Замена

      Он знал, что в её глазах плясали черти и жажда крови — холодная, словно сталь их клинков. В её волосы он хотел бы вплести белые лилии, которые видел когда-то, давно на картинках в старой потрепанной книге.       Её тёмные пряди были коротки для кос, а лилии существовали только в книгах, в тех, запрещённых, с желтыми помятыми страницами, сохранившими в себе память про жизнь до ада. Он помнил только ад и монолитные серые Стены. Жан Кирштайн родился после, и очень хотел бы увидеть то самое до. Увидеть из-за простого любопытства — а как оно, без Стен и титанов? Наверное, здорово. Только существование не в аду — запредельное слишком и представить себе такое тяжело, за гранью разумного. Его фантазия такого осилить не могла.       Микаса усмехалась едва заметно, щурилась в свете тонких, оплавившихся более чем на половину свечей и стягивала с шеи потрепанный временем красный шарф. Опускала чертову тряпку аккуратно, словно дорогой фарфор, на стул, и молча садилась на скрипучую, с воняющей сыростью постель.       Хоть именем чужим его, Жана, не называла, хотя он видел, по глазам Микасы прекрасно видел, — хотелось. Не называла Эреном Йегером — и на том спасибо.       Эрен горячий, идейный, правильный жизни своей, без мести, не видел. Монстр в Йегере жил, или Йегер в монстре — Жану было уже плевать, а месть он делил с Эреном в радость. Микаса дышала рвано, прижималась плотнее, впивалась в плечи до синяков, смотрела в никуда широко распахнутыми глазами и ловила его, Кирштайна, поцелуи. Кровать скрипела и билась разболтанной спинкой об обшарпанную, с осыпающейся известью, стену. Возможно их было слышно. Им было всё равно.       Аккерман кусала губы и молчала-молчала-молчала.       Жан смотрел в покрытый многолетней гарью потолок, приводил дыхание в порядок и гладил Микасу по голове, по густой черной копне волос, в которой никогда не будет белоснежных цветов из запрещенных…сказок для дураков.       Это всё было неправильно, мазохистически-унизительно-мерзко. Им было всё равно. Она прижималась к нему плотнее и невесомо целовала в шею. Неправильно нежно, неправильно ласково, не как ожидалось от Микасы. Он был благодарен ей за это.       От Микасы Аккерман пахло болью и… одержимостью.       Жану была знакома боль и абсолютно безразлична её фанатичная любовь.       В конце концов… Не эта женщина его вела за Стены. Не Микаса дарила решимость.       Свою же боль Жан не делил ни с кем, глушил её Микасой Аккерман, как выдержанным многолетним коньяком, и не пьянел.       Его, Жана Кирштайна, боль неслась впереди него, маревом, воспоминанием, координатой в этом гнилом полумертвом мире.       И имя ей было Марко Ботт.