6
Зареока возилась в собственном саду — полола грядки, когда у калитки раздался приятный, приветливый голос: — Красавица, дома ли твои родительницы? Он принадлежал женщине-кошке с красивыми и густыми, но уже начавшими седеть бровями. Серебряные волоски блестели в них вперемешку с чёрными. Возраст не оставил на её лице морщин и не согнул её спину, лишь тронул инеем. Светло-серые глаза глядели на девушку ласково, с улыбчивыми лучиками в уголках. — Матушка Владета на работе, вечером придёт, а матушка Душица дома, — ответила Зареока, смутившись от своего затрапезного вида: она воевала с сорняками в старой, застиранной рубашке и запачканном землёй и травой переднике. Гостья же была одета по-праздничному: чёрный с серебряной вышивкой кафтан, нарядные щегольские сапоги. Голову её венчала чёрная барашковая шапка, в ушах блестели маленькие серёжки с голубыми камушками. — Ну что ж, придётся подождать, дело у меня есть, — сказала она, а сама всё глядела на Зареоку ласково, с этими тёплыми лучиками. Незнакомка девушке как-то бессознательно понравилась: и доброе лицо с проницательными и светлыми глазами, и голос, и осанка. Невзирая на годы, держалась она прямо, а ступала легко и бодро, не хуже молодой. Будто солнышком пригревал её взор. Зареока её впустила в дом, а сама продолжила очищать грядки от сорной травы. Хлопот у неё было ещё много, а гостьей пусть матушка Душица занимается — так она рассудила, не без приятных чувств думая о незнакомке и гадая, по какому делу та могла прийти. — Черешенка! Дочка! — позвала матушка из окошка. — Зайди-ка в дом. Озадаченная, Зареока вошла. Родительница уже поставила кое-какие угощения на стол, и гостья сидела, сняв шапку. Она носила причёску оружейницы; в её косице тоже серебрился иней лет. При появлении девушки она поднялась с места. — Доченька, это Я́ворица, — представила её матушка. — А дело, с которым она нас посетила, как раз тебя касается. Яворица была вдовой. Дабы скрасить оставшиеся ей годы жизни, она искала себе в невесты девушку, по какой-либо причине не нашедшую пары. Зареока с её так и не встреченной, погибшей ладой ей подходила. — Детки мои выросли, свои гнёзда свили, — улыбаясь лучиками у глаз, поведала гостья. — У них уж свои детки есть и даже внуки. Ушла моя лада в чертог Лалады, а тепло у меня в душе ещё осталось, вот и хочется обогреть им кого-нибудь, кто захочет его принять. Нахмурилась Зареока, не обрадовавшись такому предложению: в сердце её по-прежнему жила Леглит, хоть теперь и отдалившаяся, занятая своей работой. Так совпало, что Яворица тоже была строительницей — мастерицей по камню, а причёску такую носила, поскольку каменная твердь также находилась под владычеством богини Огуни. Доводилось ей работать и на восстановлении Зимграда. Там-то она и обратила внимание на Зареоку, кое-что о ней разузнала, а теперь вот решилась прийти с предложением. — Ты сразу брови-то не хмурь, дитятко, — сказала матушка Душица. — А подумай хорошенько. Это для тебя большая удача. Она считала, что для Зареоки это единственная возможность обзавестись хоть каким-то семейным счастьем. А что поделать? Все знали, что ладушка-горлица до неё не долетела, упала, сбитая вражьей стрелой — только такая доля ей и оставалась теперь. И доля не самая плохая! Чем не счастье, чем не везение — зрелая, мудрая, по-родительски ласковая любовь кошки-вдовы, прошедшей большой и хороший жизненный путь и многое на этом пути повидавшей? И рада бы Зареока сказать «да»... Рада бы, глядя в добрые, солнечно-улыбчивые глаза Яворицы и чувствуя её душевный свет, который та была готова подарить осиротевшей без лады девушке, отдаться в эти сильные, трудолюбивые и бережные руки! Верила она, что женщина-кошка сделала бы всё, что в её силах, чтобы защитить Зареоку, окружить её мягкой, мудрой лаской, налаженным домашним теплом. Знала она, что в объятиях этой гостьи ей было бы спокойно, надёжно и безопасно, но сердце рвалось к Леглит, плакало о ней и любило её такую, как есть — с мрачными бровями и истощёнными скулами, стриженой головой, нервными костлявыми пальцами и длинными худыми ногами. К ней одной, самозабвенно погружённой в работу, отдающей всю себя своему делу, временами отстранённой и холодной, а временами порывисто-страстной и нежной, изъясняющейся витиеватыми и мудрёными словами, сердце Зареоки и прикипело со всей отчаянной, обречённой и печальной нежностью — любовью-тоской, любовью-одиночеством, любовью-ожиданием. Пришедшая с работы матушка Владета тоже была рада гостье. Засиделась Зареока в девках, в родительском доме, пора ей в свой перебираться. Нет, для дочки ей ничего было не жаль: ни хлеба, ни места под кровом, но всё же хотелось видеть её при собственной семье. А возможно, и с детками, если у Яворицы сил на то достанет. Но не как к возможной будущей супруге Зареока потянулась к этой женщине-кошке, не женским, а тёплым дочерним чувством откликнулось её сердце на добрый взгляд серых глаз с улыбчивыми лучиками возле уголков. Она почла бы за счастье иметь Яворицу в числе своей старшей родни — на месте бабушки или одной из тётушек. Родительницы не желали понять её любовь к навье, но Яворица, как ей почему-то казалось, была способна всё понять и не осудить. Потому и решилась девушка открыть ей своё сердце, когда они в вечерних сумерках того же дня прогуливались вдвоём по саду. Зареока, уже переодевшаяся из неказистых рабочих вещей в одну из праздничных рубашек с алым кушаком и алыми сапожками, собралась с духом и проговорила, с заметным волнением теребя косу: — Быть может, то, что я скажу, любезная госпожа, тебе будет неприятно слышать, но я не могу скрывать эту правду, не могу тебя обманывать. Моё сердце уже отдано... Нет, не той ладушке, которую я так и не увидела, а другой, иноземной ладе. Она прибыла из Нави и трудилась в Зимграде, как и ты... Не знаю, может, и теперь ещё трудится, но мы с ней давно не виделись. Её зовут Леглит, и она, как и ты, тоже мастерица по камню. Она была готова взять меня в жёны, но мои родительницы ей отказали. Потому что она навья... Вечерние голоса птиц хрустально перекликались в листве яблонь, вишнёвых и черешневых деревьев, на темнеющем небе догорала заря. Веяло прохладой, густо благоухал посаженный и взращённый руками Зареоки цветник. Задумчиво выслушав признание девушки, Яворица молвила: — Леглит? Да, я знаю её. Мастерица, каких поискать! И труженица великая, работает до упаду. — Ты видела её недавно? — встрепенулась Зареока. — Да, что-то около седмицы назад или чуть более, — кивнула женщина-кошка. — Она не только в Зимграде, но и в прочих местах работает. Водоводы строит, дома, мосты каменные. Как мастерице ей просто цены нет, уважаю таких: и умница, и руки из нужного места. Ну, а то, что навья она... Ну так и что ж? Злых ведь дел она не творит, только добрые: долго ещё будут стоять те постройки, людей радовать да верой-правдой им служить. Может, и зря твои родительницы её отвергли... Хотя, может, потому отвергли, что обижала она тебя? — О нет, госпожа, что ты! — воскликнула Зареока с искренним жаром. — Леглит и мухи не обидит — даром что волк-оборотень. Такого мягкого нрава, наверно, ни у кого нет. Я ей однажды нагрубила — когда ещё толком не знала её, а о любви и не думала — так она сама же и прощенья просить пришла. А нагрубила из-за пустяка — из-за кустов розовых... Нет, она не размазня, госпожа, ты не думай! Обидчику она спуску не даст. Есть в ней стержень, есть и дух сильный. Но она думает, что из-за того, что она всё время на работе пропадает, я её разлюблю и брошу. А я не брошу!.. И не разлюблю, — закончила девушка тихо, пламенея щеками и почти задыхаясь. — Эх, дитятко ты моё, — вздохнула Яворица с грустной, доброй улыбкой. — Что ж, ясно всё с сердечком твоим. Я его заполучить и не мечтаю. Коли в нём такая любовь поселилась, мне уж надеяться и не на что. Сделаем так... Я дам тебе время подумать и разобраться... А может, и с навьей своей дела уладить. Скажем, десять дней — как, хватит тебе? Или седмицы две дать? — Две седмицы лучше... Ах! — Зареока, не удержав в груди горячего порыва признательности, прижалась к плечу женщины-кошки. — Благодарю тебя за мудрость и доброту твою! Рада бы я, госпожа, супругой твоей стать, лучшей судьбы для себя я и не видела б, ежели бы не Леглит... — Знаю, голубка, — молвила Яворица, легонько приобняв девушку за плечи. — С кем бы ты счастье своё ни нашла, желаю тебе его от всей души. Почти те же самые слова Зареока услышала от Леглит, когда они наконец увиделись спустя семь дней после сватовства Яворицы. Но горькая была та встреча, точно пощёчиной ледяной хлестнул девушку их с навьей разговор. С болью и тревогой увидела Зареока, что щёки Леглит ещё сильнее ввалились, она была мертвенно бледна — как в тот вечер, когда она, измотанная работой, не