных саженцев волшбой, и те сразу же приживались. Но ещё не раз предстояло молодой кудеснице посетить своих подопечных, ухаживая за ними и подпитывая волшбой для скорейшего роста. Один раз припозднилась девушка, заработалась до сумерек. Уже собираясь перенестись домой, окидывала она заботливым хозяйским взором посаженные ею деревца и кусты... И вдруг услышала чьё-то сонное посапывание в цветнике. Свернувшись под кустом шиповника, на мягкой, взрыхлённой земле спала Леглит. Под голову она положила вместо подушки свою шляпу, а укрылась плащом. Зареока протянула было руку, чтобы встряхнуть её за плечо, но жаль стало её будить. Выпрямившись, девушка смотрела на спящую навью — бледную до кругов под глазами... Это ж надо было так уработаться, что даже до своей постели сил дойти не осталось! Зареока знала, где живут зодчие. Она осторожно постучала в дверь большого деревянного дома, в окнах которого ещё брезжил свет. Одно из этих окошек открылось, и высунулась золотистая, изящно причёсанная, большеглазая голова. — Добрый вечер, сударыня, что случилось? — послышался вежливый голос с чуть заметным иноземным произношением. — Там, в Зимграде... — начала Зареока робко. — Да-да? Погоди одно мгновение, я сейчас спущусь. — И обладательница учтивого голоса исчезла. Вскоре дверь отворилась, и на пороге показалась сама Олириэн — без кафтана, в белой рубашке и короткой безрукавке. — Так что же там стряслось? — спросила она с любезным полупоклоном. — Там одна из ваших зодчих... Леглит её звать, кажется, — пробормотала Зареока, глядя на золотоволосую, высокую навью снизу вверх. — Она прямо на земле уснула. Как бы не застудилась. — Ничего, это бывает, — усмехнулась Олириэн. — Наша работа отнимает много сил, иногда даже до дома дойти трудно. Благодарю тебя за заботу, голубушка. Не беспокойся, ничего страшного с Леглит не случится. Впрочем, — добавила она, подумав, — можешь отнести ей подушку с одеялом для удобства её отдыха. И передай ей, чтобы не забыла утром заглянуть домой к завтраку. А то вечно она рвётся на работу натощак, а потом норовит и об обеде позабыть... Доброй ночи, сударыня! И навья вручила Зареоке названные предметы, после чего с изысканной учтивостью поклонилась и исчезла, закрыв дверь. Девушке не оставалось ничего иного, как только вернуться к спящей Леглит. Осторожно приподняв ей голову, она подложила подушку. — М-м, — сквозь сон простонала та, не открывая глаз. — Благодарю... — Госпожа Олириэн велела передать, чтобы ты зашла домой утром и позавтракала, — добавила Зареока. — М-м, — снова простонала Леглит, устраивая голову на подушке поудобнее и всё так же не размыкая сонных век. — Да, хорошо, благодарю. Я зайду. И тут же снова затихла, мертвенно-бледная, измученная. Заострённые скулы и впалые щёки добавляли ей болезненности, хотя в целом навья как будто не выглядела совсем уж истощённой. Но и упитанной явно не была. Длинные, худые ноги в сапогах протянулись по земле, одну руку Леглит подсунула себе под щёку и посапывала. Кисти навьи с длинными чуткими пальцами Зареока нашла очень большими и довольно костлявыми. Её собственные пухленькие ручки были почти вдвое меньше, но зато не в пример упитаннее. Не завтракает и забывает про обед... Что же она вообще ест? На чём живёт и таскает эти длинные худые ноги? Если питаться через день, откуда же возьмутся силы работать? Под сердцем у Зареоки вдруг шевельнулось что-то новое, щемящее, безымянное. Впрочем, на следующий день, продолжая сажать кусты, она увидела Леглит, пробегавшую мимо широким, стремительным шагом. Зареоке показалось, что навья была всё ещё немного бледна, но передвигалась та весьма бодро. Наверно, позавтракала. На работе в Зимграде Зареока свела приятельство со многими девушками-садовницами. Она не слишком много знала о