И снег заметёт все следы

— Папа, почему снег скрипит? Лиза смотрит на него снизу вверх. Моргает часто-часто: на её ресницах тают, искрясь, пушистые белые хлопья. Фрэнк останавливается под жёлтым фонарём. Туго соображает, пытаясь вспомнить что-то ненужное и простое, когда-то давно прочитанное ещё в школе. Лиза ещё этого не знает — она пока не ходит в школу. Рассеянно цепляется за играющую откуда-то мелодию: надо же, у кого-то из окна перед Рождеством льётся не «Jingle bells», а бодрая песенка «Red Hot Chili Peppers». The more I see the less I know The more I like to let it go… hey, oh. Deep beneath the cover of another perfect wonder Where it’s so white as snow. Finally divided by a world so undecided And there’s nowhere to go… Что ж, у каждого своё рождественское настроение, но это, чёрт подери, сбивает с мысли. А на детские вопросы стоит отвечать. Лиза преданно ждёт. Фрэнк топчет ботинком свежевыпавший снег. И вспоминает. — Когда ты наступаешь на снег, — объясняет он, сосредоточенно сдвинув брови, — у снежинок ломаются лучики. Они приминаются друг к другу, и поэтому скрипят. — Вот как. — Да. — Тогда снег — это очень грустно, — решает Лиза и тянет папу подальше от фонаря, на уже вытоптанную кем-то другим тропинку. *** Снег — это очень грустно. Фрэнк повторяет это себе, наверное, сотню раз, мотаясь по Вайомингу. Снег — это очень грустно, колюче, холодно и мокро, когда наконец попадаешь в помещение. Здесь зимой метёт так, что кажется: ты даже дышишь снегом. Он лезет в отросшие волосы и бороду, попадает на язык, липнет к ресницам и бровям, выкрашивает белым его тёмную куртку и шарф. Карен была чертовски права, когда заставила его взять самый тёплый. Карен была чертовски неправа, когда уговорила его ехать в Вайоминг. Но Фрэнк не мог ей отказать. Не хотелось, чтобы её хрупкая надежда сломалась, как мириады снежных лучиков под его тяжёлыми ботинками. *** Все уже давно перестали верить, а у Карен всё ещё горели глаза, когда она говорила о Мстителях. О горстке сумасшедших, полтора года назад отстоявших в Войне Бесконечности целый мир ценой собственных жизней. Фрэнк, конечно, многое о них слышал и до того, но считал скорее… Выдумками прессы. Преувеличением, таким же ярким и блестящим, как броня Железного Человека или щит Капитана Америки. Тяжеловато верить в героев, будто сошедших со страниц комиксов в реальную жизнь. Но тогда, в мае, он увидел их сам на улицах гибнущего Нью-Йорка. Когда приехал на всех парах к редакции «Бюллетеня», чтобы забрать Карен, не испугавшись ни фиолетового неба, ни дрожащей земли. Фрэнк сначала подумал, что окончательно поехал крышей, когда дал по тормозам перед темноволосой девушкой, стоявшей посреди улицы перед осыпающимся зданием редакции и отчаянно размахивавшей руками. Он сперва подумал, что та подаёт кому-то знаки, уговаривает прыгать из окон или что-то в этом духе — и только потом смог довериться своему снайперскому зрению. Осознать. У неё по пальцам струился алый свет, тянулся тонкими живыми жилками к раскрошенным землетрясением стенам. Штопал смертельные раны, удерживал бетонную громадину целой, пока из неё вышли не все люди. Фрэнк не мог сдвинуться с места. Он верил и не верил, он смотрел и не мог оторваться и пошевелиться, сжимая руль. Алая Ведьма. Та девчонка из репортажей — она не просто существовала. Она спасала людей, здесь и сейчас. Спасала Карен. — Фрэнк! Он вздрогнул, отпустил руль, успел только повернуть голову — и увидел, как быстрая тень в чёрном схватила Карен, отделившуюся от людей, бегущих из редакции, слившихся в муравьиную дорожку. Прикрыла от отлетевшего куска стены. А потом эта чёрная тень треснула его луком по лобовому стеклу, приводя в чувство, дёрнула дверь и втолкнула в машину бледную Карен. — Проваливай, — посоветовал лучник. — Помощь нужна? — выпалил Фрэнк. Лучник нагнулся. Заглянул в машину. Фрэнк успел поймать его взгляд — смертельно-решительный, прозрачный и цепкий. Знакомый до головной боли и желания разбить зеркало. — Забирай всё, что тебе дорого, и проваливай, — посоветовал лучник ещё раз, саданул дверью машины и похлопал её по капоту. Фрэнк не стал повторять. Сдал назад, развернулся — и поехал прочь. Будто лучник — Соколиный Глаз, что за дурацкое прозвище? — произнёс запретные волшебные слова, которым нельзя было противиться. Через две недели, осев на время в Тенесси и дождавшись восстановления связи и телевещания, Фрэнк и Карен услышали: почти все Мстители мертвы. Соколиный Глаз и Алая Ведьма — тоже. И Фрэнк до сих пор помнит, как Карен стукнула по столу пустой кружкой из-под кофе и сказала: — Я не верю. Так и началось её новое журналистское расследование, которым она стала одержима. *** Тяжёлый внедорожник вычерчивает на снежной целине широкие закопчённо-бежевые полосы. Фрэнк шмыгает носом, как мальчишка, и отворачивается от заднего стекла. Смотрит в затылок водителю: чёрные смоляные косы, какие-то бусинки, и над всем этим — красно-синяя тёплая шапка с белыми оленями. Когда маленький Фрэнк воображал себя в фильме про индейцев и крутых стрелков, это выглядело совсем не так. По крайней мере, там ещё были салуны, сапоги со шпорами, залихватский саундтрек и кактусы. Тут ничего этого нет — внедорожник уже полтора часа катится по белому безмолвию, среди опоясанных призрачными деревьями заснеженных гор, у Фрэнка на ногах горнолыжные ботинки, прикрытые жуткими дутыми штанами, и водитель не включает радио. Хорошо, что с ним можно переброситься парой слов. — Говоришь, ты из Монтаны, Фрэнк? — Ага. — Неужели в Монтане нет хороших охотников? — Да я сам охотник. Но не справляюсь с этими проклятыми волками. Жена сказала, что у вас, в «Ветреной реке», есть настоящий профи. Хочу хотя бы совета попросить. Водитель по-доброму смеётся. Фрэнк смотрит уже не на него — на мерный метроном дворников, уставших счищать со стекла грёбаный снег. — Да, — говорит водитель. — Ламберт знает своё дело. И о нём теперь многие слышали, но никто не решался сюда добираться. Только пара журналистов ради интервью, но он их страсть как не любит. — Понимаю, — кивает Фрэнк. — Журналисты — они, наверное, дотошные, как моя жена. *** — У него руки не индейца, — твердит Карен, тыкая ещё не проснувшемуся толком Фрэнку в лицо фотографию из новостной ленты, открытую на экранчике планшета. — Смотри. — Мгм. Мм. Он сонно садится на постели, ищет вслепую майку, натягивает её и берёт планшет. — Этот охотник, который помогал ФБР найти убийц в индейской резервации, он не индеец. — Угум. — Что ему там делать? — У тебя слишком сложные вопросы, Карен. Она цокает языком, треплет Фрэнка по волосам и поднимается. Раздвигает шторы спальни, тут же сердито сдвигает их вновь, увидев серый октябрьский ливень и бессолнечное тяжёлое небо Нью-Йорка, и включает слепящую лампочку. Фрэнк беспомощно моргает, вглядываясь в фото: мужчина в «снежном» камуфляже нависает над прикрытым зверски растерзанным телом девушки, зачем-то сняв на морозе одну перчатку. Кажется, пытается закрыть ей глаза... — У тебя нет фотографии этого Ламберта… Целиком? Со стороны лица? — наконец спрашивает он. — Нет. Видимо, он предпочёл не общаться с прессой. Только на фото с места обнаружения трупа слегка засветился. Карен носится по квартире возбуждённо-радостная, пока Фрэнк не знает, что ей сказать. Она больше года пытается ухватить хоть чей-нибудь призрак, но больше всего интересуется именно Соколиным Глазом и Алой Ведьмой. Видимо, потому, что, онемев в самый страшный момент, не успела сказать им «спасибо». Для Фрэнка всё ясно как день. Он верит официальной версии, но никогда не заикается об этом при Карен. Когда Танос уничтожил Вижна, Алая Ведьма, обезумев, стёрла в пыль его войско — вместе с половиной Манхэттена и Бруклина, но умерла под завалами сама и утащила за собой Бартона. Его семья погибла ещё раньше — это смертные земные враги Щ.