смогла даже дойти до дома и рухнула прямо на улице Зимграда под кустом. — Ты жестокая... Моя жестокая лада, — вырвалось из помертвевшей от боли груди девушки. — Уж какая есть, — горько скривила рот Леглит. Начал накрапывать дождь, ветер трепал плащ навьи и пёрышки на её шляпе, из-под полей которой виднелась коротенькая щетина волос на висках и затылке. В её глазах, пристально впившихся в Зареоку, не было жестокости. В них, сухих и суровых, мерцала нежность и боль. «Прощай, Черешенка», — то ли послышалось, а то ли померещилось Зареоке... Не осталось воздуха в груди, не осталось сил ни в теле, ни в душе. Почва под ногами стала шаткой и неверной, ускользала, когда Зареока ступала по берегу речки, заросшему длинногривыми ивами. Из уст в уста передавалась песня о Зденке, названной сестрице княжны Светолики, которая от тоски превратилась в ивушку плакучую... Кто сложил эту песню? Теперь уж неважно. Ладонь Зареоки скользила по коре дерева, лаская его, будто родное. — Ах, ива-ивушка... Возьми меня к себе, — прошептали бескровные, безжизненные губы. — Нет сил моих больше жить... Встревоженные долгим отсутствием Зареоки — уж далеко за полночь перевалило, а той всё не было — родительницы отправились её искать. Проход привёл их на берег реки; сонно шелестели ивы, на воде серебрилась лунная дорожка. Матушка Душица вскрикнула, увидев девушку лежащей у подножья ивы, а Владета кинулась к дочери и приподняла в объятиях. Луна озаряла её белое, как мрамор, лицо. Страшная мысль поразила обеих родительниц... Но нет, тихое дыхание срывалось с губ Зареоки. Она просто спала беспробудным сном, но кожа её была мертвенно-холодна, вот им и показалось... Хвала Лаладе, лишь показалось. Её принесли домой и уложили в постель. До рассвета не смыкали Душица с Владетой глаз, не отходили от дочери. Та не пробудилась ни утром, когда румяные лучи проникли в окно и ласково защекотали лоб и ресницы девушки, ни днём, когда всюду весело кипела работа, ни вечером, в грустных сумерках, когда сад вздыхал, отходя ко сну и напоминая о ладе-горлице. Её пытались разбудить, но Зареока не отзывалась, не открывала глаз, не шевелилась, только дышала еле-еле, почти незаметно. Очень медленно билось её сердце, тоже будто погружённое в глубокий сон. — Нездоровое это что-то, — проговорила матушка Душица. — Не сон это, а хворь какая-то! Владета, ладушка, попробуй дочку светом Лалады полечить! Владета приложила трудолюбивые руки к груди дочери и влила в неё сгусток золотого света, потом ещё и ещё... Но у Зареоки даже ресницы не вздрогнули, не пробудилась она. Перепугалась матушка Душица, а ведь была она опять на сносях: они с супругой ждали новое пополнение семейства, ещё одну сестрицу Зареоки. Заныл у неё низ живота и спина, а вскоре стало ясно, что дитя на свет просится. Не видела и не слышала Зареока, как родилась её сестричка. Никакая сила не могла её пробудить вот уже третий день, потом и четвёртый. Тогда решено было показать её девам Лалады в Тихой Роще: авось умели они эту непонятную хворь лечить. А Яворица, будто почувствовав беду, заглянула в гости раньше оговоренного срока. Долго хмурилась она, всматриваясь в лицо Зареоки, а потом проговорила: — Слепые и глухие вы, что ли, любезные родительницы? Или сердца у вас нет? Не глядите так на меня, знаю я, что добра вы дочери хотели, но то добро обернулось для неё горем. Известно мне всё про навью Леглит, про их с Зареокой любовь... Потеряла ваша дочка одну ладу, так вы её и другой лишить захотели? Вот что, мои любезные: сейчас понесём Зареоку к девам Лалады, и ежели удастся её исцелить, пообещайте мне, что вы не станете чинить им с Леглит препятствий. Я эту навью знаю и могу о ней сказать лишь хорошее. — Ну, коли ты можешь за неё поручиться, тогда пусть она берёт нашу дочку в жёны, — сказала Владета после тяжкого раздумья. — Пусть берёт, лишь бы Зоренька живая и здоровая была, — расплакалась матушка Душица, прижимая к груди новорождённую малютку. — Я за неё ручаюсь, — сказала Яворица. — А теперь идём, лечить Зореньку надо. Она подняла Зареоку на руки и кивнула Владете, чтоб та следовала за ней. Матушке Душице, только что родившей, она велела оставаться и за младшими присматривать. Те не посмели ослушаться. Обеим родительницам Зареоки Яворица годилась в прабабушки. Один шаг в проход — и нарядные сапоги Яворицы ступили на мягкую траву Тихой Рощи, а следом за ней