каждой из них, но была рада видеть ежедневно их лица и слышать голоса. За делом они порой пели, и голос Зареоки выделялся среди прочих хрустальной чистотой и высоким, свободным полётом... Пробегавшая мимо по делам Леглит замедлила шаг и остановилась, слушая. Их с Зареокой взгляды встретились. Девушка не перестала петь, хотя внутри будто иголочкой кольнуло. Леглит приподняла свою треуголку и изобразила задумчивый полупоклон. Постояв ещё немного, она устремилась дальше, а песня всё летала, всё кружила жаворонком в небе... Так и повелось у них: проходя мимо, Леглит приподнимала шляпу и кланялась, Зареока тоже чуть наклоняла голову в знак приветствия — без единого слова. Изредка она встречала в городе и Олириэн, но у главной зодчей было слишком много дел, чтобы замечать каждую девушку-садовницу. Она, наверное, уж и не помнила тот случай с подушкой и одеялом для Леглит. Впрочем, чего не было в навьях, так это заносчивости. Они вели себя безупречно, подчёркнуто учтиво с самой скромной и неприметной особой, которую встречали на своём пути. Не имело значения, кто перед ними — княгиня или простолюдинка, со всеми они держались одинаково вежливо и обходительно. Невозможно было даже представить, чтобы они проскочили мимо, если к ним кто-то обратился: всегда задерживались, внимательно выслушивали и отвечали, подробно или коротко — смотря чего требовали обстоятельства. Как бы ни была занята старшая зодчая, слыша зов какой-то из девушек: «Госпожа Олириэн!» — она тотчас останавливалась, отложив свои важные дела, по которым она спешила. — Да-да... Слушаю тебя, голубушка. Она относилась с величайшей серьёзностью к самой скромной просьбе или вопросу, не позволяя себе небрежно отмахиваться от собеседника. Девушки не боялись её о чём-то спрашивать, хоть у них и были свои непосредственные начальницы, раздававшие им задания — младшие зодчие. Начальницы эти порой менялись. Девушки работали отрядами по двенадцать человек; однажды так сложилось, что дюжину Зареоки подчинили Леглит. Пока она возводила дом на одном конце своего участка, садовницы сажали цветник на другом его конце, возле уже готовой постройки. Увлечённо работая, Зареока напевала себе под нос... Горело в её руках дело, спорилось. Кустик к кустику сажала она розы. Девушки вдруг зашептались — будто ветерком повеяло: — Идёт... Идёт... К ним размашистым шагом приближалась Леглит в своём чёрном кафтане, сапогах и шляпе, сосредоточенно-задумчивая, суровая. А Кукуля, самая смешливая и языкастая девица в их дюжине, ткнула Зареоку в бок, подмигнула: — Вон, глянь, твоя идёт! Зареока только губы поджала, не отвечая на эти развязные, чересчур игривые намёки. «Твоя»... Будто они с Леглит уже помолвлены! Но окрутили и поженили их озорные язычки девушек-подружек, от приметливого взгляда которых не ускользнул их обмен безмолвными приветствиями. И ведь ничего, кроме тех поклонов, меж ними не было, а уже — «твоя». И никак не убедишь их в обратном! Правде не верят, пересмеиваются, только пуще прежнего шушукаются. Леглит между тем подошла, окинула взором цветник, посмотрела на сажающую розы Зареоку. — Что-то многовато кустов, голубушка, — сказала она строго. — Больше — не всегда значит лучше. Их должно быть ровно восемнадцать, а тут двадцать четыре. Давайте всё-таки не будем отклоняться от замысла. Больно вдруг Зареоке стало, словно заноза в душу воткнулась и заныла. С таким жаром, с такой любовью к делу она трудилась, каждый кустик ласковой волшбой окутывая, каждому из них место нашла... Поднялась она с клокочущей, вскипающей обидой в сердце и сказала глухо: — Знаешь, что, госпожа? После того, что твои сородичи здесь натворили, сколько крови пролили, не тебе меня учить, сколько кустов сажать. Ты здесь для чего? Дома строить. Вот иди и строй. А кусты да