Еще не произошло

"Как можно было нацепить это" - первое, что думает Дима, когда видит его, и потом много раз смеется своим мыслям. Кто же тогда знал. "Талантливый английский мальчик," - написал Витя, кидая его трек, и мальчик действительно оказался талантливый, владеющий русским словом лучше, чем сам Дима мог бы сказать на любом из языков, но зацепило его не это - мало ли талантливых мальчиков. Он был родом из того детства, где Дима считал себя единственным, где читали тот рэп, который даже в Германии уже никто не вспомнит, где сдавали бутылки в подъездах и впервые увидели супермаркет, только уехав из страны. Он пишет - и Дима понимает каждое слово. Живьем талантливый английский мальчик кажется еще младше, чем представлял Дима, и то и дело смущается, смеясь и опуская глаза - хотя они переписываются уже много месяцев, и Дима - странной тревогой - может понять это чувство, как будто они стоят на пороге чего-то совершенно нового; иного и важного. Мирон еще не умеет держаться перед публикой, еще не выпустил ни одного альбома, но это не главное - главное другое, что уже у него есть. Они пьют вместе, после концерта Оптик, и тогда Мирон еще смотрит на него, как на старшего, настоящего рэпера, брата, и, самым страшным - не перестанет так смотреть. Этот взгляд его точит. Он сидит в баре явно ровнее, чем ему было бы удобно, пьет меньше, чем хотел бы, мало говорит, много слушает, и позволяет закидывать за свою спину руку. Уже знакомый, еще чужой, уже загадка - он говорит тише, наклоняясь к Диме, не перекрикивая шум бара. - В детстве я думал, что один такой, придумал читать рэп. А сейчас хер знает, вон сколько их, не знаю, не выгорит. Мирон говорит это вслух - то, что они уже много раз обсуждали, словно ему важно услышать, увидеть, убедиться - это действительно тот Дима, которому он писал по ночам. Дима тот и не тот - обманом, предательством, постыдной тайной от лучшего друга. Возможно, им не стоило встречаться. Возможно, Витя подставил его как никогда. - Дерьмо их рэп, - отвечает Дима уверенно, то, что отвечал уже десятки раз. - Разъебем их. Мирон смеется, и лицо его преображается, наполняясь морщинами, становясь некрасивым и очаровательным, живым, наконец, открытым; он отводит глаза, но видно - в них загорается озорные, яркие огоньки. Те огоньки из сказок, пойдя за которыми, попадаешь в болото; Дима смотрит и не может оторваться. У пива сладковатый, мягкий вкус. Они разъебут. --- Кто-то пьет на кухне, до последнего вдоха защищая честь постмодерна, кто-то вырубился на диване, кто-то трахается в соседней комнате - привычным угаром вечеринки истинного андерграунда, которым им всем давно пора бы переболеть. Они сидят на полу, откинувшись на диван, перед выключенным телевизором, и музыка льется из кем-то включенной колонки - кто-то из русских рэперов читает о блевотине и любви . Обкуренным Мирон смеётся еще больше, глаза его мутные, губы - приоткрытые и влажные, и тело расслабленно, как после сна или после другого; ему пошло бы что-то потяжелей, и тогда Дима впервые думает, что пора бы завязывать. Чистым Дима бы не сделал такого и поставил бы почку на то, что не сделает и обдолбанным. Он тянется и кладет ладонь на лицо Мирона - осторожно, готовый к тому, что тот отдернется, ударит или укусит. - Я скульптор, - говорит он серьезно, объяснением, не оправданием. - Вижу руками. - Ну да, конечно, - хмыкает Мирон, но не отстраняется от ладони. Он позволяет, и Дима трогает - как изучают слепые, запоминая, узнавая то, что не даст ему спать по ночам. Большой, с горбинкой, нос, округлые щеки, волоски бровей и пушистых - неправильно длинных - ресниц. Губы его мягкие - еще мягче, чем он представлял, и собственные пальцы вдруг кажутся Диме слишком жесткими, слишком грубыми. Он убирает руки - слишком медленно, малодушием продлевая прикосновение, усмехается - над собой, нелепым дураком - и дотрагивается до собственной щеки подушечками пальцев. Придумывая или чувствуя его тепло вместо своего, его мягкость, влагу губ, и Мирон смотрит, ничего не говорит и не смеется. Нет, даже обдолбанным Дима бы никогда такого не сделал. --- - Я ненавидел Германию, - признается Мирон, выдыхая дым в низкий потолок квартиры. На губах его рассеянная, задумчивая улыбка, и дым расползается, заполняя комнату. Сломанные датчики молчат, и в тишине слышно, как с хрустом тлеет бумага самокрутки. Не совсем сигареты, не совсем табак, и Дима даже не тянется сделать свою затяжку. Мирон лежит, небрежно подняв руку, дым тянется от его пальцев, и солнечные лучи просачиваются сквозь деревья и полосами ложатся на лицо и руки - его можно было бы рисовать или вылепливать в глине, но Дима сохраняет в памяти - больше, чем мог бы изобразить. - А теперь? - А теперь это рай, - говорит Мирон, то ли всерьез, то ли разрушая интимность момента. Дима еще не был у него - там хуже, чем он мог бы представить по рассказам - и потому еще смеется, придавая разговору подобие нормальности, тянется, забирает самокрутку и затягивается сам. Бумага теплая - конечно, теплая, немного влажная от его губ и кажется сладкой, как никогда. - Не боишься прогоняться за грехи? - Дима спрашивает, не имея в виду ничего, кроме шутки. Мирон не смеется, но и не напрягается, и, может - даже действительно не думает ничего такого. Может, думает. - Кто же меня прогонит за грехи? Ты? Он приподнимается на локте, улыбается, ловя его взгляд - подначкой, шуткой парируя шутку, и Дима первым сдается, не выдержав его взгляда. В горле его сладость, привкус травы, и тепло щекоткой разгорается ниже его грудной клетки. Сотнями беспокойных, глупых насекомых, Бабочки готовятся умирать. --- Он настолько отвратительно пьян, что Диме приходится тащить его до ванной - Мирон выше, но куда худее, и его тело послушно рукам. Тащить его почти приятно - почти приятно, могло бы быть приятно в других обстоятельствах, вот только в других обстоятельствах не пришлось бы - алкоголем вмиг сокращая условности личного