***
Я пёс, загнанный в самый дальний угол, на глазах у толпы. Которая, словно сотни гигантских горных вершин, смотрит на мою боль с дьявольским упоением. Их ухмылки пылают, а в глазах настоящая страсть, способная подорвать наверх что угодно. Я вжимаюсь в бетонную шероховатую стену, еле стоя на перебитых палками лапах. Я просто продолжаю ждать, когда новая рука взмоет вверх, точно дикая хищная птица, а после тело обдаст тупой безграничной волной боли, нарастающей с каждой секундой, пульсирующей, как сотни крошечных сердец. А моё вот-вот замрёт, и я не готов. Я не готов проститься с жизнью, не готов проститься с Солнцем, которое будет ласкать меня, зализывая раны, если я изнемогу от усталости. Не готов проститься с травой, цветами, осенней листвой, снеговыми сугробами. Не готов. Не готов проститься с тобой. Потому что ты, чёрт возьми, знаешь, что я люблю тебя. Я ужасен, грязен, порочен и уж тем более недостоин. Недостоин ничего светлого, потому что свет уничтожит тьму. А тьма – это я. И, зная это с самого начала, мне было плевать на то, что ты самое чистое, что могли увидеть мои глаза, которые не могут увидеть более ничего, потому что им не позволено. И я чудовище. Но я и жертва. И причина, по которой я здесь, а не в другой далёкой реальности, именуемой адом – ты. Ты. Ты – моё лекарство, мой ледокаин, мой амитриптилин, мой анальгин, мой мягкий сироп, моя горькая пилюля. Ты спас меня, мои прокуренные лёгкие, мои изуродованные вены, мои спутанные волосы и чёртовы разбитые очки, искажающие мир до неузнаваемости. Так дай же мне и сейчас порцию успокоительного, которая усмирит мои трещащие мысли. А толпа всё ближе, и они смотрят жадно, истерично, с упоением. И я не позволяю себе заскулить, поджать хвост, бежать. Меня хватит лишь на удар. Так выйди же из безликого сборища! Выйди и покажи себя снова, как сделал это однажды. Выйди и нанеси этот долбанный роковой удар, потому что умереть от твоей руки было бы забавно и интересно. Ведь я неизлечимо болен, тогда как ты, пройдя сотню химиотерапий, совершенно здоров (если это можно считать эталоном здоровья). Мне вновь нужны ядовитые вакцины и капельницы, которые проникнут под мою прозрачную кожу, обнажающую всё нутро. Ты вылечил меня однажды, а теперь переломи мою непрочную шею, ведь так будет проще, потому что я не думаю, что выдержу ещё хоть сутки. Ты отпаивал меня по ложке целебным раствором от этого гнилого до последнего дома города. Но сейчас у тебя нет нужного средства, и мой поезд подъезжает к конечной станции, где ты меня и покинешь, так и не избавив от болезни. Но я не виню, не хочу заставлять твою совесть прогрызать изнутри зияющие дыры. Потому что... разве можно дать лекарство от себя? Упокой мою душу, заколоти её в уродливый и бедный деревянный гроб и зарой в кроваво-грязное месиво земли, кладбищенской земли. Ты мотаешь головой, заставляя тонкие жилки на шее синхронизироваться с её движениями, а мои капиллярные нитки рваться. И это была первая сигарета. Идя по промозглым улицам, ни одна из которых не хотела быть улыбчивой ни на единый миг, Ричи втягивал табачный дым сигареты, зажатой меж продрогших пальцев. Синяя джинсовка практически не спасала от ветра, норовящего охладить не только кисти, но и, пробравшись внутрь, заморозить кровь в жилах. Луна, словно зритель в кинотеатре, бесстыже глядела на всё со своей космической высоты, точно из VIP-ложи. Её серебряный свет отражался от тёмных луж, брызги из которых намочили края брюк, и уже хлюпали в старых ботинках. Гитара хлопала по спине при каждом шаге, как будто пыталась вырваться, оставив Тозиера одного против пучины темноты, нарушаемой лишь жёлтым светом фонарей и предательницы Луны. Но цепи, вполне ощутимые, в виде ремней чехла, удерживали инструмент на плечах владельца. А вот Ричи душил совсем незримый поводок, который с каждым новым метром прочь от