перенеслась Владета. Они направились к калитке ограды, окружавшей Дом-дерево; там им навстречу вышли несколько служительниц Лалады. Они сразу устремили внимательные и полные сострадания взоры на девушку, которую старшая женщина-кошка несла в объятиях. — Беда стряслась, девы мои хорошие, девы мои мудрые, — проговорила Яворица. — Не просыпается у нас девица эта. Заснула от горя и всё никак очи свои светлые не открывает, а уж четвёртый день пошёл. Заглянув девушке в лицо, Верховная Дева с улыбкой ответила: — Пробудить её может та, кому её сердце отдано. Только лада и знает словечко заветное, которое девицу подымет. Яворица с Владетой переглянулись: — За навьей идти, стало быть, надобно. — Ну, вот ты, матушка, и ступай за нею, — решила Яворица, кивнув родительнице Зареоки. — Расскажи ей всё и приведи сюда, а я с Зоренькой побуду. Владета шагнула в проход, а девы Лалады повели Яворицу с Зареокой на руках к пещере Восточного Ключа. Опустив девушку на пол, женщина-кошка сняла кафтан, постелила и переложила Зареоку на него — чтоб не на камнях голых та лежала, а голову устроила на своих коленях. — Скоро, скоро уж придёт лада твоя, — с улыбкой проговорила она, ласково поглаживая девушку по волосам. — Скоро шепнёт словечко заветное. И не будут больше глазки твои слёзы лить.7
Строительство акведука для подачи воды в город Гудок шло полным ходом. Руководила работой Леглит, взяв себе в помощницы соседок по комнате — Эвгирд и Хемильвит. Все основные расчёты, а также чертежи принадлежали ей, но оплату у городских властей она попросила одинаковую и себе, и им. Усиленная работа дала свои плоды: навья уже собрала средства, достаточные для строительства собственного дома. В основном это была лишь стоимость камня, а возвести особняк Леглит могла и сама, даже в одиночку. Ну и по мелочи — обстановка, посуда и прочее. На широкую ногу она решила не размахиваться, рассудив, что довольно будет двух этажей и пяти комнат. А буквально на днях её ждал подарок: белогорская правительница распорядилась выплатить всем зодчим деньги на жильё. Ещё бы они этого не заслужили! Трудясь за крошечную плату — почти за миску еды и кров, да и тот весьма условный, они возводили на месте Зимграда такой красавец-город, какие и в самой Нави были редкостью. Госпожа Олириэн душу вложила в этот огромный, изматывающий труд. И это невозможно было не оценить по достоинству. Зодчие получили право селиться в любом месте по своему желанию, но большинство выбрали Зимград и его белогорского собрата — Ясноград, ещё одно детище Олириэн. Леглит пока не определилась, где строиться. Вскипел на костерке чайник, и Эвгирд заварила отвар тэи. Три навьи расположились на складных стульчиках, а столом им служила пустая деревянная бочка. Хемильвит достала из колодца ведро, в котором у них хранилось масло, сливки для отвара тэи, а также запечённая тушка домашнего гуся. В корзинке под чистой тряпицей — хлеб и крошечный горшочек мёда; таков был их обед по-походному в разгар рабочего дня. Сливки в колодце были ледяные, масло — умеренно плотное, не расползающееся склизко под ножом. Хлеб — свежий, с хрустящей корочкой... Леглит вспомнились корзинки с гостинцами от Зареоки. Глухая боль заныла в сердце, которое никак не желало забыть милую губку, круглые щёчки. Да и как успеешь забыть, когда всего четыре дня назад Зареока сказала ей: «Жестокая лада». Хоть бы она не была больна! Ведь отчего-то же она так похудела?.. Только бы не хворь. — Леглит, ты что будешь — окорочок или крылышко? Или, может, предпочитаешь грудку? — спросила Эвгирд, разделывая холодного печёного гуся. — Мне всё равно, — проронила Леглит. Вторая её помощница резала хлеб на ломтики и мазала маслом, а сверху — тягучим золотым мёдом. Она же разлила отвар по чашкам и щедро плеснула сливок. — Эх, яичницы бы горяченькой ещё! — мечтательно проговорила она. — Ну так сходи, попроси у горожан яиц, — усмехнулась Эвгирд. — И сковородку уж заодно. — Яйца у нас и дома есть, — рассудила Хемильвит. — И правда, сгоняю-ка я. — Давай. Да побыстрее, перерыв на обед короткий, — кивнула Эвгирд. И добавила, когда та исчезла в проходе: — Спасибо камню госпожи Рамут. Огромная польза от такого способа передвижения. Сберегает кучу времени! Леглит четвёртый день кусок в горло не лез. Кошка-вдова... Пусть. Так лучше для неё. Лишь бы эта хрупкость не от болезни, ведь страшно подумать, если с ней что-нибудь... Леглит