пространства. Дима опускает его перед унитазом, и тот покорно садится на колени, слепо смотрит перед собой, и Диме можно было бы уйти - но он остается, словно несколько лет разницы действительно делают Мирона ребенком. Он не девка, и Диме не приходится держать его волосы - это хорошо и плохо одновременно, и Дима смотрит на его плечи и тощую шею. Проблевавшись, Мирон долго, судорожно дышит, и позвонки ниже его коротких волосков кажутся наростами, зародышем диковинного насекомого. Дима кладет ему ладонь на спину, между лопаток - не удерживая, но и позволяя не торопиться. Он сам порядком пьян, и - от этого - чувствуется, будто он чувствует его сердцебиение через футболку и кожу. Частое, оно никак не успокаивается, даже когда Мирон дышит ровнее - не оглядываясь, но и не скидывая его руку. Мирон встает, хватаясь за раковину, долго умывается, всхлипывает - раз, другой - и Дима думает, сейчас он заплачет, как часто делают бухие, но - Мирон не плачет. Он смеется, и слезы стекают по его лицу вместе с водой - смех его тихий, но простой, искренний и заразительный, будто и не произошло ничего неловкого - или произошло нечто большее. Мирон признается: - Я не хочу уезжать. --- - Ну ты и быдло. Они не знают друга друга - не так, не настолько, и лицо Мирона, с его взглядами и улыбками, так отличается от букв на экране. То, что могло бы обидеть - или уже не могло бы - написанным, и Дима хмурится, решая, а Мирон улыбается шире - насмешливее и ласково. Кому-то другому стоило бы съездить за такое по ебалу, лицо Мирона - другое дело, и Дима так и не может решить, но хмыкает в ответ - впервые пробуя ставшую привычной перепалку. - Ну ты и задрот. Мирон совсем не обижается на задрота, напротив, и, если присмотреться - глаза его без всякого алкоголя блестят под ресницами. Он умеет говорить наставительным тоном учителя, и Дима всегда их недолюбливал. - Ничего. Я еще сделаю из тебя человека. Может быть - зря, и ему многому нужно теперь научиться. - Или я - из тебя. Мирон не против, он смеется, но кивает серьезно, и легко - слишком легко для брата - толкает его кулаком в плечо. Вызовом, началом игры в ботаника и гопника, где они идут на встречу друг другу, И никогда не смогут дойти. --- Дима впервые в Лондоне, и столица Альбиона никогда не была местом его мечты. Он не любитель сказок, монархии или красных автобусов, он приехал за другим, и Мирон встречает его в подземке, опоздав на тридцать минут. - Дела, - объясняет он, пожимая плечами, и Дима слишком рад его видеть, чтобы орать. Смешно, но он успевает соскучиться за каких-то полгода. До дома Мирона они едут полтора часа на подземке и еще минут двадцать добираются дворами, между арабскими забегаловками и пакистанскими круглосуточными. Он рассказывал, что снимает комнату, рассказывал, что небольшую, и чемодан Димы чуть меньше его туалета. Комната крошечная, в подземном этаже, и они еле могут разойтись, не касаясь. Кухня общая, пропахшая индийскими специями, комната завалена вещами, и Дима присвистывает, заключая. - Ну и конура. - Какая есть. Мирон хмыкает, только сейчас заталкивает в узкий шкаф ворох одежды, и Дима не его мамка, телка или арендодатель, так что он машет рукой и тащит его в паб. Несколько дней подряд они тусят в Грин парке, и за всё время жизни в Германии Дима не видел столько рэперов, тем более - столько плохих. Он говорит им это в лицо, Мирон смеется, и вряд ли кому-то из них немец может стать лучшим другом - только другому немцу. Он все-таки турист, и Мирон смеется над его желанием увидеть Бин Бен, но проводит и по обязательному маршруту - с аббатствами, колесом обозрения и дворцом королевы. Первые несколько дней они не говорят о том, о чем говорили в переписке, не вспоминают, как посторонние, только что встретившиеся - как будто в обсуждении детства, рэпа или работы может быть что-то непристойное; излишне откровенное - легко заменяемое разговорами о погоде, витринах или курсах валют. Мирона злит это первым, он первым смотрит в глаза прямо и спрашивает: - Когда будем писать трек? На улице уже темнеет, включились фонари, у них одна на двоих бутылка вина и лучшее лето за многие годы. Они сидят на лавочке в Сент-Джеймсе, и пьют уже не первую и не вторую, а Дима всегда считал себя храбрецом, но он выпивает еще прежде, чем легко ответить. - Хоть завтра. Начинай сочинять. Мирон улыбается, взгляд его теплеет, и - впервые за несколько дней в Лондоне - Дима чувствует, что говорит с ним по-настоящему, говорит с тем английским еврейским мальчиком, который жил в его Бамберге. Всего полгода, Мирон берет бутылку из его рук, но отпивает совсем немного. - Серьезно? - Серьезно. Разъебем их. - Глупо так. Я как-то стремаюсь. Дима сам не замечает, как наклоняется ближе, как кладет ладонь на его колено и говорит тише и четче - для убедительности. Мирон действительно умеет смущаться, и ему нужно преодолевать эту привычку, ему еще придется сиять на сцене. Он не напрягается и не убирает руку с колена - не замечая или признавая естественность жеста. - Тебе выступать перед тысячами человек. Начинай тренироваться. Мирон хмыкает, качает головой, теребя этикетку бутылки, но Дима знает - знает каждую его мысль и знает, как тот умеет; колено теплое под его ладонью. - Get a room, guys, - смеются из подвыпившей компании, проходящей мимо. Ребята - типичные лондонские студенты студенты, с хохотом отбегают от их лавочки. Наверное, со стороны это действительно могло бы выглядеть двусмысленно. Дима вскакивает, сжимая кулаки, хочет броситься следом, но Мирон ловит его за запястье, останавливая, и вырваться бы не составило труда - но Дима замирает. Талантливым жестким кинологом - и он не двигается, даже когда Мирон отпускает его руку, и говорит оправданием - хотя не может вспомнить, когда оправдывался в последний раз. - За пидоров они нас приняли. - Это Лондон, чувак. А что, у тебя какие-то проблемы с этим? - спрашивает Мирон, заглядывая в глаза. Спрашивает без улыбки, не