дома Каспбрака, безжалостно сжимался, оставляя фиолетовые отметины, точно куст тёмной сирени поздней весной. Хотелось пронзить улицу охрипшим криком, но он застрял в горле шипованным комком. Выдохи превратились в судорожные сгустки пара из-за ночной прохлады, но путь домой закрыт пёстрым шлагбаумом. Фонари слабо выстилали дорогу, которой Ричи не желал идти, но не идти он попросту не мог. Сегодняшний день будет отмечен черным в календаре, хотя в этом не было необходимости, потому что эту дату Тозиер хорошо запомнит на остаток жизни. Последний день, когда он мог коснуться слабых и совершенно по-детски гладких ладоней, вдохнуть призрачный мятный запах, взглянуть на мягкие незримые линии, обрамляющие контуры и заглянуть в беспредельность распахнутых поблёскивающих глаз, которые могли бы сойти за доказательство теории о множестве вселенных. В них были самые яркие звёзды, что Сириус нервно курил в сторонке, самые необычные планеты, жизнь на которых, безусловно, казалась раем, сотни сияющих галактик, заворачивающие свои рукава в необозримое кольцо. Последний раз Ричи имел возможность провести пальцем по цепочке вен выступающих из-под полупрозрачной кожи, иногда кажущейся и вовсе состоящей из ниток серебра, уловить лёгкий выдох, который приносил наслаждение в разы больше громких стонов похабных девиц.***
Часом ранее: — Послушай! Послушай! – лихорадочно улыбаясь, Ричи опустил ладони на щёки друга, судорожно гладя скулы, будто бы пытался стесать ледяную плёнку кожи. — Чёрт, – он нервно усмехнулся, ведь впервые не мог сформулировать мысли, хаотично лезущие в голову. — Тебе же можно остаться, а если нет, то мы сбежим из этого треклятого Дерри. Ты только доверься мне ещё раз, ладно? Может, будет трудно, но разве это имеет значение? Разве иначе нам будет легче? Соглашайся, я потом объясню зачем. Я выкраду тачку и кредитку, и мы без проблем свалим. А потом... Мы придумаем, что потом! – Тозиер смотрел за барьер ресниц, ища один единственный ответ на столько вопросов, разрывающих его плоть в клочья. Каспбрак покачал головой, окончательно сомкнув прикрытые веки, вероятно, чтобы Ричи не видел своего отражения, потому что выглядел он, действительно, пугающе, точно безумец, сбежавший из местной психиатрической клиники. А, может, оттого, что Эдди боялся показать свой истинный ответ, трепещущийся, как белый флаг. И вместо того, чтобы достать светлую тряпочку на сучистой ветке, Каспбрак взмахнул, как Теодор, красным полотном перед измученным быком, в котором просто не могло остаться чего-то, кроме ярости. Парень отрицательно помотал головой, убирая чужую влажную ладонь со своей крахмальной щеки. — Да, чёрт бы тебя побрал, почему?! – Тозиер развернулся спиной к Эдди, с размаха пиная какой-то неудачно лежащий камень, не боясь попасть в случайного невинного прохожего. — Хватит быть таким трусом, Эдди, это невыносимо! Каспбрак, честное слово, пытался держать себя в руках, потому что прекрасно знал, как это, реагировать на подобные новости, только его поставили перед строгим фактом пару недель назад, и все это время он не мог решиться. Но Тозиер должен был понимать, что Эдди не железный и его нервы тоже могут дать трещину, как бы он не переживал за моральное состояние близких: — Да потому что я не готов жить в машине твоего отца и питаться, в лучшем случае, крадеными чипсами с автозаправки, а в худшем – объедками! Я не способен к этому ни морально, ни физически, и ты прекрасно это знаешь. И моя мать тоже не вынесет такого с моей стороны, поэтому, Ричи, забудь свою маниакальную идею. Всё будет так, как будет. — Тогда я сам всё это проверну, а, если потребуется, свяжу тебя и кину в багажник, потому что... – Тозиер говорил на повышенных тонах, срываясь на хрип, словно тяжело больной гриппом, — потому что я сдохну, если не буду хоть раз в день слышать твое нестерпимое «Ричард» или твой