деревья — не твоя забота, вот и не лезь не в своё дело. Девушки смолкли, переглядываясь, зазвенела тишина натянутой струной... Леглит и без того заметным румянцем не отличалась, а сейчас стала белее мрамора, губы посерели и сжались. Впрочем, в следующий миг их уголки приподнялись — вяло, невесело. — Слушаюсь и повинуюсь, сударыня, — усмехнулась она, развернулась и стремительно зашагала прочь. Когда её высокая, сухощавая фигура скрылась из виду, девушки зашушукались. — Зареока, ты, по-моему, перегнула палку-то, — хмыкнула Кукуля. — Вот рубанула так рубанула! — А что? — заметил кто-то из девушек. — Зареока верно сказала. Ежели рассудить, то оно и правда. Ишь ты — кусты она лишние насчитала! Начальница выискалась... — Цыц там, — осадила говорившую Кукуля. — Ежели так рассуждать, никакого порядка не будет. Коли каждый будет воротить то, что он хочет, чепуха выйдет. Кто в лес, кто по дрова. У этих навий-строительниц всё на бумажках начерчено, расписано, рассчитано — что да как, где и сколько. Тут дом, а тут сад. Там улица, а здесь — переулок. Тут забор, а там — плетень. А ежели все будут огород городить, как их левой пятке вздумается, не город получится, а незнамо что. — А мы им что, строить мешаем? — не согласилась поддержавшая Зареоку девушка. — Мы ж дома местами не переставляем, деревья посреди улицы не сажаем. Какая разница, сколько кустов? Мелочи это, придирки. — Ладно, — махнула рукой Кукуля. — От разговоров работа сама себя не сделает. Ну-ка, девоньки, не рассиживаемся! За дело! Горько, тяжко, нехорошо стало у Зареоки на душе. И работа не в радость, и солнышко не грело — тошно, и всё тут. Наверно, права была Кукуля: перегнула она палку, зря войну приплела. Не воевала Леглит и ничьей крови не проливала, разве в ответе она за своих сородичей, творивших зло? Быть может, в том было дело, что не отболели ещё в душе Зареоки её потери — две сестрицы старших и лада, которую она никогда не видела, а теперь уж и не увидит? Заныла тоска, раскинула над головой вороньи крылья. Хоть волком вой... — Девоньки, я отлучусь ненадолго, — проговорила Зареока глухо. — Ты чего, Зорь? — спросила Кукуля. — Ничего. Приду скоро. Лада, горлица светлая... Ночной печальный сад, стук крыльев в окно. «Прощай, моя Черешенка...» Рыдание рвалось из горла, но Зареока закусила зубами руку и зажмурилась, и слёзы градом сочились из-под крепко сомкнутых век. Присев в тенистом уголке под уже подросшими кустами боярышника, она кричала безмолвно, и летел её бескрылый крик сквозь облака и небо — в другие миры... — Святая пятка Махруд! — послышалось рядом. — Голубушка, что с тобой? И какая нелёгкая занесла госпожу Олириэн сюда! Присев около Зареоки, она приподняла её лицо за подбородок и принялась бережно вытирать её мокрые глаза и щёки своим носовым платком — надо сказать, безупречно свежим и чистым. — Ну-ну, милочка... Что стряслось? Ну, что такое? — спрашивала она сочувственно-ласково, а её платок, уже порядком промокший, впитывал потоки слёз Зареоки. — Что за горе у тебя, моя дорогая? Ощутив укол стыда, Зареока попыталась унять всхлипы, от которых до боли содрогались её плечи и грудь. — Ничего, госпожа, — пробормотала она. — Ну, как же ничего? От «ничего» так не рыдают, — покачала головой Олириэн, осторожно и ласково сжав её пальцы. — Быть может, я могу чем-то помочь, дитя моё? Я сделаю всё, что в моих силах! — Нет, госпожа, этому помочь уже нельзя, — захлебнувшись всхлипом и пытаясь успокоиться, выдохнула Зареока. — Прости меня, я пойду работать. Олириэн не стала настаивать на откровенности, но и отпускать Зареоку в слезах не желала. Незаметно для себя — наверное, через проход — девушка очутилась у двери дома-общежития навиев. Поддерживаемая под руку госпожой Олириэн, она смущённо поднялась по скрипучей