касаясь, но в уголках его глаз прячется мягкая, откровенная насмешка. Лондон, тут любой может оказаться педиком, и - плюя на правила - не обязательно быть толерантным в толерантной Европе, не обязательно держать за зубами язык, ждать пятницы, чтобы надраться, взять ипотеку, растить детей, писать то дерьмо, что зовут рэпом в России. Дима никогда не был гомофобом, дело даже не в этом, нет: - Нет, - повторяет он мысли. Дело в другом, и он помнит чувство его лица под подушечками пальцев, тепло колена, то, как выпускает он дым, прикрывая глаза, и как насмешливо смотрит из-под ресниц. Это не то, что можно назвать пидорством, это чем-то сродни оскорблению мамки. В крошечной комнатушке Мирона всего одна узкая кровать и даже негде расстелить матрас на полу - он предупреждал, предупреждал много раз, но Дима и не представлял, насколько места мало, и только теперь задумывает об этом всерьез, как о проблеме. Он помнит, какой Мирон его тощий, и его дыхание, греющее щеку. Им придется лежать очень близко, и кожа начинает привыкать к коже. --- Дела Мирона - дела, дела, бесконечные дела, бесят Диму сразу, как только появляются. Дела загораются сообщением экран его телефона, раздаются тихий настырный звонок, который Мирон всегда снимает - и Диме остается только смотреть, как он отходит, слышать короткие фразы, и Мирон возвращается к нему - часто уже без улыбки, или хуже, наоборот - улыбаясь. - Мне надо идти, - объясняет он, ничего не объясняя. - Дела. Его жизнь крутится в бешеном ритме, и с приездом Димы приостанавливается совсем ненадолго - чтобы тут же пуститься еще быстрей, наверстывая упущенное. Тогда Дима еще не знаком с Мироном в стадии депрессии, с Мироном с бейсбольной битой, с Мироном с наркотиками, с Мироном-пронырой и вообще, оказывается, не так уж хорошо знаком с Мироном. Не стоит лезть в чужие дела - простой истиной, усвоенной еще на улицах Бамберга, с бруском травы в кармане, не стоит - но Дима никогда не был умным мальчиком. Он лежит тихо, когда посреди ночи вспыхивает экран телефона, не спрашивает, когда Мирон встает и начинает собираться - даже не открывает глаз и ждет, когда за Мироном закроется дверь. В окно Дима выглядывает осторожно, лишь немного отодвигая в сторону штору. Дрищеватая фигура Мирона не направляется к остановке, проходит мимо фонарей и скрывается в переулке между домами. Совсем не безопасный район благопристойной Англии, и Дима вскакивает, натягивает джинсы, ботинки и толстовку. Он нагоняет Мирона быстро, но не приближается и не задает вопросов - его вопросы остаются без ответов, и даже он понимает, когда нужно перестать просить. Мирон не замечает его, Дима останавливается за углами домов, избегает света фонарей, но не назвал бы себя ниндзей. Мирон нервничает, теряя внимательность, и это Диму злит тоже. Они проходят три квартала прежде, чем Мирон останавливается, наконец - на окраине, между закрытым продуктовым и покосившимся темным домом. Из пяти фонарей работает один - отлично для этой части Лондона, и даже в их районе было прилично по сравнению с этим местом. Мирон встает под светом единственного фонаря и прячет руки в карманы, ежась от холода. Ждать приходится всего несколько минут. На другом конце улицы загораются фары до того темной машины, и она подъезжает к Мирону. Его дела, из машины выходят двое, и они говорят о чем-то тихо, спокойно, похожим на русский языком. Дима не может расслышать слов или разглядеть лица Мирона, но видит его напряженную, обычно сгорбленную спину. Разговор длится не больше нескольких минут, русские недовольны, Мирон оправдывается - и один из них, мельче, увесисто бьет его по лицу. Дела бывают разные - это уже знает Дима. Мирона бьют по лицу еще; и еще раз. Трусом - он медлит несколько секунд, пытаясь разглядеть, есть ли еще кто-то в машине, есть ли поблизости хоть что-то, хоть палка - но палки нет, нет ничего, и ему приходится сделать глубокий, долгий вдох - бросаясь и крича. Вряд ли жители этого района вообще знают телефон полиции, но крик заполняет улицу, и русские переглядываются - вряд ли испугавшись его одного, но чего-то они ждали прежде, чем подъехать в Мирону. Дима встречается взглядом с одним из них, мелким, и тот первым разворачивается, забираясь обратно в машину. Они не бегут, но и не остаются, и машина свистит шинами, сворачивая через улицу. Дима останавливается рядом с Мироном, тяжело дыша, и смеется вслед уезжающей тачке. Где-то в фильме он видел такой прием. Мирон молчит, не оборачиваясь, и спина его такая же напряженная и прямая. Димин смех замолкает, превращая его в назойливого ребенка из героя. Мирон не рад его помощи - не рад нихера. Он трет пальцами переносицу, закрывая глаза, глубоко вдыхает, и в какой-то момент Диме кажется даже - он закричит на него или ударит сам, но он не кричит. На его распухающем лице разливаются красные пятна. - Что ты. Блядь. Натворил. Дима не знает, что ответить - потому что знает, какими важными могут быть дела и как невовремя друзья, но - не чувствует себя виноватым. - Это были клиенты моих клиентов. И я не сделал кое-что, что им обещал. Дима слышит, что тот говорит, но - все равно обходит и осторожно берет его лицо ладонью, осматривая. Единственный фонарь оставляет темные тени, не давая разглядеть толком, но нос не выглядит сломанным, висок не рассечен, просто синяки, просто удары, и только тогда он отпускает его и готов слушать дальше. Мирон вздыхает, качает головой и опускает глаза, сдерживая улыбку. Уже тогда Дима знает - он может быть очень переменчив. - Пиздец ты агрессивный, - говорит он, и голос его теплеет. - Какой есть. Они стоят молча, никто из окрестных домов так и не выглядывает посмотреть, что же случилось ночью на их улице. Мирон вскидывает голову, ловит его взгляд и произносит четко - то, что действительно важно донести. - Ты путаешь меня с домашним мальчиком, Хинтер. Это мои дела. Я как-то живу тут, знаешь. Дима знает, что должен извиниться, но язык его не