долбанный таймер на часах, когда пора принимать лекарство. Ты же никогда не нарушаешь этого режима, – он усмехнулся, вспоминая, как Каспбрак босиком шлёпал из постели, услышав писк таймера, лежащего на тумбочке. — Я, правда, сдохну. — Ты не сдохнешь, Ричи, и ещё одно... – спокойно произнёс Эдди, кладя руку на плечо Тозиера, тяжело выдохнул и добавил: — Не вздумай ехать за мной. Это другой штат, моя мать и близко тебя не подпустит, зная, что ты сбежал. У тебя ни цента в кармане, а это, повторюсь, другой штат, – он как-то со страхом наблюдал за реакцией, которая не обещала быть адекватной. — Да иди ты к дьяволу, мелкий засранец, – неожиданно для Эдди спокойно проговорил Ричи, чувствуя, как к глазам подступает морская вода, выходящая за берега век. Весь этот шторм бурлил до сих пор, с молниями, громом, водоворотами и, конечно, громадными волнами, бьющимися о непоколебимость Каспбрака. Тозиер притянул его ближе, грубо схватив за скулы, словно желая сомкнуть три пальца в щепотку, чтобы добавить куркумы в безнадежно испорченное блюдо. А через мгновение, Эдди даже не успел опомниться, как припухлые искусанные губы с металлическим привкусом на маленьких ранках бесцеремонно ворвались в его личное пространство, ломая всю ту стойкость, кирпичной стеной возведённую вокруг Каспбрака.***
Я зажал твою слабую руку, слабую настолько, что она способна переломать мои рёбра, ещё слабо защищающие нутро. Ты захватчик, вероломно ворвавшийся в мой мир. Я всегда думал, что я победитель, но надо отдать должное: этот бой за тобой. Почему лишь бой? Потому что моя любовь будет, точно кандалы, влачиться за тобой, ты будешь молить меня о пощаде, но я не властен. Я лишь палач, выполняющий приговор, твой собственный приговор. Была бы моя воля, я бы переломал каждую фалангу своих пальцев топориком для разделки мяса, лишь бы была возможность после каждого удара коснуться твоей ключицы. Я был груб, приволочив тебя в свою комнату, был груб, срывая с тебя маски одежды, которая была не к месту – лишь граница раздела двух тел, между которыми скоро будут километры. Мои рваные движения не доставляли удовольствия ни мне, ни тебе. Я давился собственной ментальной болью, делясь ею с тобой, но придавая физические характеристики. И я знал. Я видел. Я видел, как ты глотал слезы, рвущиеся наружу, не позволял им выйти, впиваясь зубами в подушку с глупыми синими бутонами, цвета мёрзлых фиалок на подоконнике. Я был уверен, что не увижу плавленой соли на твоих щеках, поэтому лишь сильнее испытывал твою прочность, словно пытаясь сломать твои позвонки, как ты мою бесхребетную душонку. Пальцы оставляли красные отпечатки, точно украшая твою тонкую кожу новыми следами. Подобно художникам, я разрисовывал её багряными пятнами, словно географ, я изучал линии твоего тела в разных положениях, заставляя изгибаться всё более изощрённо. Я слишком хорошо знал, что ты это вытерпишь. Ради меня, осознавая, на сколько несобираемых пазлов раздроблена моя жизнь. И я ненавижу тебя за это. Но больше ненавижу себя за то, что солгал. Таким, как я, такие, как ты, не должны доверять в целях безопасности. Такие, как я, будут петь таким, как ты, о далеких звёздах, водить к памятникам, музеям и паркам, а после целовать в каждом красивом месте. Чтобы потом, спустя время, причинить больше боли, когда придёт осознание, что забыть меня не удастся. Я – бомба замедленного действия. Я изничтожу тебя изнутри, оставляя медный привкус крови во рту, которая с каждой секундой будет заполнять его, пересекая ватерлинию. Я разрубил бы тебя на куски самым изящным и эстетичным способом, а после, когда наше время иссякнет, ты бы понял, почему ураганы называют человеческими именами. Стандартная схема, которую ты вывернул наизнанку, лишь хлопнув гребнем ресниц, обдавая запахом ветра и пыли после дождя, оставляя меня ни с чем. С абсолютным нулём. И теперь