деревянной лестнице и очутилась в большой комнате с грубым деревянным столом. Олириэн обратилась на своём языке к молодому, темноволосому и темноглазому навию с выбритым до синевы подбородком и щеками, и тот подвесил над огнём в очаге стальной сосуд с носиком и ручкой. Скоро из носика повалил пар, и навий приготовил травяной отвар, душистый и красивый, янтарно-золотистый. — Это тэя, — наливая его тонкой струйкой в чашку, сказала Олириэн. — Она растёт в нашем мире в горах. Причём чем суровее условия и холоднее воздух, тем отвар из её листьев лучше. Думаю, она и в Яви прижилась бы — где-нибудь в горной местности... Тебе с молоком, голубушка? Зареока из скромности от молока отказалась, и тогда Олириэн подсластила напиток ложечкой мёда. Вкус его был терпким, мягко вяжущим в горле, а запах не походил ни на одну знакомую траву. Нутро согрелось, оттаяло, судорожные всхлипы понемногу улеглись. — Ну, вот уже и получше стало, правда? — с улыбкой проговорила золотоволосая навья. От смущения Зареока будто язык проглотила. Её хватило только на то, чтобы робко улыбнуться в ответ и кивнуть. Госпожа Олириэн непозволительно долго возилась с ней, тратя своё драгоценное время, а ведь работы у неё было несоизмеримо больше, чем у девушки-садовницы. Она строила город! И отвечала в нём за всё. — Благодарю тебя за твою доброту, госпожа, — пролепетала Зареока. — Мне и правда пора идти работать, да и у тебя, наверное, дел много... — Поверь, дела — ничто, — серьёзно сказала Олириэн. — Если я хоть чем-то могу помочь тебе, я не пожалею ни сил, ни времени. — Ты уже помогла, госпожа, — искренне ответила девушка. — Благодарю тебя. Когда она вернулась к своей дюжине, Кукуля воскликнула: — Ты где пропадала? Без тебя у нас тут прямо всё разваливается! Что, эта твоя Леглит нажаловалась, поди, своему начальству на тебя? Мы уж думали, навии тебя там сожрали и косточками не подавились! — Может, и нажаловалась — не знаю, — хмыкнула в ответ Зареока. — Но госпожа Олириэн не может никого сожрать. Хорошая она и добрая. И с чего ты взяла, что Леглит — моя? — Ну... с чего-то ведь она с тобой раскланивается? — заиграла бровями Кукуля. Зареока только поморщилась и махнула рукой. В этот день она заработалась допоздна. Девушки уж разошлись по домам, а она ещё обходила посадки, добавляла кое-где волшбы, ласково шепталась с молодыми деревьями и кустами. Видя и слыша их живой отклик, она радовалась сердцем, а те в ответ на ласку льнули к её ладоням листочками. А вот и розы... После придирок Леглит в сердцах Зареока посадила ещё шесть «лишних» кустиков. Места хватало всем; даже когда разрастутся они, тесноты не будет. И чего навья прицепилась к ней? Задумчиво вороша пальцами листочки, девушка снова и снова возвращалась мысленно к их короткому разговору, морщилась от досады на себя. В самом деле переборщила, что уж тут скажешь... Вспомнилась опять лада-горлица, и глаза намокли, всколыхнулась в душе тоска, взмахнула серыми крыльями. «Прощай», — шелестело далёкое тихое эхо. Не встретятся они ни весной, ни осенью, не обнимут её руки лады, не родятся у них детушки... Не будет счастья никогда, никогда! Кончилась её жизнь, едва начавшись; летела к ней лада, да не долетела — сбила её, горлинку ясную, проклятая стрела вражеская... Растравив себе душу этими мыслями, Зареока опять всхлипывала. Падали слезинки на взрыхлённую, хорошо удобренную землю под кустами. — Кхм, — кашлянул вдруг кто-то. От неожиданности Зареока вздрогнула, покачнулась на корточках и упала, впечатавшись ладонями в мягкую почву. Опять бледная в молочно-лунном свете сумеречного вечернего города, перед ней стояла Леглит. — Я прошу прощения... Не хотела тебя испугать. Позволь помочь, — проговорила она, протягивая Зареоке руку. Девушка поднялась сама и быстро смахнула