поворачивается - враньем, извиняясь за самую правильную вещь в мире. Дима не путает, и всё, что говорит Мирон, может быть верно сколько угодно раз, а Дима - сколько угодно раз глупым, но синяки темнеют на его лице, становясь синими, глаз заплывает, и у него такие мягкие ресницы. Дима берет его лицо в ладонь снова - рассмотревший достаточно, но ему тоже важно донести мысль. - Никому никогда не позволяй пиздить тебя. Никогда не прощай этого. Ты понял меня? Пообещай. Он звучит до комичности пафосно - и сам знает, Мирон хмыкает, уже много раз смеявшийся над этой его привычкой. - Ты всё испортил, - говорит Мирон, но в голосе его нет злости, только усталость. Он отступает на шаг, разрывая касание, вздыхает, и - самым умным на свете ботаником - думает, что делать дальше. Отвечает он совсем тихо, вздыхая: - Обещаю. Окей. --- Дима стоит на пороге его квартиры и говорит: - Блядь. Я попал. Могу я перекантоваться у тебя пару месяцев? Идет дождь. --- У него стоит, стоит откровенно, жарко и пошло, как не стояло по утрам уже очень, очень давно. Мирон не спит - Дима уже знает его достаточно, чтобы различать по дыханию и движению ресниц - слишком тактичный еврейский мальчик для того, чтобы вслух начать обсуждать неловкое положение. Сам виноват, вставать не хочется, и Дима не уходит - назло, поддерживая правила игры. Если Мирон спит, то и ему незачем спешить. В его английской каморке холодно, стоит выбраться из под одеяла, пасмурно за окном - лучшие условия, чтобы остаться в кровати, и Дима кладет руку на его талию - излишне пристойно для девушки и совсем непристойно для друга. Он думает, этого будет достаточно, но Мирона не так просто обыграть, и тот не открывает глаза, не сбивается его дыхание, и только еле различимая усмешка залегает в уголке губ. Мирон поворачивается, как мог бы повернуться во сне, и закидывает ногу на его бедро - позволяя прижаться ближе, и холод английской каморки больше не беспокоит его по утрам. Дело не в такте. Дима сдается первым. Он терпит это ровно полторы минуты, потом вскакивает и не бежит, но - закрывается в душе. Кажется, он то ли слышит, то ли выдумывает смешок. Когда Дима выходит, Мирон уже делает завтрак, и запах дешевого кофе заполняет крошечную кухню. Две тарелки, две чашки - привычным ритуалом в непривычном исполнении, яйца пережарены, кофе горчит, и Дима обычно готовит на них обоих. Он отпивает глоток кофе, морщится, но - это не то, о чем он хотел бы сейчас поспорить. Он облокачивается на стол и говорит осторожно, упоминая и обходя неловкую тему. - Надо бы в клуб сходить. Потусить, снять телочек. - О да. Тебе точно надо, - смеется Мирон, и неловкость исчезает, как исчезают по утрам кошмары. Ничего особенного, бывает, нормально для мужика. Завидной даже для шестнадцатилетнего энергией, и они идут в клуб и в эту, и в следующую ночь, и через одну и еще много ночей после. В Лондоне у него стоит постоянно. --- - Это же столица моды, чувак! А ты выглядишь как обсос. Какая из тебя звезда рэпа. - Для крутого рэпера ты слишком интересуешься шмотьем, - смеется Мирон, но слушает. Он слушает его - всегда, по-настоящему, куда больше, чем стоило бы такого дурака, как Дима. Они идут закоулками, по одной из мелких извилистых улочек, прилегающих к Оксфорд стрит - чуть дальше от туристов, чуть ближе к настоящему Лондону и одежде сложных брендов, которые так любит Дима. Магазины уже начинают закрываться, отправляя в пабы своих посетителей, но Дима заводит его в очередной небольшой магазинчик и привычными движениями перебирает куртки. - Давай подыщем тебе что-нибудь. Чтобы ты был ну хоть мало меньше ботаном. - Немного, - поправляет его Мирон. - Немного меньше. Он не сдерживает улыбку, Дима хмыкает в ответ - именно это и имел в виду, и Мирон послушно примеряет несколько курток и плащей под оценивающим взглядом Димы и вежливым - продавца. Он никогда не хотел уметь одеваться. - Вот этот - классный, - заключает Дима. - Его возьмем. Он поправляет на нем серый плащ, иначе - набок, небрежнее - завязывает ремень, и тщательно осматривает Мирона со всех сторон, как если бы тот собирался на выпускной. Мирон смотрит на себя в зеркало сам, пожимает плечами - красиво, конечно, и поднимает рукав, рассматривая бирку. На бирке написана сумма, которую он тратит на квартиру за несколько месяцев. -Ты ебнулся? - Мирон говорит тихо. - Я пока не Эминем, чтобы себе такое позволить. Слишком воспитанный мальчик, чтобы кричать о таком на весь магазин, но Дима не пугается. Он мимоходом смотрит на бирку, еще раз осматривает плащ на Мироне и кивает удовлетворительно. - Заткнись, сними его и иди за мной. Мирона не нужно просить дважды - он не любитель неловких ситуаций, быстро стаскивает с себя и возвращает плащ. Дима закатывает глаза, цокает языком и говорит Мирону напоказ, в полный голос - словно тот - как и есть - ничего не понимает в моде. - Хорошая вещь Он сам вешает пальто обратно, подмигивает продавцу и идет вслед за Мироном, который торопится побыстрее выйти из магазина. Спросить на улице Мирон не успевает - Дима берет его за локоть и тащит за собой, уверенными быстрыми шагами. Сосредоточенный, злой и веселый, как когда придумывал отличный дисс, и Мирон идет за ним, сдаваясь. Они проходят несколько улиц прежде, чем Дима останавливается - как если бы они следовали одному ему известному плану. В переулке нет ничего особенного, чей-то черный вход, выход на дорогу, мусорка. - Стой здесь, - бросает Дима. - Жди меня, никуда не уходи. Он разворачивается, быстро скрываясь, и Мирон ждет. Ждет долго, даже пытается позвонить Диме на мобильный - но тот не отвечает, ждет еще и еще - пока не стемнеет окончательно, пока не начнут мерзнуть руки. Он материт и Диму, и себя на все лады, но ждет - и Дима возвращается запыхавшийся и улыбающийся во весь рот. В руках у него тот самый серый плащ. Идиот, и Мирон открывает было рот, чтобы высказать все, что думает, но Дима хватает его за руку, и они уже вместе бегут к