я понимаю, как именно буду наказан за все свои отвратительные деяния, под стать прогнивающему сердцу, мутящему ещё не заразившуюся ядом кровь. Знаешь, я уверен, что ты не выдержишь, ещё более уверен, что я уже не выдержал. В конце концов, любовь – психотропное вещество, которое разъедает тебя ежесекундно. Я хочу ещё этой отравы, я хочу вновь вколоть тебя, вновь осушить тебя до дна. Но жажда сковывает жилы, не позволяет вдохнуть лишний раз, а я пью и не могу насытиться. Это приведёт лишь к одному, ведь у всего есть предел, так же как у любви есть нормированная доза, которую я с лихвой перескочил, лишь услышав твой голос, корчащий стон удовольствия, но выражающий лишь отчаяние и страдание. Этот звук способен разорвать барабанные перепонки на сотни атомов, блуждающих по свету. Я закурил прямо в постели. И это была вторая сигарета, обугливающаяся, пока я, как истинный мастер искусства, разглядывал свою работу, робко тянувшуюся за своей одеждой. Как жаль, что она скроет твоё тело от чужих глаз, ведь тогда бы толпа разорвала и тебя, и мы непременно были бы снова рядом. Я не проводил тебя, потому что ненавижу прощаться даже на пару часов. Не то, что на вечность. Я открываю глаза, и это напоминает мне, что я не должен был позволить тебе уйти. Вторая сигарета тлеет в кружке с кофе, который я непременно допью. Рука судорожно нащупывала ингалятор, непослушными пальцами дёргая за пластмасску замочка. Ком застрял поперёк горла, не давая ни вдохнуть, ни выдохнуть. Живительный глоток кислорода казался самой великой наградой, которой только удостаивались люди. Мать отходила в вагон-ресторан, дабы сделать предварительный заказ, наверняка, пожелав употребить какую-нибудь овощную дрянь, ни на грамм не давая последний в диете. В диете Эдди, которая была расписана врачом ещё задолго до поездки. Парень помнил мокрые глаза женщины, помнил её стоны, сдавленные подушкой, чтобы не нарушить ночной покой сына. Каспбрак всё помнил. Оттого болтался в этом поезде, как висельник в мрачном саду интерната, где собраны такие же заблудившиеся детские души. Дети всегда сбегают из домов, потому как взрослые не понимают или плевать хотят на понимание того, что проблемы подростков ни чуть не меньше, если не в разы больше, учитывая, что поддержки ждать – себе дороже. Родители искренне верят, что знают, как осчастливить своё чадо, отчего беспардонно врываются в дневники, записки, телефонные разговоры, выпытывают всё до мелочей, аргументируя схожестью крови, бегущей в жилах. Дети просто вынуждены сбегать в дождь на стройплощадки, чтобы хоть звучные струи увидели, что творится на душе, и скрыли слёзы, которые сливаются с каплями на щеках. Эдди трясло, точно лихорадочное расстройство забралось внутрь, паразитируя на нервных окончаниях. Он упивался строками, чувствуя, что ни одно лекарство не спасёт его от этого озноба. Ингалятор не облегчил ровным счётом ничего, ведь Эдди был почти уверен, что теперь способен жить без чего угодно, без еды, воды, воздуха, зрения, слуха... не способен только без Ричи Тозиера. Сминая уголки тетради, настырными подушечками пальцев, норовящих перелистнуть раньше, чем глаза атакуют знакомый стиль символов. Прикусив губу, Эдди чувствовал, что способен прокусить её насквозь, если это поможет сдержать вопль. Ни крик, ни стон, а вопль. Вопль, раздирающий оболочку естества по швам, проламывающий прочные поверхности, дробящий кости на алмазную пыль, которую кто-то заботливо соберет в вазу и будет хвастаться своим гостям несметными богатствами. Он оцарапает гортань сильнее наждачной бумаги, и кровь потоками позволит наконец-то покинуть этот поезд, затопив собой трахеи, булькая точно варево ведьмы в котле. Каспбрак увидел тонкую тетрадь, с уже выдранными для каких-то нужд листами, около входной двери, почти перед выходом. На удачу, или к несчастью, Каспбрак заметил её раньше