сняла шляпу, и ветерок обдул голову, с которой зубчато-рычажное приспособление Театео в очередной раз сбрило всё отросшее за пару месяцев. Едва она сделала глоток отвара, как из прохода появилась не Хемильвит, а родительница Зареоки, Владета. Одного взгляда на её серьёзное, суровое лицо Леглит хватило, чтобы похолодеть от дурных предчувствий. — Гм, доброго дня, госпожа Леглит, — проговорила женщина-кошка. И добавила, поклонившись Эвгирд: — И тебе, госпожа, чьего имени не знаю. Беда у нас... Леглит вскочила, ощущая дрожь в коленях и обморочную дурноту в кишках. — Что с ней? Владета долго молчала, хмуро вглядываясь в навью, в их обед на бочке, в строящийся вдали водовод, похожий на изящный арочный мост... А Леглит с каждым мгновением этого промедления погружалась в мертвящий холод. — Нет, — пробормотала она, качая головой. Губы вмиг пересохли, а у ветра не хватало сил, чтобы наполнить её грудь свежим воздухом. — Нет... — Да живая она, — буркнула женщина-кошка, сообразив, к счастью, как её затянувшееся молчание выглядело. — Хворь сонная какая-то у неё. Спит уж четвёртый день кряду, никак не добудимся. Девы Лалады в Тихой Роще говорят, что только ты её поднять сможешь. Слово какое-то знаешь... Это правда? Знаешь? — Какое слово?! Что случилось?! — вскричала Леглит, на грани помешательства от ураганной смеси ужаса, боли, острой нежности, любви, неуверенного облегчения: «Жива...» — Идём со мной, госпожа, сама увидишь, — сказала Владета. Леглит, усилием воли собрав чувства и разум в кулак, обернулась к Эвгирд, которая уже повязала себе салфетку на грудь и собиралась вцепиться зубами в гусиный окорочок, но появление женщины-кошки с тревожными новостями отвлекло её от обеда. — Эвгирд, мне нужно отлучиться, — глухо пробормотала Леглит. — На какое время — пока не знаю. Справитесь тут без меня? — Конечно, Леглит, не беспокойся! — Эвгирд встала, с серьёзностью и сочувствием сжав её плечо. — Отлучайся хоть до завтра, всё будет в полном порядке. — Благодарю. — И Леглит поспешила шагнуть следом за Владетой в проход. Она очутилась в пещере, наполненной золотистым светом. Из стены бил горячий родник, струясь в каменную купель, утопленную в пол до краёв. Сердце тут же сжалось: Зареока! Любимая лежала на кафтане, а её голова покоилась на коленях Яворицы — женщины-кошки, с которой Леглит порой встречалась на строительстве Зимграда и знала её как опытную и прекрасную мастерицу своего дела. Но что она здесь делала? Почему придерживала голову Зареоки на своих коленях так бережно, так ласково? Впрочем, в этот миг Леглит было не до того. Бросившись к девушке, она опустилась рядом с ней на колени и всмотрелась в её похудевшее лицо — уже без тех милых щёчек, которые навья так любила. — Зоренька... Ты слышишь меня? — позвала она тревожно, нежно. Нет ответа... Даже ресницы не дрогнули. А Яворица сказала: — Возьми-ка свою ладу. — И, осторожно приподняв Зареоку, передала в объятия Леглит. Опять ёкнуло сердце: совсем худенькая стала, легче пёрышка. Держа её на весу, навья растерянно подняла лицо к жрицам, находившимся тут же, в пещере. — Что с ней? Чем она больна? Почему не отзывается? — пробормотала она. — Недуг этот — от тоски, — ответили ей. А Владета воскликнула: — Давай, разбуди же её! Ты же знаешь слово! И тут же виновато и испуганно прикрыла себе рот рукой: в Тихой Роще нельзя было громко разговаривать, а уж тем более кричать. — Какое слово? Я ничего не знаю... — Леглит только и могла, что прижимать Зареоку к себе и с морозящим душу страхом всматриваться в её безответное, далёкое, погружённое в покой лицо. — Знаешь, знаешь, — тихонько и ласково засмеялись девы Лалады, будто ручеёк прожурчал. — Сердце своё слушай — оно подскажет. Сердце... Что оно подсказывало навье? Что всё, что она делала, чему отдавалась так самозабвенно, до изнеможения, не стоило и волоска Зареоки. Всё это — ничто без неё. Прах, каменная пыль, отголосок честолюбивых устремлений. Просто холодная груда мрамора, мёртвая без волшебного тёплого света её глаз, без её улыбки, без прикосновения колдовских маленьких пальчиков. — Зоренька, услышь меня, — чувствуя влагу и едкую соль на ресницах, сквозь ком в горле проговорила Леглит. — Мне без тебя ничего не нужно. Я всё оставлю, всё брошу, от всего откажусь. Без тебя всё это — пустая, бессмысленная суета. Без тебя мне только и останется, что похоронить себя в одной из