Хаос, мир, единство

Большой бежевый и удивительно мягкий пуфик в углу маленькой кухни был непривычно пуст. Сегодня из моего дома ушёл, кажется, четвёртый или даже шестой кот с твоим именем. И вроде это уже вошло в порядок вещей, вроде это должно бы уже стать обыденным. Ведь это четвёртый (шестой) кот за два месяца. Коты слишком гордые, отстранённые, высокомерные животные, но, когда из моей жизни исчез ты, у меня не осталось выбора. Я приносила их с улицы: холодных, мокрых, грязных, истощённых и полумёртвых, каким когда-то встретила тебя, побитого жизнью и уставшего от неё, без сил и желания идти дальше. Свалявшаяся шерсть грязного цвета, тусклые глаза, сплошные раны, поджатый хвост – о, как же это похоже на тебя! Выхаживая каждого, я забывала о себе, как забывала о себе, стараясь отдать тебе всё, постоянно выворачивая наизнанку свою душу, вынимая голыми руками из своей груди бьющееся и плюющееся кровью сердце, разрезая его на две половины, вживляла одну часть в твою распахнутую грудную клетку. Твои глаза начали испускать живое сияние, подобное тем звёздам в летнюю ночь, что мы наблюдали, лёжа на крыше твоей девятиэтажки… Кот с твоим именем снова ушёл и возвращаться не собирался. Так же, как и ты. Я опустилась в пуфик, он приятно зашуршал и провалился. Будто падаешь в бездну, тёмную и беспросветную, как пространство, которое ты видишь в приоткрытой дверце шкафа ночью. Этот шорох похож на шорох земли, которой забрасывают крышку гроба. Быть честной, последние месяцы я то и дело мечтала об этой крышке и представляла себя за ней. Горький шоколад. Такой тёмный, почти чёрный, но на свету слегка отливающий коричневым. Даже в приглушённом свете моей комнаты шерсть лоснилась и немного слепила глаза. Я видела волосок к волоску, каждую ворсинку сидевшего на моём заваленном исписанными листами творческом столе кота. Он долго щурил глаза, привыкая к свету настольной лампы, тёрся о её нагретый корпус щекой и вдруг резко распахнул глаза. Я оторвалась от листа. Крепкий кофе, горячий, свежий и тонкие яркие медовые прожилки, светившиеся внутри этого кофеинового безумия. Горький, терпкий, прожигающий, взрослый на вкус, который я всегда отчаянно выплёвывала изо рта и выливала из кружки. А на его цвет могла любоваться вечно. Вот и сейчас я, наверное, минуты две, не моргая, смотрела в глаза своего кота. По странному стечению обстоятельств у всех ранее убежавших котов наблюдался именно такой цвет глаз и окрас. Не я выбирала это – ну кто же угадает в комке испачканной шерсти горький шоколад и в померкших полузакрытых глазах горький кофе? Затылок глухо стукнулся о паркет и в голове зазвенело. Мне снова приснился убежавший кот. Я медленно встала с пуфика, потирая ушибленное место, медленно подошла к тёмному окну, за которым, будто беспросветный лес, жутко раскачивались на ветру обглоданные ноябрём верхушки парка. По рельсам чесал последний одинокий трамвай, издавая противный лязг, который ледяным эхом отдавался в моём горящем и ноющем затылке. Я брезгливо поморщилась, дёрнула бровями и нервно, рывком задёрнула шторы. По-видимому, вот-вот должно было пробить час после полуночи, в это время, обыкновенно, сонные водители трамваев завершают свой последний маршрут по опустевшему городу, а какой-то несчастный не успевает запрыгнуть в последний вагон, двери которого захлопываются прямо перед его носом, дразняще выдыхая ему в лицо тепло внутренностей трамвая, вместе с тем отбирая последнюю надежду добраться до дома не окоченев окончательно. Часы начали нудно звонить, оповещая о том, что первый зимний час уже минул. Я вздрогнула, ведь этот ноющий вой часов буквально вырвал меня из мыслей, заставив поёжиться то ли от холода, который и сквозь занавески сочился из окна, то ли от жутковатости звука часов в темноте ночи, в пустой квартире. Они закончили ныть. Закончили ровно на час, но всё же хотя бы на какое-то время, в отличие от моего постоянно ноющего сердца. Его тянуло в разные