слёзы. Уже не глухая, ропщущая обида вскипала в ней при виде навьи, а странное смущение, от которого жар полз из сердца к щекам. Леглит тоже долго собиралась с мыслями, впившись в Зареоку иномирными, зачаровывающими, пристальными очами. Из-за острых, «голодных» скул, мрачноватых тёмных бровей и строго сжатого рта её лицо казалось неприветливым, но голос звучал любезно и кротко, почти робко. — Я... Я хотела сказать, что... Шут с ними, с этими кустами, — проговорила она медленно, с запинками, будто бы подбор слов давался ей с огромным усилием. — То есть, я хочу сказать в том смысле, что ты права, посадив больше изначально задуманного количества. Так даже лучше. Да, определённо лучше. Я льщу себе мыслью, что обладаю в некотором роде художественным чутьём, и распространяю его на области, в которых на самом деле не слишком разбираюсь... В садоводстве я действительно мало смыслю. Во всяком случае, гораздо меньше тебя... Кхм. Я не слишком путано изъясняюсь? — Леглит прервала себя мягким смешком, и от улыбки её лицо прояснилось, суровость растаяла, иномирный холодок обернулся ласковым лунным серебром. — Если то же самое, но в двух словах: я была неправа и прошу прощения. Сожалею, если обидела тебя. В груди у Зареоки к концу этой речи потеплело, а на щеках разгорался настоящий пожар. Что за тепло окутывало сердце волной? Отчего она вдруг стала такой счастливой? Это счастье тёрлось о сердце мягким боком, а голову накрывало колпаком глупости. И слова на ум не шли, будто Зареока говорить разучилась. — Госпожа, это я должна прощения просить, — пробормотала она. — Я грубо с тобой разговаривала... И много лишнего наговорила. — Да нет, ты, в сущности, права, — вздохнула Леглит, щурясь вдаль. — Мои соотечественники натворили много зла... Но все мы — те, кто остался здесь — постараемся в меру наших сил загладить их вину. — Но грубости выслушивать ты всё равно ни от кого не обязана, — швырнула Зареока увесистый камень в свой огород. Леглит снова блеснула улыбкой, от которой её лицо удивительно хорошело всякий раз, когда она его озаряла. — Не будем больше об этом, — сказала она. — Я рада, что ты не питаешь ко мне ненависти. И мне будет ещё приятнее, если ты не откажешься дать мне руку в знак... дружбы. Её раскрытая ладонь снова протянулась к Зареоке, и девушка вложила в неё свою... И стала ещё счастливее, ещё глупее от мягкого пожатия, сомкнувшегося будто не вокруг её руки, а вокруг сердца. Стало зябко и чуть грустно, когда Леглит отпустила её руку. — Меня чрезвычайно восхищают и занимают способности белогорских жительниц воздействовать на растения, — сказала навья, присаживаясь на корточки около роз и рассматривая их с любопытством. — Кажется, эти кусты уже успели немного подрасти... Удивительно. Если так и дальше пойдёт, они выпустят первые бутоны уже через несколько дней! — Это называется садовая волшба. — Зареока тоже присела возле роз и опять слегка вспыхнула: их с Леглит колени соприкоснулись. — Ты верно заметила: кусты подросли. А завтра они будут ещё больше. Показывая навье волшбу, она легонько взмахнула пальцами над кустом, и с её руки к листьям потянулись тонкие золотистые ниточки. Они впитывались в веточки, оплетая их собой, и розовый куст шелестел, шевелился и дышал, будто живой. — Удивительно! — повторила Леглит, наблюдая за этим с восхищением. — Не более удивительно, чем твоё зодческое искусство, — сказала Зареока, дотрагиваясь пальцем до руки навьи, лежавшей на колене. — Я помню, как ты стёрла лицо у того каменного изваяния. Отчего оно тебе не понравилось? Кости и сухожилия худощавой руки Леглит ожили под мраморно-бледной кожей, двинулись от прикосновения. Рука сжалась в кулак, потом расслабилась и повисла, поникнув с колена. — Да так... Творческие заскоки, — усмехнулась навья.