Тебе виднее

Свернувшись калачиком, в полудреме он лежит на полу; из одежды на нем только ошейник. В таком виде он обманчиво прелестен и невинен — этакая поддельная бесхитростность. И даже несмотря на то, что я знаю, что это всего лишь оболочка, когда смотрю на него, сердце переполняет любовь и желание защитить. — Матиас, — тихо говорю я, и он поднимает голову, сонно моргая, — иди сюда. На четвереньках он ползет к дивану, кладет голову на колено, смотря на меня своими большими голубыми глазами. Ласково улыбаюсь и глажу его волосы. — Ты сегодня себя хорошо вел? — Да, господин. — И что, совсем-совсем не ослушался меня? — Нет, господин. — Ах ты ж лгун гребаный, — улыбаюсь я, все еще поглаживая его волосы. Он смотрит на меня снизу вверх, широко открыв глаза и слегка приоткрыв рот. — Г-господин? — Думаешь, я не видел, как ты прикасался к себе ранее, маленькая дрянь? — отвечаю я. — Извините, господин, я не… — Я не, что? — прерываю его я. Моя рука останавливается, а голос становится тише. — Не специально? Понимаешь, мне не нравится, когда ты трогаешь себя без моего разрешения. Знаешь же, что бывает. Он сглатывает и неуверенно кивает. Дыхание его слегка неровное. Снова улыбаюсь, даже еще шире, и откидываюсь на спинку дивана, похлопывая себя по ногам: мне даже не приходится говорить ему, что делать. Матиас ложится и устраивается на моих бедрах, придерживаясь руками за пол. Тянусь за пластиковой, выпуклой сзади расческой, лежащей на журнальном столике. Рукой я наказываю его за незначительные проступки. А такие серьезные, как этот, — совсем другой вопрос. — Для начала двадцать раз, — говорю я, расчесывая выбившуюся прядь волос и убирая ее ему за ухо. На мгновение выхожу из образа и добавляю: — И если тебе нужно использовать стоп-слово — используй. Он кивает, глубоко вдыхая. Немного жду и затем с силой ударяю его расческой по заднице. Он исступленно дергает бедрами, но ухитряется не издать ни звука. Молчание становится скорее обязанностью, когда я заканчиваю с первыми двадцатью ударами. Останавливаюсь, чтобы дать ему восстановить дыхание, а затем наношу еще пятнадцать ударов с небольшими интервалами. — Хочешь еще? — мурлыча, спрашиваю я. Чувствую, как его член, горячий и набухший, трется о грубую джинсовую ткань моих штанов. — Нет, господин! Пожалуйста! Простите, господин, правда! — Правда? — Да! — Ну не знаю… Думаю, тебе нужно еще как минимум пятнадцать. Тогда будет пятьдесят. Хорошее четное число. Он издает стон и преклоняет голову. Руки его трясутся, а по лицу стекают слезы. — Ты был на высоте, дорогуша. Горжусь тобой. Очень-очень горжусь, — шепчу я, оставляя нежные поцелуи на его лбу и щеках. Он зарывается в изгиб моей шеи и хлюпает носом. — Простите, господин. Я больше так не буду. — Знаю, что не будешь. Все хорошо. Я здесь, с тобой. Требуется пара минут, чтобы он успокоился. Когда ему это удается, позволяю встать с моих колен, беру поводок, цепляю к ошейнику, перед тем как отвести его в спальню. — На кровать, дорогуша. На четвереньки. Делает, как ему велено, опустив голову и широко раздвинув ноги для меня. Мне приходится закусить губу, чтобы сдержать стон: его задница покрыта злобными красными отметинами — ярко-багровыми на молочной коже. Уходит пара минут, чтобы найти смазку. К моему облегчению, тюбик практически полон. Выдавливаю немного на ладонь, растираю между пальцами, чтобы опробовать и согреть ее. Прижимаю палец к его входу и нежно надавливаю, проскальзывая вовнутрь. Специально не тороплюсь. Сегодня ночью я заставлю его умолять меня. В течение нескольких минут мучительно медленно разрабатываю его одним пальцем, перед тем как добавить еще один. Высокое хриплое хныканье вырывается у него из горла. — Нравится, шлюха? — спрашиваю я, наклоняясь, чтобы поцеловать его мягкую и нежную кожу за ухом. — Д-да, господин. — М-м, хочешь еще? — Да, господин. — Проси меня, — отвечаю я. — Давай, умоляй, чтобы я тебя трахнул. — Но, господин… — Не будешь умолять, шлюха, ничего не получишь. Ну хватит, я хочу слышать тебя. — Пожалуйста, — стонет он, — пожалуйста, господин, я хочу вас, хочу ваш член, хочу ощутить его в себе… — Вот так, — рычу я, резко доставая из него пальцы, перед тем как войти. Он вскрикивает и запрокидывает голову. Зверски вдалбливаюсь в него, что есть мочи, хватая его за бедра и впиваясь ногтями в кожу. Боль ему нравится почти так же, как и удовольствие. Первым кончает он — как всегда. Надо бы как-нибудь научить его самоконтролю, но сейчас меня это не волнует. Пару секунд спустя кончаю и я, простонав его имя, а потом на некоторое время мы остаемся так лежать, тяжело дыша. Расстегиваю его ошейник и убираю подальше в шкаф. Когда я возвращаюсь в кровать, Матиас уже спит, свернувшись на своей стороне и тихо похрапывая. Сбрасываю футболку и джинсы, залезаю в кровать, поближе к нему, обвивая его руками и нежно целуя в лоб, и убираю прядь волос с раскрасневшегося лица. «Надеюсь, на этот раз он усвоил урок», — думаю я про себя, а затем улыбаюсь. Будто бы это правда.