остановке. Они запрыгивают в первый попавшийся автобус, проезжают несколько остановок, идут к другому, путая камеры - и Мирон материт, материт его всю дорогу до дома. Ни одно слово не прогоняет улыбку с его лица, и, открывая дверь, Мирон уже не может ругаться. Дима горд собой, как может только полный идиот. Как выебывался он перед девчонками - когда-то давно, в пятнадцать, взрослый мужик, которому давно пора научиться впечатлять чем-то кроме дурной головы. - Пиздец ты ебнутый, - говорит Мирон, но говорит без злости, с улыбкой, сдаваясь безумию. Футболку они стаскивают вместе. --- В очках он выглядит полным ботаном - не умеет подбирать оправу, и ему не хватает еще брекеров и Властелина колец под мышкой. Не будь он Мироном - Дима сам бы с удовольствием его пиздил, восстанавливая вселенскую справедливость, где умникам и так достается слишком много всего. Но это Мирон, и он легко переворачивает твои представления о мире. Дима еще не знает, насколько. Он смотрит, как Мирон курит - нелепый курящий ботан, и очки никогда не сползают с его носа - продуманной шуткой природы. Мирон затягивается медленно, плавно выпускает дым через ноздри, и - как туман - тот поднимается вверх, окутывая ресницы. Дым течет с его губ, волшебным зельем из дешевой сказки, дымовой шашкой, и за тем, как он курит, Дима может смотреть сутками. Наслаждением художника - за слишком многим из того, что Мирон делает . Представлением - Мирон всегда знает, когда он смотрит. - Бросай курить, - говорит Дима вдруг, но из него плохой доктор. Мирон снова затягивается и выпускает дым прямо ему в лицо, так, что Диме приходится вдохнуть, чтобы не закашляться. Без касания, без близости, только едва ощутимым теплом. У дыма вкус его губ. - Только после тебя. Дима хмыкает, тянется к его уху, чтобы взять заправленную сигарету - не бросит ни один из них; так он думает, как кажутся себе бессмертными дети. Границы допустимого плывут, плавясь, и он задерживает пальцы на мочке - еще не сжимая, еще не гладя, но и уже - не просто случайно коснувшись. Мирон не отстраняется, не спрашивает, не торопит, и Дима задерживает пальцы, смакуя - запоминая это касание, и - ему кажется, на вене за ухом чаще бьется пульс. Мирон действительно бросает - потом, после него, через многие, многие годы, когда Дима может узнать об этом только спустя несколько месяцев, по слухам слухов. То, чему он действительно рад. --- - Ты соврал. Не такие уж и проблемы у тебя в Германии. Мирон смотрит ему в глаза - прямо, жестко, и Дима чувствует себя ребенком, пойманным на вранье - как не чувствовал лет с трех. Чувствует, не понимая, и ни в чем не может уличить преступления. - Немного преувеличил. Мирон не спрашивает - зачем, не это его интересует, или - словно знает, зачем. Он спрашивает: - Что еще? Многое, но Дима не может сказать - объяснить, объять, и - тоже знает, что, но не может ответить. Язык присыхает к небу проржавевшим, неповоротливым инструментом. Нет, только не это. --- Он волнуется перед их первым концертом - волнуется так, что его можно выжать, пот скапливается над губой, он быстро слизывает его языком, вытирает тыльной стороной ладони; не помогает, волнуется так, что Дима чувствует его дрожь под своими коленками. Это радостное волнение, полное предвкушения, не страха, они разъебут, иначе и быть не может, и, все же - волнуется молча, Дима понимает по его глазам - конечно, понимает, когда Мирон ловит его взгляд и дергано усмехается. Мирон все еще смотрит на него, как на старшего, того, кто знает, что делать, кто уже выступал и пел, и - тогда - Дима действительно еще знает. Больше матери он хотел бы вернуть этот взгляд. У них совсем мало времени, но - первым уроком - разве может артист не опоздать. Дима берет его за руку, сжимает коротким и быстрым движением - сжимает крепко, приводя в чувство, средним между объятием и оплеухой, Мирон прикрывает глаза, делает долгий, глубокий вдох, и первым делает шаг. --- Он вырубает вибрацию мгновенно, осторожно выбирается из кровати, закрывается в ванной, не включая свет, и говорит совсем негромко, так, как сам бы ни за что не услышал. Ночь без разницы во времени, звонок из Берлина, и Дима не делает ничего незаконного, но - не хочет будить. Он перезванивает и разговаривает с полчаса, не меньше, больше слушает, чем говорит, и - на удивление - Диме есть что рассказать, но совсем не хочется рассказывать. Он дает советы, какие может, хвалит, где может, ругает, как может, и - конечно, скучает, но куда меньше, чем должен бы. Лондон меняет его по частям. Выходя из ванной, он даже в темноте чувствует его взгляд. Мирон лежит в той же позе, молчит, но Дима уже знает его достаточно, чтобы чувствовать. Он хмыкает, неспешно подходит к кровати и встает перед ним, выжидая. Он знает - Мирон не выдержит первым. С нежностью, Дима думает - он может быть на редкость ревнивой стервой, его Мирон. Дима не ошибается, и голос Мирона спокойный и хладнокровный настолько, что мог бы дробить кости. - Кто это был? - Да так... Сын мой, - смеется Дима тихо, потому что объяснение звучит глупо. Как если ты забыл о сущей мелочи, вроде жены, собираясь на свидание с новой пассией. Мирон не злится, кажется - не злится, но смотрит внимательней. Он знает, Дима плохо врет. - У тебя есть сын? - Ну как сын. Приемный. Легче не становится, и не выходит даже нормальной истории - порвался презерватив, она залетела. - У тебя есть приемный сын? - Сложно объяснить. Сам не знаю, как так вышло. Мирон молчит, осмысливая, Дима неловко смеется и хочет выпить. Мирон молчит долго, и Дима стоит, ожидая его вердикта - действительно важным решением. Мирон говорит: - Это точно. Как если бы понял - что-то действительно важное, стоящее, то, что не объяснишь словами; не требует разговора. Дима кивает и ложится обратно в кровать. --- Игра в гляделки - глупой детской забавой, не то, чем должны заниматься взрослые мужчины - как и слишком многое из того, что они уже делают. Димина любимая игра. Он