стороны, казалось, будто оно набухает изнутри, увеличивается в объёме и, того и гляди, лопнет, рассеяв внутри грудной клетки, оставив между рёбер тлеть свои лоскуты. И лучше бы оно взорвалось совсем, чем вечно находилось на пороге этого давящего состояния, которое никоим образом не убрать, потому что оно заключено внутри сердца. Орган изнывает, дрожит, болит, хнычет и просит свободы и спокойствия, но это ощущение, норовящее вывернуть его наизнанку, только усиливается, не облегчаясь и не доходя до конечного взрыва. Прошелестев носками по коридору, вхожу в свою комнату, - просторную, светлую, очень милую и весенними утрами наполняющуюся солнечными бликами и мягким светом. Пусть здесь и нет бесчисленных плюшевых игрушек, пусть бежево-белые тона и кажутся на первый взгляд строго-классическими, за всем убранством и обустройством помещения легко угадывается моё душевное состояние, да и вообще, моя натура. Я постояла в дверном проёме, пытаясь составить впечатление о моей обители. Поморщилась и с разбегу плюхнулась на расстеленную кровать с цветным и ярким бельём, которую никто и не думал заправлять уже очень давно. Наволочки и пододеяльник раздражали мои глаза своей пестротой и отчаянно не совпадали с тем, что творилось внутри меня. Уже несколько месяцев я обещалась где-нибудь раздобыть тёмное постельное бельё, но не складывалось, поэтому продолжала спать то в приторно-розовой, то в солнечно-жёлтой постели, а временами и бок о бок с крошкой Енотом, по-детски удивлённо и восторженно смотревшим на меня с подушки. Уткнувшись лицом в огромный непонятный цветок на наволочке, я лежала, вдыхая аромат конденсата с запахом сирени, который исходил от белья. Вслепую вытянув руку в сторону, я пошарила ей на тумбочке и нащупала желанную шершавую обложку небольшой тетради. Я села на кровати и облокотилась спиной на её изголовье, включила светильник и начала вслух негромко читать свои же стихи. Маниакальная улыбка на лице появлялась всякий раз, когда я вспоминала, кто адресат этих строк, а дьявольский огонь не прекращал жечь моих глаз. Страница за страницей я упивалась собственной тоской и одновременно насмехалась над своими чувствами, понимая, насколько это всё глупо, ничтожно и никому не нужно. Мелкие чёрные буквы мелькали по жёлтым страницам, прыгали, смешивались, путались, злили и вызывали слёзы. «А на улице сейчас ужасно холодно, Снег идёт и тает, всюду грязь… Очень я жалею, что отчаянно До сих пор люблю такую, как ты, МРАЗЬ». Слово «МРАЗЬ» было выведено с особенным нажимом, крупно, печатно и убийственно аккуратно. Губы растянулись в презрительную усмешку. - Мразь, - тихо повторила я. – Мразь, - мой тон повысился, а само слово эхом отдавалось в голове. - Мразь, - уже довольно громко сказала я, поразившись силе своего голоса, который давно уже не звучал настолько уверенно и твёрдо. - МРАЗЬ, - крикнула я и швырнула тетрадь вперёд так сильно, будто это синие цветы и деревья на её белой обложке виноваты в очередном приступе истерии, который начинался у меня. Я закрыла лицо руками и всхлипнула. - МРАЗЬ, - закричала я в полный голос, растягивая букву «А», и срываясь на хрип. Я чувствовала, как солёные капли жгут щёки и не могла остановиться, повторяя: «Мразь, мразь, мразь, мразь, МРАЗЬ…» Я запускала пальцы в волосы, перебирала их, заправляла за уши, выправляла обратно, закусывала кисти, чтобы не орать. Мои щёки блестели от размазавшегося золотого карандаша, которым я всегда подводила глаза, и который теперь подсвечивал золотым сиянием что угодно, кроме век. Я вскидывала руки к потолку, бросалась на кровать, била по ней руками, обнимала большую подушку, вцеплялась в неё ногтями, зубами, пока абсолютно без сил и без мыслей не уснула, лёжа в чёрных джинсах, на которых ещё оставалась шерсть сбежавшего питомца, и в зелёном вязаном свитере, всё ещё сжимая в объятьях несчастную подушку и уткнувшись носом в своего любимого потёртого плюшевого котика, прошедшего со мной большую часть моей жизни.