Дыши

      — Дыши.       — Делать это под Fall Out Boy и твоими тяжелыми бедрами не очень-то и просто.       Лукас хмыкает в поцелуй и ластится к руке, что скользит по скуле. Филипп сверху, и, окей, честно, это их первый эксперимент. Это ... нет, не страшно. Странно скорее, а еще музыка громкая, что фоном звучит, так и бьет по ушам. Ему немного некомфортно, и Ши прекрасно все замечает.       Улыбается, гладит по щеке, а в глазах у него свет плавится и расплывается теплыми осколками по радужке. Тягучий такой, как растопленный шоколад. Филипп и пахнет так же — ванилью и шоколадными конфетами — и порой, когда они загоняют байк в сарай, Лукасу рвет крышу. Слизать этот запах с тонкой шеи хочется до дрожи.       Сейчас к нежному аромату примешивается другой, более терпкий, дурманящий запах возбуждения. Филипп скользит пальцами по коже, но в его прикосновениях чувствуется сила и желание обладать. Для Лукаса это неожиданно.       И так... волнующе?       У него аж зубы сводит, а еще кровь набатом в ушах стучит. И вроде рвется в груди потребность отпихнуть, вывернуться, вжать лицом в подушку и сделать все, как у них всегда — а вроде...       А вроде он колени медленно раздвигает шире и ладонью вычерчивает круги по спине Ши. Подталкивает ближе к себе постепенно, приглаживает, выдыхает, словно с мыслями собираясь.       — Ты в порядке? — шепчет Филипп, заботливый, светлый мальчик, который сжимает рукой горло и сдавливает восхитительно, и целует горячо.       — Ой заткнись, — тянет Лукас, обхватывая его за задницу.       Ему совсем чуть-чуть стыдно, и он жмурится, но жар между ребер разгорается ярче с каждой секундой, и пути назад нет. Теперь уже надо, необходимо, жизненно важно попробовать. Ощутить... познать все то, чего на самом деле давно хотелось.       — А живот болит?       Лукас фыркает, а потом, не сдержавшись, начинает смеяться. Глупая, нелепая шутка, прямо на грани фола, но, черт, ладно, она разряжает атмосферу. Валдэнбек открывает глаза, ловит чужие губы своими, продолжая хрипло смеяться. На сердце легко, и мысли — неприятные, спутанные — вылетают из головы.       — Значит, болит, — Фил ловко вкручивается языком между зубов.       Лукас мычит, а после расслабляется и — в отместку — делает над собой последнее, решающее усилие. Разводит ноги и рывком притягивает, заставляет прижаться, выгнув поясницу.       Дыхание срывается моментально, и перед глазами только пестрые пятна. У них секс не впервые — но каждый раз как заново. И это трение, которое создает потерявший контроль Филипп, сегодня особенно волшебно.       — Не останавливайся, — джинсы безбожно мешаются, сдавливают, но разорвать кольцо рук кажется кощунством.       Филипп кусает его губы, выдохи у него тяжелые пополам со стонами:       — Если мы сейчас не... — сипит на одной ноте. — Хочу тебя безумно, аж в голове что-то лопается.       — Может, к врачу?       Лукас бахвалится, пытается острить, но, честно, он сам на грани жалкого скулежа. Фрикции доставляют яркое, слепящее удовольствие, и кажется, что стоит им только снять одежду — как грянет взрыв.       Он ждет его всем сердцем.       — Может, уже?.. Гребанные джинсы!       Филипп выпутывается из ремня, практически рвет молнию, стягивает штанины и все это — лежа на Валндэнбеке. Трется об него всем телом, бедрами загорелыми — когда успел? — коленками острыми. Выпирающие косточки приятно ощущаются под пальцами.       Елозит, стаскивая с него все, что попадается под руки. Глаза в половину лица, как у безумца, как у больного, пораженного, но Лукас знает: он точно не лучше. Головой уже все подушки извозил, выпутал простынь из-под матраса, не желая отпускать от себя даже на миг, не желая оставаться без касаний.       У него эта зависимость давно засела где-то под ложечкой.       — Боже, боже, боже, только не оставляй меня, — загнанно и в жадный рот, что засосами разукрасил плечи. — Давай уже сделаем это, боже, боже, Фил...       Лихорадочный, сумасшедший шепот, полный рваных вдохов и полувыдохов-полустонов.       Филипп спускается ниже, мажет возбужденными сосками по животу, и, ладно, это мелочь, но это такая чертовски возбуждающая мелочь, что становится дурно. Еще немного — пара секунд — и Лукас свихнется.       — Не надо, — цепляет каштановые локоны, тянет назад. — Только без губ... там, Фил, я же не выдержу... Я же не дождусь...       — Ты ждешь, — не вопрос, а твердое, веселое, счастливое почти заключение.       И бесенята в карих ласковых глазах. И в голосе такая нежность, что сразу понятно — Лукас случайно сболтнул что-то лишнее. Что-то важное очень. Он чувствует всей кожей и внутри, там, где разгорается яркий пожар.       — Господи, Фи-и-ил, — Лукас окончательно сдается и бездумно-протяжно стонет, кусая собственные запястья.       На периферии сознания пляшет дурацкая мысль о том, что их могут услышать. Дурацкая, абсолютно шальная — и ему на нее совершенно плевать. Куда важнее ощущать, как аккуратно ведет языком Филипп по впадинке пупка, как сжимает ладонями бока и смеется, утыкаясь носом рядом с тонкой дорожкой волос.       — Ты звучишь совершенно порнушно, — хихикает, жарким дыханием обдавая кожу. — И выглядишь, кстати, тоже.       Лукас не понимает, как у него еще получается связывать слова в целые фразы. Он просто поднимает ладони к лицу, прячет в них пылающие скулы.       У него мурашки табуном, вихрем по всему телу, и смех Филиппа отдается вибрацией по венам. Конечно, порнушно — а как иначе, когда самый солнечный парень всего города встает перед тобой на колени и влажно целует внутреннюю сторону бедра? Заставляет согнуть ноги, открыться полностью...       — Я буду осторожен, — говорит тихо и жаждуще, наконец, касается.       А Лукас забывает, как именно люди дышат. Вроде бы, вдох-выдох-вдох... быстрое прикосновение языка, дразнящее, будоражащее. Кожа пылает синим пламенем. Вдох-.. фейерверки в сознании, когда юркие пальцы проникают, надавливают туда, куда надо, щекочут изнутри.       Из-нут-ри. Теперь Лукас понимает, что это значит.       — Фил... еще... я... боже! — в горле шипастый жгучий комок, и сглотнуть нет никаких сил.       Валндэнбек цепляется рукой за изголовье кровати, нашаривает вслепую теплую чужую ладонь и до боли, до хруста переплетает пальцы. Если Филиппа не будет рядом — он долго не протянет. Если Филипп не будет в н у т р и — он не выдержит.       — Пожалуйста, — стонет в голос, хватает губами убегающий из легких воздух.       Молит, как никого и никогда не молил.       И Филипп его слышит: возвращается, мазнув губами вдоль ребер напоследок, опирается локтем на матрас. Водит ладонью по лицу и волосам, успокаивает — заботливо, очень ласково:       — Я сейчас, — и притискивается.       Лукас чувствует себя как в агонии. Он не открывает глаз, но видит на обратной стороне век такой свет, что становится немного больно. Спирает поперек груди. Лукас протягивает руки, несильно царапает плечи Ши, считает позвонки. Те змеей бегут под пальцами, качаются — и сам Филипп раскачивается в такт.       Он как волна, и Валдэнбека уносит вдаль на гребне. Филипп целует виски, ластится щекой к щеке и нависает над ним, как защита. Лукасу не надо видеть, чтобы знать: Фил на него смотрит. Смотрит, пока взгляд не распадается на отдельные кусочки, как фасеточный.       Пока внутри, на перепутье всех вен-жил-нервов, не рождается — с громом и грохотом — звезда. Пока их не смывает ударной волной.       И в самый последний миг — за миллисекунду до катастрофы — Филипп шепчет ему, прикусывая ухо:       — Я так люблю тебя.       И звук его голоса, и четыре этих важных слова рождают новую вселенную.