этих каменных глыб... Потому что без тебя моя жизнь — ничто. Без тебя всё — ничто! Прошу, услышь меня, посмотри на меня, счастье моё, любимая моя, ягодка моя... Черешенка моя. Откуда взялась эта последняя сладко-ягодная боль? Кто нашептал её Леглит, шелестя и вздыхая крыльями? Как бы то ни было, ресницы Зареоки вздрогнули и разомкнулись, а вместе с ними и сердце навьи упало в тёплую волну счастья и облегчения. Из груди девушки вырвался глубокий вздох. Обведя туманно-сонным взглядом вокруг себя, она пробормотала: — Что со мной? Где это я? — Её глаза остановились на Леглит, губы задрожали, и с них сорвалось: — Моя... жестокая лада. Прильнув поцелуем к её лбу и сжав её, такую до пронзительной и нежной боли хрупкую, навья проговорила: — Не жестокая. Просто — твоя. Твоя и больше ничья. Ручка Зареоки, когда-то пухленькая и мягкая, а теперь тонкая и прозрачная, приподнялась и легла на впалую щёку Леглит. — Пожалуйста... Кто-нибудь, накормите её... Ещё недавно чуть не сошедшая с ума от ужаса, теперь Леглит обезумела от счастья. Вся пещера рокотала и наполнялась отголосками её смеха и звонким эхом поцелуев, которыми она покрывала лицо девушки. — Чудо моё... Прелесть моя... Обожаю, обожаю тебя! — Поднявшись, Леглит закружила Зареоку на руках. — Ну-ка, дай сюда, уронишь ещё! Полоумная! — воскликнула Владета, протягивая руки к дочери. — Да... Да, конечно, — пробормотала Леглит, повинуясь. Она была так счастлива, что не имело значения, в чьих объятиях сейчас Зареока. Главное — жива и здорова. Отдав девушку родительнице, она не сводила с неё затуманенных влажной радостью глаз и пятилась... Пятилась, пока не ухнула в горячую воду купели — прямо в одежде и сапогах, подняв тучу брызг. Вода залила нос, уши и глаза, попала и в горло. Фыркая, кашляя и отплёвываясь, Леглит вынырнула с выпученными глазами, а все вокруг смеялись, даже суровая родительница Зареоки покатывалась. Жрицы будто колокольчиками в горле перезванивались, а Яворица издавала мурлычущий смешок. Рядом с ошалевшей от падения навьей плавала её шляпа. — Ну вот, матушка Лалада, прими в своё лоно новую дочь: она сама к тебе пришла, а вернее, свалилась, — полушутливо, полусерьёзно молвила одна из жриц — та самая, к которой Леглит когда-то обращалась с вопросом о свадьбе. Её рука мягко легла на макушку Леглит и окунула её в воду трижды. — Повторяй за мной: принимаю в своё сердце свет Лалады... — Принимаю... в своё сердце... уфф, свет Лалады, — эхом бормотала Леглит, всё ещё давясь от попавшей в горло воды. — ...и открываю душу свою для любви, — закончила жрица. — И открываю душу свою... кх-х... для любви, — кашлянула навья, ощущая тёплые мурашки по всему телу. Даже вылезать не хотелось — так уютно и хорошо ей стало в купели, хотя, признаться, и мокровато. — А ничего, славная водичка... А Верховная Дева подытожила: — Ну, вот и умница. Отныне можешь жить на Белогорской земле и брать в жёны ту, кому твоё сердце отдано. Совет да любовь! Леглит с её помощью выкарабкалась на сушу. Вода лилась с неё ручейками, хлюпала в сапогах, мокрая одежда липла к телу, и за пределами горячей купели сразу стало зябко. Но сейчас важнее всего для неё была Зареока, к которой ещё не полностью вернулись силы, чтобы стоять на ногах. Её усадили на большой тёплый камень, напоили водой из священного источника, и жрица, совершавшая над Леглит обряд посвящения в дочери Лалады, спросила: — Скажи, девица, та ли это лада, которой твоё сердце отдано? Зареока, вскинув на навью смущённый, тёплый взор, пролепетала: — Та самая... Служительница Лалады обернулась к Леглит с тем же вопросом: — А ты признаёшь ли в этой девице ту ладу, которая твоему сердцу мила? — Сожри меня драмаук, если это не она, — отозвалась навья, от взгляда девушки вдруг охмелевшая, как от кувшинчика хлебной воды. — Тогда жить вам в любви и согласии по закону Лалады, — сказала жрица. — Отныне суженые вы друг другу. Любите и берегите друг друга. Брачный союз заключать приходите сюда же в любое подходящее вам время. Мы будем рады соединить вас пред лицом Лалады и людей. Яворица, поглядев на Владету, сказала: — Ну что, съела? Вот, то-то же, матушка. А та, хмурясь озадаченно, спросила: — Так что ж за словечко-то было заветное? Неужто — Черешенка? Так ведь мы её и этак звали — не просыпалась она. — Словечко — то самое, — кивнула старшая женщина-кошка. — Вот только произносить его ладе надлежало — той, что любит всем сердцем. Ну, — добавила она, посмотрев на Зареоку, а потом на Леглит, — счастья вам, детушки. А мне пора. — Тётя Яворица, — встрепенулась Зареока. — Можно ведь тебя так звать? — Можно, дитятко, — улыбнулась женщина-кошка. — Ты ведь придёшь на нашу свадьбу? Я бы хотела тебя видеть, — робко пригласила девушка. Та, склонившись, поцеловала её в лоб. — Приду, дитятко, коли зовёшь. До встречи на празднике, милая. А Леглит вдруг уколола догадка: а не та ли она кошка-вдова, что к Зареоке сваталась? Впрочем, теперь уж неважно. Теперь сердце навьи переполняло светлое, такое нужное, правильное счастье. То самое, без которого всё остальное — ничто. Они перенеслись в дом Зареоки. Вымокшую до нитки Леглит переодели в сухое, а её одежду, шляпу и сапоги развесили у затопленной печки для скорейшей просушки. В доме висело чистейшее зеркало великолепной белогорской работы, украшенное самоцветами — таких произведений искусства Леглит даже в Нави не видела. В нём отражалась довольно нелепая особа — в белогорском подпоясанном кафтане и сапогах, худая и измождённая, с щетинистой головой. Последнюю прикрыла чёрная барашковая шапка: это Зареока, приподнявшись на цыпочки, водрузила убор. — Отощала совсем, — прильнула она к плечу, совсем крошечная рядом с навьей. — Тебя же скоро ветром сдувать начнёт, родная... — Кто бы говорил, худышка. На себя-то посмотри!.. — Леглит подцепила пальцем её подбородок, приподняла лицо к себе, нагнулась и поцеловала. — Вместе будем отъедаться. Лёгонькие руки обвили её шею, а любимая губка, по которой она так изголодалась, очутилась в её полной власти. Целуясь, они сплелись в объятиях. — Не уходи сегодня, — прошептала девушка, уткнувшись лбом и зажмурившись. За все упущенные дни, полные каторжной работы и разлуки, Леглит сейчас обнимала её — жадно, осознанно, до последнего вздоха, нежнее матери, бережнее врача. — Я с тобой, моя ягодка... Я никуда не ухожу, Черешенка. Зареока всхлипнула, прильнула всем телом. Леглит, осушая поцелуями слезинки, шептала: — Ну-ну... Что ты, радость моя... Я сегодня вся твоя, справятся там без меня. — Я не о том, — открыв глаза, сказала девушка. — Я тебе не рассказывала о ладе... О первой ладе, которую я так и не увидела. Она горлицей прилетела проститься со мной. Душа её прилетела... Её убили на войне. Ты знаешь, я ведь вас, навиев, почти ненавидела за это... За то, что убили ладу. Но тебя ненавидеть не смогла. Прижав её к себе, Леглит просто дышала её запахом, впитывала её тепло. — У меня тоже есть прошлое, любимая. Была у меня когда-то лада... — Она умерла? — вскинула Зареока влажные ресницы. — Нет, она просто изначально не была моей, — дрогнув верхней губой, но сдержав жёсткий оскал, ответила Леглит. — Она осталась в Нави. Это было обречено кончиться ничем. Всё было впустую. Но я рада, что это кончилось. Это была лишь ученическая попытка... попытка любви. А ты научила меня любить по-настоящему. Я без тебя — мёртвый камень без души, без сердца. Ты вдохнула в меня жизнь и душу. Сегодня я присягнула на верность Лаладе, но настоящая моя богиня — это ты. Это ты сотворила меня такой, какова я сейчас. Нахохлившись, как птенчик, и зажмурившись со счастливой улыбкой, Зареока прижалась, уткнулась и просто дышала на груди у Леглит. И прекраснее этого не существовало ничего на свете. Это был самый лучший день — так казалось охмелевшей от нежности и счастья Леглит. Эвгирд и Хемильвит справлялись без неё, о работе думать не хотелось, а хотелось есть. В кои-то веки проснулся настоящий зверский голод, возвестив о себе бурчанием в животе, и Зареока рассмеялась. — Как всегда, завтрак пропустила, про обед забыла. — Нет, я завтракала, клянусь, — честно заверила её Леглит. — Но от обеда меня оторвали. Твоя матушка Владета сообщила, что с тобой случилась беда... Тут уж не до еды было. — Ничего, сейчас всё возместим, — решительно заявила Зареока. Матушку Душицу, которая недавно произвела на свет дитя, она прогнала с кухни: — Матушка, всё, иди. Я сама накормлю ладу. — Ладно, ладно, — добродушно согласилась та. — Хозяйничай тут сама. Я там тесто поставила — уж поспело. Зареока достала со льда в погребе большую рыбину с ярко-розовым мясом. Она почистила её и разрезала на ломти, разложила на раскатанном тесте, сдобрила полукольцами лука, посыпала солью и душистыми травами, накрыла сверху тягучей, мягкой лепёшкой, защипала