ловит его взгляд - посреди разговора, не прерывая, наоборот - по правилам игры Мирон должен продолжать. Через какое-то время он учится не сбиваться, и его выдает только улыбка и еле заметный румянец. Его легко заставить нервничать, если знать, как. Иногда они играют молча, вдвоем - веселее на людях, секретом, фигой в кармане, и каждый держит лицо, а потом они вместе хохочут за закрывшими дверьми студии. Вдвоем иначе, вдвоем Мирон всегда сдается быстрее, первым; он улыбается, опуская глаза - девчачьи пушистые ресницы, закусывает губу, И Дима хочет, Хочет чего-то нестерпимо. --- Мирон смешной пьяным - не только пьяным, возможно, не только от алкоголя, но это Дима понимает позже, уже опоздав. Они пьют небольшой компанией, смеются, перебрасываясь усталыми шутками, уже за полночь, позади длинный день, и - пьяным - Мирон сонно кладет голову на его плечо и зевает, прикрывая рот ладонью. Воспитанный мальчик, и Дима теплом чувствует тяжесть тела. - Ты как котенок, - смеется он, готовясь получать пизды. - Такой же сладкий. За столом смеются снова, подначкой для нормального - обычного - мужика, но Мирон никогда не был обычным. Мирон хмыкает, пихает его локтем под ребра, беззлобно, скорее потому, что должен бы, но не отстраняется, наоборот - устраивается удобнее. Сладкий, и это слово идет ему, обволакивая, как идет женщинам парфюм. Тогда Диме - нелепо - хочется назвать его еще и "малышом", "зайчонком", любым другим нежным словом, каким называют женщин или детей. Ничего пидорского, смешно и ласково, и он пробует все эти слова, перебирая. --- - А вдруг у нас нихера не получится? Диме легче - легче в этом, и он уже не раз стоял на сцене, оставлял автограф фанатам и напивался до беспамятства в гримерке. Это легко. - Хватит ныть, жида. Он хлопает Мирона по плечу, и знает, когда тот бывает веселым, когда - грустным, даже если выглядит одинаково; знает, почему, и он никогда не был мастером утешений, но - вместо него некому; нет никого ближе. Мирон не убирает его ладонь с плеча, и касание рук - самым естественным жестом. - Жену тебе новую подыщем. Хочешь новую жену, а? - А ты? Мирон спрашивает это странно, заглядывая в глаза, словно вопрос с подвохом, и есть только один верный ответ; неочевидный, ответ, который Дима не может найти. - Да какая телка захочет быть со мной. Трахаться - да, но быть вместе, - Дима цокает языком, скорее насмешливо, чем разочарованно. - Вряд ли. - Я бы захотел. Если бы был телкой. - Если бы ты был телкой - я бы давно тебя трахнул. А потом никуда не отпустил. Мирон смеется, опуская глаза, и видно, как краснеет его длинный нос и кончики ушей. Его сложно назвать красивым, впервые увидев, и невозможно не - присмотревшись. На мгновение - короткое, глупое, невозможное - Дима думает о том, как трахал бы его, его, не девушкой, такого, как есть, с длинным носом, пушистыми ресницами, большими ладонями, бритой лысиной и с членом, с которыми Дима не умеет обращаться. Все было бы так же. Только нежней. Он трет глаза, прогоняя неловкую фантазию - что только не приходит образами к артистам, и вздыхает прогоняя ненужные мысли. - Все у нас будет. И бабло, и телки, и тачки, и крутые шмотки. - Я не про это, - Мирон его обрывает, и - нет - он пока не может объяснить, про что. Настоящий брат должен понимать его без слов, чувствовать - и Дима чувствует, теплым, неудобным, сухим комком в грудной клетке, Как настоящие братья; они оба были бы немы и слепы. - О чем бы ты ни думал - и это тоже, - обещает Дима. Основой любого предсказания - он действительно верит в то, что говорит. --- - Рифмуешь ужасно, - говорит Мирон журяще, но мягко. - Это что такое. Еще "кровь-любовь" бы писал. - Просто по-русски плохо получается. По-немецки лучше. - Нет, не лучше. Дима никогда не страдал недостатком самоуверенности, скорее напротив, и писался в студии задолго до того, как жид вообще взял в руки микрофон. Они знают это оба, но Мирон в который раз выговаривает ему, как несообразительному ученику у доски, который не может ответить даже с десятого раза. Дима злится, когда не получается, и, кажется, что он ударит, когда смотрит так - но Мирон не отводит взгляд, и он смеется. - Ты прав. Не лучше. Он возвращается к тексту, трет глаза, пытаясь сложить непослушные слова в строки, но те не поддаются - никак, и он матерится по-немецки, комкает лист и кидает в стену. Мирон прекрасно говорит на русском - не извинением иммиграции, лучше, чем Дима когда-либо говорил. - Морковь, блядь. Нихера не получится. Давай лучше ты будешь сочинять текстики, а я ебать мамок? - Нет, получится. Дима вздыхает, не отвечает, и Мирон поднимается, подбирает с пола скомканный листок, аккуратно расправляет и возвращает за стол. - Соберись. Он берет его руки в свои - ладонями накрывая тыльные стороны ладоней, не держит, не сжимает, не давит, но их соприкасаются, словно и нет в этом ничего особенного - и смотрит в глаза, будто Дима - школьник, которому нужно только немного подсказать забытый от волнения урок. Дима не школьник, он прикрывает глаза, сглатывает и не убирает руки. У него получается. Мирон как всегда прав. --- У них слишком много планов, слишком много тем для разговоров и не только разговоров, слишком много шуток, рифм, музыки - и слишком мало времени до обратного самолета. Они курят и пьют вдвоем в последний вечер приезда Мирона в Берлин, в квартире, без друзей, девчонок и даже без шума клуба, под какую-то тихую ненавязчивую попсу. Заканчивается уже вторая бутылка виски, Мирон полулежит в кресле, язык его заплетается, а глаза блестят влажным, веселым блеском. Больше всего Дима любит его таким, с щекотным предвкушением, сродним испугу - таким Мирон может всё, что угодно, и он говорит - откровенностью - одной из тех вещей, которые братья должны знать друг о друге. Всё. - Знаешь, как-то раз я хотел поцеловать парня. Еще в Лондоне, пьяный в дерьмище. Мирон смотрит на него, трезвее, чем хочет показаться, трезвее, чем нужно для таких