И.Т.а не знали про ферму, а Танос знал, и прятаться там даже временно не стоило. Но если Карен скажет ему ехать в Вайоминг — придётся ехать. Просто потому, что ей нельзя отказать. — Мало ли что он там делает. Может, он женат на женщине из резервации, — говорит Фрэнк, блокируя планшет. — И живёт с ней там? — Карен недоверчиво замирает в дверях спальни, заглянув с кухни. Лохматая, светлая, в растянутой футболке, с ножом, неопасно измазанным маслом. Фрэнк ищет какие-нибудь аргументы, чтобы не переться в ледяной ад. Смотрит на неё исподлобья — и невольно улыбается, заранее обесценивая все свои серьёзные доводы «против». — Я же живу в твоей квартире. — Я не твоя жена, — парирует Карен и с хохотом скрывается на кухне снова. *** Когда добрый водитель отпаивает Фрэнка горячим чаем, высаживает у местного магазинчика и уезжает к своему дому, мир на несколько секунд становится совсем белым и немым. Безлюдные в такой мороз улицы, припорошённые снегом домики, далеко отстоящие друг от друга, недосягаемо высокое пронзительно-синее небо. Искристые барханы, слепящие глаза на солнце так, что снова ощущаешь себя в пустыне. Даже метель на время утихла. И всё замерло — так, что захотелось набрать в лёгкие этот обжигающий морозный воздух, громко крикнуть, чтобы убедиться, что сам ещё живой. Но в горах от этого вроде как сходят лавины, и Фрэнк молчит. Вдавливает носок ботинка в снег. Снег скрипит. Тишина ломается вместе с сотнями снежинок — и это вдруг успокаивает. Фрэнк снова шмыгает носом, прячется в шарф, поддёргивает капюшон — и топает по едва заметной после метели тропинке. Отсчитывает дома. Четвёртый от обочины, с красной крышей, где всегда шумно — дом Ламбертов. Нужно просто дойти, поздороваться, завести дельный охотничий разговор с хозяином дома, который никак не может быть никаким Мстителем, а потом поблагодарить за совет и за гостеприимство и уехать. Сказать по спутниковой связи Карен, что и эта версия не оправдалась. Фрэнк ведь уже был в Айове, Колорадо, на Аляске, в Неваде… Она бы его и в Венгрию, и в Россию отправила, если бы могла — но с его историей будет сложновато получить визу и спокойно вылететь хоть куда-то. Путь до четвёртого от обочины дома — ужасно долгий и скрипучий. Но рядом с домом действительно появляются другие звуки. В доме Ламбертов смеются дети. В доме Ламбертов смеётся женщина, совсем молодая. Слышно даже через окна, наверняка утеплённые на совесть. Фрэнк слушает обещанный водителем «шум». Улыбается, и это уже почти не больно. Сжимает ладонь в неуклюжей толстой варежке на калитке — и громко стучит, не найдя ничего похожего на звонок. В окне мелькают светлые волосы и пёстрая красная шаль, легко и быстро, как будто это порхает бабочка — и через пару минут дверь доверчиво открывается. *** Фрэнку хочется немедленно достать планшет и посмотреть сохранённые там фотографии, потому что он второй раз в жизни не верит собственному зрению. Но варежки жутко неудобные, планшет выскользнет, а сдёрнуть их кажется невозможным на такой холодрыге. Он и не думает в первые секунды о том, что это было бы странно — увидеть хозяйку дома и тут же крайне вежливо уткнуться в чьи-то фотографии на планшете. Точнее, вовсе не в чьи-то. В её собственные. Фрэнк Касл даже не верит в то, что второй раз не верит собственным глазам из-за одного и того же человека. — С наступающим Рождеством, — хрипло выговаривает он в шарф вместо приветствия. — И вас тоже! — радостно отзывается хозяйка. Её совсем не смущает, что взгляд незнакомца рассеянно изучает её лицо, цепляется за тонкие пальцы, лежащие на дверном косяке. За тонкие пальцы, изуродованные шрамами от швов, как у того нью-йоркского колдуна. Фрэнк готов поклясться, что именно в этих пальцах было столько силы, чтобы удерживать расколотую махину редакции «Бюллетеня». Фрэнк готов немедленно поклясться, что эта