грузной матери, передвигавшей лодыжки по лестнице с тяжелой отдышкой. Открыв первую страницу, Эдди почувствовал, что холод сковал его, точно проклятье, легонько стукни по ледяной корке и тело разлетится на тысячи мерзлых осколков. Крупными буквами выведены слова: «Только, когда исчезнешь из Дерри». Буквы зияющей чёрной дырой поглощали всё ещё пытавшийся оставаться разумным мозг, они были точно пророчество или угроза, словно пуля, истосковавшаяся по мягкой человеческой плоти, такой сладкой и манящей для девяти граммов ненасытного металла. И вот Дерри – незначительная точка на карте, содержащая в себе нечто большее, чем тысячи жителей – одного единственного человека, чей прощальный привет держали обездвиженные ладони, источающие отчаяние и страдание. Выбежав из купе, Каспбрак перебирал ногами, казалось, застревавшими в зыбучих песках. Пластилиновый пол не хотел отпускать ступни, а чернеющая пустота нагоняла пропорционально отдалению от Дерри. Впереди для Эдди нет совершенно ничего. Будущее заперто стальной дверью, и даже, соскоблив кожу ладоней, ты не процарапаешь металл. Эдди стоял возле стоп-крана, и пять длинных пальцев, точно змеи обвивали рычаг. Глубокий вдох и ощущение наконец-то сделанного правильного решения. Усталый выдох и грузная рука на плече. — Что ты делаешь, Эдди? – строго прозвенел голос матери, но оболочка из кожи продолжала стоять, сжимая стоп-кран, а подсознание с криками забивалось в дальний угол, не желая слышать ничего. — Что с тобой, малыш? Успокойся, я прошу тебя, ради Бога, успокойся, – женщина говорила мерно и плавно, как говорят с самоубийцами на краю крыши, пытаясь переубедить сделать шаг навстречу грязному асфальту. — Вспомни, сколько мы откладывали на эту операцию, вспомни, что сказал доктор. Ты слышишь, Эдди, – разумеется, он слышал, но руку свело, а пальцы будто вмёрзли в рычаг. — Ты же хочешь жить? Отпусти кран, солнышко. Каспбрак отрицательно помотал головой, как игрушки в машинах на повороте. Он устал разочаровывать близких своими отказами, больше не мог смотреть в выцветающие на ветру глаза, которые даже не в силах были дестилиризовать слёзы. Было проще, если бы атомы тела никогда не приняли эту форму, взаимодействуя друг с другом. И всем бы было лучше. Ошалелый взгляд матери, которая рассчитывала на что угодно, но не на это, и властно вырванная тетрадь заставили Эдди убрать руку с рычага. Тетрадь, словно скопление бабочек, развивалась листами на ветру, а зеленоватая обложка пестрила на белесом фоне бессолнечного неба. Нерешительные люди так и останутся нерешительными. Так заложено кем-то выше, чьи мотивы нам не понять. Жизнь – не сказка, а счастливый финал значит лишь то, что история будет иметь продолжение и finita всей этой комедии – крах.***
Я попробую не дышать несколько минут, и тогда, в приступе удушья, я, совершенно точно, встречу твой образ. Он будет матово-мутным от слезящихся глаз, молящих о глотке кислорода, ведь они не готовы перестать тебя видеть навсегда. Ты так хочешь исчезнуть, забирая с собой венозные нити, подсвечивающиеся неоновой табличкой: «выход». Город будет плакать. Город просто не выдержит твоего отсутствия и отсутствия нас, если я имею право зарекаться на это громкое слово. Карты вонзят иглы с алыми наконечниками в те места, где мы с тобой не были. Порой окраины будут скучать по нашей болтовне, а наши призрачные силуэты ещё долго будут блуждать по старым маршрутам. Небо вытрет румяные щёки рассвета от влаги ночных слёз в исхудалую подушку облаков. Выпей чашечку кофе, который ты ненавидишь за горький вкус и терпкий осадок. Именно этим ты напоил меня сполна, не жалея крупных зерен отчаяния и тоски. Выпей чашечку кофе, а я уже пропаду в пространстве, наслаждаясь напитком, сделанным самым лучшим бариста – тобой. Теперь я уверен, что проживу без обеда, без ужина. Теперь я уверен, что лечебницы