края, обмазала яйцом. Посадив пирог в печь, она отряхнула руки от муки и улыбнулась навье. Той вспомнилось «уравнение любви»: любить = кормить. — Я тебя обожаю, ягодка, — в ответ ей улыбнулась Леглит во весь свой волчий набор зубов, счастливая и хмельная от тёплого хлебного духа, который шёл от печи, но ещё счастливее — от разрумянившихся щёчек Зареоки. Хотелось повторять это бесконечно — даже не для неё, а для себя, чтобы тонуть в отзвуках и с удивлением осознавать, что всё это — наяву. Да, это был прекрасный, беззаботный день. Леглит ела обжигающий пирог, а потом они с Зареокой, не отрываясь друг от друга, бродили по саду. Вечером всё семейство собралось за столом. Матушка Владета сказала: — Ну что ж, коль о свадьбе речь зашла, то приданое у Зареоки есть — всё, как полагается. Куда молодую супругу жить приведёшь, госпожа Леглит? Навье было немного стыдно признаться, что к строительству собственного дома она ещё не приступала. Она до сих пор жила в бараке, деля комнатку с двумя соседками-сотрудницами, и о том, чтобы поселиться там с Зареокой, и речи быть не могло. Подумав, Леглит ответила: — Давайте поступим так: я прямо с завтрашнего дня возьмусь наконец за дом. Думаю, к зиме он будет готов. Ну а весной и свадьбу справим, и новоселье. — Вот и лады, — кивнула Владета. На рассвете, позавтракав горячими оладьями, куском вчерашнего пирога и свежайшим — с пылу-жару! — поцелуем Зареоки на сладкое, Леглит вернулась на акведук — уже в своей высохшей одежде. Конечно, помощницам не терпелось узнать, что же стряслось такого выходящего из ряда вон, что Леглит сбежала с работы на целых полдня. — Что стряслось? — усмехнулась навья. — Весной у меня свадьба — вот и всё, что стряслось. — Я так и знала! — всплеснула руками Эвгирд. И выразительно погрозила пальцем: — Я ещё тогда запомнила эти обворожительные глазки! Не довели они тебя до добра, любезная Леглит, ох, не довели! Так и знала, что ты попадёшься в эти сети. Ну, что тебе ещё сказать?.. Поздравляю! — Благодарю, — хмыкнула Леглит. А Эвгирд, шутливо передразнивая её, изображала перед Хемильвит её вчерашний испуг: — «Что с ней?!» Тьфу ты, драмаук жареный!.. Это ж надо было попасться на такую удочку! Я-то думала, что наша Леглит — кремень. Завзятая холостячка! А она втрескалась, как девчонка. Ну и что же теперь будет? Неужели зодческое искусство потеряло одну из своих самых многообещающих мастериц? Можно сказать, восходящую звезду на самом её взлёте? Потому что, как мы все знаем, наша работа и семья — две несовместимые вещи. — Будем считать, что поставлена новая творческая задача, — сказала Леглит. — Совместить несовместимое. Приступаю к выполнению. Обязуюсь предоставить подробный отчёт о ходе опыта. — От всей души желаю удачи, многоуважаемая коллега, — оскалилась Эвгирд в клыкастой улыбке с витиеватым поклоном. Эта новость, без сомнения, вскоре дошла и до госпожи Олириэн. День у Леглит, в связи со взятым ею обязательством по спешному возведению будущего семейного гнёздышка, был насыщеннее обычного, но она ухитрилась раздобыть бочку хмельного мёда, чтобы соотечественницы могли выпить за здоровье её невесты. Госпожа Олириэн достала хлебную воду из своих запасов. — У меня двоякое чувство по поводу произошедшего, — молвила она на вечернем сборе зодчих. — С одной стороны, хочется пожелать Леглит счастья, а с другой... немного тревожно за неё. Но не будем о грустном. Самым лучшим решением будет, конечно же, поздравить её и порадоваться за неё. За счастье! Что и все сделали, подняв кубки за влюблённых. Лёгкая печаль коснулась сердца Леглит, но слишком светло и радостно было у неё на душе, чтобы долго предаваться сомнениям.*
Присев около окрепших, разросшихся розовых кустов, Зареока провожала взглядом засыпающую вечернюю зарю. Те самые кусты, из-за которых у неё с Леглит вышел тот памятный спор, сейчас благоухали густым, тёплым, терпковато-сладким духом. Вдалеке слышались детские голоса: жители Зимграда уже вселялись в новые дома. — Самые прекрасные розы, какие только существуют на свете, — раздался знакомый голос за плечом. Зареока, сладко вздрогнув, поднялась на ноги и обернулась с улыбкой. Руки Леглит окутали её объятиями, а в глазах навьи мерцал вечерний ласковый отсвет. — Я не мыслю себя без тебя, Черешенка моя. Ты — моё вдохновение, моя путеводная звезда. Я благодарна судьбе за тебя. — Я люблю тебя, родная. — И я тебя, чудо моё.