светловолосая хрупкая девушка, которая радостно улыбается ему, смотрит весёлыми глазами — Ванда Максимофф. Алая Ведьма. Живая. Только на фотографиях она смотрела по-другому. Тяжело, всезнающе, как смотрят люди, вернувшиеся с войны — но так и не вернувшиеся с неё на самом деле. А эта девушка, стоящая на добротном деревянном крылечке дома Ламбертов, будто никогда не знала зла. Только счастье — чистое и сверкающее, как свежевыпавший снег. Она могла и не перекрашивать волосы, чтобы её никогда не узнали. — Вы по делу? — Мне нужен Кори Ламберт, — Фрэнк втягивает воздух носом и клянёт насморк. — А мужа нет дома, — простодушно отвечает она. Фрэнк теряется. Врастает в сугроб у дома крепче. — Тогда я зайду попозже. — Вы замёрзли, — убедительно и заботливо возражает девушка. — Проходите. Он придёт очень скоро. Меня зовут Джейн. — Фрэнк Пейдж, — выдаёт Фрэнк, стараясь, как и Ванда-не-Ванда, не запнуться. — Я охотник из Монтаны. Он оббивает ноги о ступеньки, стаскивает капюшон и заходит в дом как можно скорее, чтобы хозяйка не замёрзла в своей узорной шали поверх свитерка и джинсов. Едва не наступает на игрушечную машинку, припаркованную почти на коврике. — А вы всегда вот так легко пускаете незнакомцев в дом? — шутливо спрашивает он. — Только очень сопливых незнакомцев, — весело отвечает миссис Ламберт, запирая дверь. По правую руку от неё Фрэнк видит спрятанный под вешалкой с куртками дробовик — и успокаивается. Заглядывает, не удержавшись, в приоткрытую комнату. И узнаёт знакомых по фото Купера и Лилу Бартон, играющих с маленьким светловолосым мальчиком. *** — Извините, — Фрэнк изо всех сил старается не сопливиться на уютной кухне над чашкой имбирного чая, пока хозяйка настойчиво разогревает ему поесть. — Вы так молодо выглядите, а у вас трое детей… И старший мальчик совсем взрослый. Джейн-не-Джейн смущается, помешивая на сковороде что-то пряное и очень аппетитное. Улыбается, но чуточку неловко. — Они от первого брака Кори, — признаётся она. — Мы женаты всего год. Но они мне как родные. — И первая жена не возражает? Хозяйка — Фрэнк так и не может определиться, как называть её про себя — выключает конфорку и накладывает ему обед. — Её убили. Кори не любит говорить об этом. Фрэнк молчит. Картинка начинает вырисовываться. С одной стороны, хорошо, что дети Клинта Бартона на самом деле не погибли. С другой… — Понимаю. Я тоже не люблю говорить о смерти своей первой жены, — отвечает он неожиданно для себя. Джейн кивает очень понимающе. Ставит тарелку на стол и садится напротив. Не прячет руки в шрамах — как человек, который их не стесняется. Который привык к ним и не помнит боли, оставившей отметины. Молчит, снимая с худеньких плеч шаль и вешая её на спинку стула. — Купер однажды сказал мне, что очень рад, что папа смог справиться с болью и позволил себе стать счастливым, — она снова так же неловко, но открыто улыбается. — Вы смогли? Фрэнк замирает, уже успев набить рот чем-то незнакомым, мясным и вкусным. Не сразу понимает, что ответить; не сразу понимает, почему он так легко и уютно чувствует себя в этом доме. До него вообще всё пока что доходит медленно, потому что он давно не верил в чудеса. И считал наивной веру Карен. — Смог, — кивает он, прожевав, и пытается улыбнуться так же легко. Джейн едва заметно щурится. Потом мягко смеётся. — Вы, должно быть, похожи на Кори. — Мы оба охотники, — Фрэнк пожимает плечами. — Не в этом дело. Не все могут начать сначала. Я не представляю, каково это. Мне кажется, я никогда никого не теряла. У Фрэнка в голове что-то снова не сходится. Поэтому он сосредоточенно прожёвывает ещё порцию. И ещё. — Дьявольски вкусно, — искренне выдыхает он. — Спасибо, Джейн. — Дать рецепт для вашей жены? В Монтане точно не знают моих фирменных рецептов. Джейн, не дожидаясь ответа, тянется к холодильнику и отрывает листок от яркого блокнотика на магните. Берёт ручку с подоконника и пишет