заполняются душевно больными со скоростью шестьдесят километров в час, именно с ней хитиновый корпус безразличного поезда уносит тебя прочь. Всё оказалось куда проще. Ты избавил нас от дальнейших мучений, оставив одну смертельную рану. Так почему я ещё дышу? Почему мерзкий запах бензина и прелых листьев заполняет ту пустоту, которую проели во мне черви. Ничего удивительного, с гнилью всегда так. Ты – моя веревка, завязанная под потолком в крепкий узел. Ты – моя затупившаяся бритва, разрывающая запястья в клочья. Ты – моя сотая таблетка и горячий глоток водки. Ты – моя пуля. Кто-то же должен был выстрелить первым, так лучше уж я. Даже на расстоянии сотни миль ты будешь чувствовать меня, моё присутствие, видеть мои черты в толпе, а голос будет мерещиться в ночных кошмарах, которые, в конечном счёте, переломят тебя пополам. Меня эта участь к тому времени уже посетит, но я умею забываться. А ты умеешь забывать. Мне не спастись, не спрятаться, не сбежать и не скрыться от морального пожирания души, пропитанной табачным дымом, алкоголем и запахом твоего парфюма. Уродливый монстр найдёт меня в самом темном переулке, застанет врасплох и переломает мои ребра арматурой надежд. Распятый подобно Христу, разве что у помойных баков, я, истекая кровью, буду молиться, чтобы сегодня ты нашёл четвертак на дороге. Именно так оценили моё существование в секонд-хенде, куда я пришёл сдавать всякий ненужный хлам, вроде собственной шкуры. Но, если бы ты позволил мне быть рядом, я бы послушно приносил утренние газеты и лаял вслед велосипедистам. Но в гонении от самого себя, я и не заметил, как стал диким животным. Ты не подпустишь к себе близко, не дашь лизнуть жёсткие сухожилия робкой ладони, тянущейся к тёплому носу. Первый лёд изувечит лапы, превращая их в эскимо, кусок которого каждый непременно хочет урвать, как завидливое воронье. Я не знаю, как ты будешь дальше, и не знаю в какой из возможных реальностей я смог бы тебя удержать. Наверное, таковых не существует, ровно, как и наших чувств. Есть только поезд, мчащий тебя туда, куда ведут железнодорожные пути. Он несётся всё дальше, а бессмысленная попытка удержать его превратится лишь в лишние кровавые разводы на лобовом стекле машиниста. Но в одном я точно уверен. Когда старуха в мешковатой мантии настигнет моё порочное тело, я разгляжу у неё взгляд твоих холодных глаз, извращенно разрывающий чрево вместо привычной металлической косы. И тогда я погибну действительно счастливым, а на могильной плите будет высечено: «Бездарно любивший. Искусно отвергнутый». Испытай мой болевой порог, испытай своё смирение. Третья сигарета, дымясь, упала в клумбу. Она познакомит нарцисс с унизительной гибелью так и не ставшего чем-то большим, чем приступ боли, окурка.Я падаю с ног, и вряд ли мне удастся удержаться в том месте, где сочетание наших тел – нечто большее, чем пустое удовлетворение животного чувства. Но оно пронизало каждого острой иглой с алой нитью. Ты смотришь с усмешкой, потому что я одинок, за малым исключением тебя в моей жизни. А когда и ты покинешь меня, чудища учувствуют сладость слабости своими истёртыми носами об острую чешую безнравственности. Они придут, придут, чтобы раздвинуть мою плоть когтистой лапой и вырвать то, что мне не принадлежит, то, что не имеет права существовать. Они заберут последнюю человеческую черту моего бессмысленного существования. Она будет цвета промокшего пепла, а я лишь смогу удивиться, что есть нечто чернее твоего взгляда. Мое сердце ещё будет трепыхаться в уродливой конечности, напоминающей руку, а затем сдастся. Давно пора. Кожа покроется призрачной болью, и я медленно перерасту в того, кто держал пусковой механизм. В одного из похитителей человеческой личины. Но зачем? Зачем я им нужен, никчёмные и слабые не годятся на такую должность. Оно прохрипит, что рядам чудищ тоже требуется пополнение.