разговоров, и во взгляде его не страх даже, не признание постыдного, нет - в его взгляде другой, неясный, неловкий, слишком прямой вопрос, от которого слабо под коленями. Он не боится, ничего не боится его маленький жид. Дима представляет Мирона - не мальчишкой, того Мирона, каким его знает - целующимся с мужчиной, его длинный нос, кадык и мягкие ресницы. Те ресницы, которые он опускает, те губы, которые он закусывает и хмыкает, отпивая еще один, долгий глоток. Ему тяжело было сказать. Дима отводит взгляд и не отвечает. Он ненавидит того парня всем сердцем. Вопрос сжимается в его горле, мокротой, болезнью, преступным, грехом, Вопрос, на который он не хочет знать ответ. "И как, поцеловал?". --- Ему снится его язык еще несколько ночей подряд - не губы, не объятия, не тепло кожи, не секс и даже не запах. Он по-хозяйски шарит во рту, до щекотки под коленями, настойчиво вовлекает в поцелуй - так, что невозможно отказаться, и касание похоже на падение. Язык, умелый и непристойный. --- Мирон месяц не отвечает на его звонки и письма, не встречает в аэропорту и не открывает дверь, даже когда Дима полчаса вжимает кнопку звонка. Дверь закрыта изнутри - потому что Дима пытался открыть своими ключами, за хлипкой перегородкой слышна музыка, и Дима принимается стучать в дверь ногами. На шум выглядывают соседи индусы, машут рукой, скрываются в своей квартире и вряд ли бегут вызывать полицию - плюсом плохих районов. Когда не работает ни стук, ни дверной звонок, ни телефон, Дима отходит подальше и с разбегу начинает вышибать дверь. Еще одним плюсом плохих районов - клей и стружка, подается легко, замок выскакивает, пуская его в комнату, и Мирон оказывается внутри - один, живой, без признаков побоев. Мирон улыбается ему так, как если бы ждал тысячу лет и дождался - растягивая губы от уха до уха, и глаза его блестят лихорадочно и ярко. Иногда он скучает по жене или чему-то другому или не зря получают свои деньги врачи психологи или психиатры или другие мозгоправы, черт их разберет. - Торчок гребаный, чтоб тебя. В первый миг Дима хочет уйти - развернуться и уйти, взять такси, ближайший билет на самолет и улететь из Лондона, словно никогда не прилетал. Это лучшее, что он может придумать - куда лучше, чем избить его, напоить марганцовкой или сдать в клинику. Он вздыхает, поднимает Мирона и тащит в ванну. Вода ледяная - он специально пробует, вкручивая кран - и Дима опускает его голову под струю воды несколько раз, лишь ненадолго давая отдышаться. С тех пор, как завязал, Дима ненавидит наркоманов. - Холодно, - морщится Мирон, но не пытается вырваться. Диме снова хочется его ударить, потому что холод - меньшее, что он заслужил, но Дима выключает воду и вытирает его полотенцем до скрипа, не оставляя ни одной холодной капли. Мирон идет послушно, но довести его до кровати - задача повышенной сложности, и Дима кладет его на диван. Одеяло он приносит с кровати, кидает сверху, садится рядом, снова вздыхает и трет руками лицо. Ему нужно выпить и покурить. Мирон перекатывается и кладет голову ему на колени. - Сука, - всё, что произносит Дима. - Это все еще я, - Мирон отвечает, и голос его мягкий и виноватый. Выпить и покурить, Дима сглатывает, трет глаза, и не может встать, потому что голова Мирона теплом лежит на его коленях. Его хватает на полчаса, а потом он опускает ладонь и гладит коротко стриженую колючую голову. Мирон улыбается - словно уже прощенный, словно не стоило беспокойства, словно ему приятно, словно это могло того стоить или словно он вообще не понимает, что произошло - и при повороте его губы легко и влажно проходятся по запястью. Нельзя так надолго его оставлять. Иногда Диме хочется душить его - долго, с наслаждением, руками чувствуя хрипы; эти фантазии похожи на мысли о сексе - волнующие, страшные, и после них хочется вымыться, сжать его крепко и никогда не отпускать. Дима ложится рядом, под одеяло, ближе, телом к телу, и прижимает к себе - осторожно, гладя по спине, как запуганное, пойманное, больное животное; котенка, цыпленка, зайчонка, мышонка, Как, наверное, могла бы делать мать. --- Его трясет после концерта - до сих пор, полной отдачей, лихорадочным возбуждением - иногда сильнее обычного, и Дима знает, что делать. Ему не нужно никого спрашивать и ничего объяснять. Он за руку тянет Мирона в гримерку, тот идет, не сопротивляясь, и зрачки его расширены, но нет так, как бывают, когда тот обдолбан и пьян - иначе, каким он бывает на концертах, во время секса или приступов, а Дима уже знает, как тот выглядит. Он запирает дверь - просто потому, что не нужны свидетели, слишком интимным, ранимым, откровенным. Он подходит близко - близко, как можно только ему, отсутствием личных границ - и кладет руку на его шею. Сзади, чувствуя колючие волоски, дрожь позвонков, сбивающееся дыхание и потную кожу. Мирон много потеет, горячий и мокрый, и Дима не целует его - не целуются нормальные мужики, не касается губ губами, но прижимается лбом ко лбу, хватает глаза глазами, и дышит в унисон. Мирон не успокаивается - нет, но усмехается нервно и счастливо, Алисой в волшебной стране, которая до сих пор не может поверить. - Вот так, - произносит Дима. Больно его выпускать. --- - А где кольцо? - Развелся, - отвечает Мирон коротко. Так, словно действительно больше нечего объяснять. Почему Дима не спрашивает. --- Дурные привычки легко въедаются в кожу, не вымываясь с годами, и бросить курить он не может ни с первого, ни с десятого раза. Даже спустя пять лет, неосознанным, подсознанием, рефлексом, услышав незнакомое слово, прежде, чем потянуться за телефоном со словарем, он думает: "Надо спросить Мирона. Мирон точно знает". --- - Они называют тебя Оксаной, нихуя ж себе! Меня нормально, а тебя Оксаной, телкой моей . Он ждет, что Мирон возмутится - так же, как он, больше, ждет этого, но ждет с вопросом - его еврейский мальчик всегда умел удивлять. Он никогда не разочаровывает - просто нужно уметь смотреть лучше. - Ну и что тут такого, - отвечает Мирон, пожимая плечами. Легко, мягко, словно в этом действительно нет ничего зазорного, оскорбительного или неловкого - даже напротив, и оскорбление легко превращается в комплимент в его улыбке. Дима хмыкает, вглядываясь в него, примеряя новое имя, повторяя его в мыслях - как мог бы примерять дорогое, - Да нет. Ничего. --- Мирон щедр до касаний, тактильностью, отсутствием границ, нет ни секунды неловкости, когда колено касается колена, переплетаются пальцы, не рукой на плече, как нормально для друга или брата - щедр именно с ним, иначе, и там, где брат хлопает по плечу, губы невзначай проезжаются по краю уха. Мирон щедр очень зря. - Не иди с ними, - просит Дима, в шутку, и в его шутках все меньше смеха. - Почему? - Мирон спрашивает, и склоняет голову набок, заглядывая в глаза. Как будто разговор их - не просто пустой треп, и многое зависит от ответа. Всегда слишком сложный для диминого понимания. - Пидоры они все. Тупые пидоры и нытики. Хуй твой пытаться отсосать будут. Мирон не смеется - совсем немного, губами, но глаза его остаются цепкими, и он все так же не отводит глаз. Его вопросы злят Диму. - Почему ты думаешь, что я против? - Потому что я против. Слишком откровенно, и Мирон наконец смеется по-настоящему, закусывая губу - сущая девчонка временами, настолько, что даже кончики ушей его краснеют. - Тебе не кажется, что что-то пидорское происходит между нами? Кажется, кажется телом, помнящим случайное касание губ, кажется сухим горлом и кажется комом где-то в груди. - Я не пидор, ты знаешь. Я обожаю телок. - Знаю, знаю, - смеется Мирон снова. Он знает. Ми-ро, и имя сладостью перекатывается на языке. --- Он чувствует костяшки на своем лице - невесомым, легким касанием, не отличимым ото сна; не открывает глаза, не выдает себя дыханием, продлевая видение, и видение остается. От видения тянет ромом, зубной пастой и теплом - живым, мягким теплом без секунды отторжения, каким только может тянуть от близкого. Пальцы его сухие, с шершавой потрескавшейся кожей, но он чувствует их так нежно, что щемит в горле, и Дима лежит тихо, пока он не убирает руку. Когда он открывает глаза, Мирон сидит рядом и смотрит на него странно - странно, долго и откровенно, как если бы знал, что Дима не спит. Как если бы это что-то значило. В горле его сухо, и даже воздух в легких замирает зачарованной присмиревшей псиной, Дима хочет произнести, но не может - пойманный, обезоруженный, парализованный, как взглядом Медузы, "Я тут гребаный скульптор. Не ты". --- Это первая их ссора, Мирон идет размашистыми шагами, под дождем, превращая дорогущий плащ в мокрую тряпку, и Дима знает, сраная двадцатка у него в кармане, как он улетит обратно в Лондон, а еще знает - Мирон выкрутится, конечно, как только он и умеет. Дима идет за ним, быстро, но не бегом, и, значит, Мирон все-таки хотел дать себя догнать. Все в итоге бывает так, как он хочет. Тогда Диме еще кажется эта ссора серьезной, и еще кажется - его сердце разорвется, если он даст ему улететь. Оно куда сильнее, чем он думает - и всё же недостаточно сильное. Дима догоняет его, хватает за руку, и ощущение запястья в ладони уже привычное и родное - въевшимся под кожу проклятьем. Он будет помнить его всегда. Мирон оборачивается к нему рывком - резко, раздраженно или радостно или всё сразу, только потому, что тот не отпустит так просто. Как обещал. - Как ты заебал меня. Он уже знает Мирона достаточно, чтобы знать - всё что угодно может произойти; он действительно может не вернуться. - Это все еще я, - говорит Дима. Повторяя, и Мирон помнит тоже - уголок рта его дергается, то ли болезненно, то ли усмешкой, то ли одновременно, и он закрывает глаза. Убегая или решая или просто терпением, но его рука в руке становится мягче, а пульс - ровнее, и он больше не пытается убежать. Интересно, решала ли так мама, терпела или убегала, просил ли он, или нет - не интересно, и Дима делает шаг ближе, хотя всем своим телом не смог бы укрыть его от дождя. - Не уходи, - просит он, просит капризно и дешево, как баба. - Я боюсь. Мирон не смотрит на него, и короткая, глубокая морщина собирается между его бровями - как будто решение невозможно сложное, слишком сложное для него одного. Оно уже принято, и Дима тянет его к себе, телом к телу, уже заранее зная - он простудится и еще неделю не сможет встать с постели, его глупый упрямый Мирон. Тянет - и Мирон идет навстречу, прижимаясь, еще не объятием, но уже большим, чем стоило бы, и капли дождя так банально и ломко лежат у него на ресницах. Как в студии, записывая их самый первый совместный трек, впервые слыша, как вместе звучат их голоса - Дима чувствует себя всесильным. Губы Мирона мягкие и мокрые от дождя. Он словно целуется в первый раз - уже давно переставший считать своих женщин, и бабочки в животе щекочат, как в самом пошлом бабском романе. - Какой ты трусливый, - усмехается Мирон, но мягко, и открывает глаза. У Димы сжимается сердце, и нужно с минуту, чтобы снова заставить себя дышать - спазмом, головокружением, бабочками, начиненными взрывчаткой - чем-то большим, чем восторг, чем сладость, чем смущение, чем жажда, чем надежда, и даже чем. Как если произошло что-то чудовищное, непоправимое - то, после чего они оба больше никогда не смогут быть прежними, Еще не произошло. PS - До встречи, - говорит Мирон. Мирон говорит "до встречи", и больше, чем избитым, на коленях, с дулом у виска - он чувствует себя беспомощным. Бессильным. Позже он учится чувствовать вещи пострашней. Ярость, ненависть и вкус соли. Мысль крутится в его сознании, мысль, которую он не может пока ухватить, осознать, поверить, мысль о чем-то невероятном, как умирают родные, как перестает быть плоской земля, как отказывает сердце, как учатся плавать или летать, как ампутируют ноги, как - что-то, во что ты все равно так никогда до конца и не можешь поверить, даже засыпая землей гроб. Возможно, он действительно больше никогда его не увидит.