подрагивающей рукой. Фрэнк следит за неверными движениями, чернильной рябью. Слушает детские голоса за стеной. Согревается. — Надиктуйте? — предлагает он. — Я привыкла. Это уже давно, — Джейн отмахивается и дописывает, продолжая говорить. — Мы познакомились с Кори в больнице. Он навещал там соседа. Я лежала без памяти. Разбилась в горах на автомобиле, почему-то даже не имела при себе документов. Ничего не помнила. Руки собирали потом аж в центральной клинике Шайенна. Врачи перешучивались между собой, называли меня «Джейн Доу». Знаете, как неопознанный труп. У них какое-то своё чувство юмора. — Да уж, — Фрэнк хмыкает. — Кори заглянул ко мне случайно, — она выводит на листке строчки рецепта, не поднимая глаз, но в голосе у неё такое тепло, что снег на улице должен растаять. — Потом ещё. И ещё. А потом принёс цветы и… Фрэнк вдруг смеётся вместе с ней. Забирает исписанный корявыми буковками листок, складывает и прячет в нагрудный карман клетчатой фланелевой рубашки, под свитер. — Так ничего и не вспомнили? — Нет. И зачем? Если меня никто не нашёл, значит, никто не искал. А если никто не искал — никто не любил. — И то правда. — А как вы встретили свою вторую жену? Фрэнку становится стыдно за мимолётное враньё, прикрученное к легенде «охотника из Монтаны». Но он всё-таки смотрит Джейн прямо в большие, наивные глаза. Она ведь тоже ему врёт, в конце концов?… — Было землетрясение, — говорит он. — И вы её спасли? — Нет. Её спасли другие хорошие люди, которых я так и не нашёл, чтобы поблагодарить. Я только увёз подальше. — Всё равно здорово, — Джейн радуется, как девочка, за почти незнакомого ей человека. Встаёт, чтобы налить ещё чаю — и дверь дома семьи Ламберт открывается снова. *** Фрэнк вспоминает его взгляд сразу же. Вспоминает и узнаёт. И его немедленно узнают тоже. Глаза Кори Ламберта, едва тот перешагивает порог, становятся жёстче и строже. Как у Соколиного Глаза посреди умирающего мира. «Забирай всё, что тебе дорого, и проваливай». Клинт Бартон сам поступил точно так же. Снежный Вайоминг вдруг перестаёт казаться Фрэнку безжизненной пустыней, почти такой же ненавистной, как та, песчаная. Здесь, в затерянной в белых горах резервации, в маленьком домике с красной крышей, живёт что-то чудеснее любого рождественского чуда: детский смех, который все считали отзвучавшим, девушка, которой Фрэнк обязан всем самым светлым, что у него есть, и человек, который смог начать с чистого листа. Фрэнк пожимает ему руку с идиотской улыбкой. Как будто… Как будто, прикоснувшись к Клинту, он сможет и сам начать всё сначала. — Фрэнк Пейдж, — представляется он. — Охотник из Монтаны. — Наслышан, — Клинт улыбается, но взгляд у него всё такой же тревожный и внимательный. Джейн, напевая что-то рождественское, уходит в детскую, подальше от скучных мужских разговоров об охоте. Оттуда несутся звонкие радостные голоса. — Наслышан, — повторяет Клинт, закрывая дверь и опускаясь на стул. Тяжело молчит. — Значит, Фрэнк Касл из Нью-Йорка. Каратель. Потом достаёт пачку крепких сигарет, приоткрывает форточку — и от сквозняка у Фрэнка сводит зубы. Клинт, закуривая, протягивает пачку ему, но Фрэнк мотает головой. — Бери такое имя, по которому тебя не узнают, — советует он. — Я и не скрываюсь. От вас, — Фрэнк чуть морщится, вдруг понимая, что подумал бывший Мститель. — Мы не вернёмся в Нью-Йорк, — бесцветно роняет Клинт. Похудевший, обветренный, небритый, на контрасте с молодой женой он выглядит ещё старше. Фрэнк смотрит на него долгим взглядом, ловит каждое движение. Охотники. Они оба — охотники. Тут и врать не нужно. — Я и не прошу, — хрипло отзывается Фрэнк. — Я приехал, потому что… — Потому что — что? Фрэнк, даже если там снова рушится мир, я, чёрт возьми, просто хочу наконец… Фрэнк глубоко вдыхает дымный морозный воздух. Он колет в лёгких битым стеклом, но всего одну сотую секунды. — Я приехал поблагодарить. От себя и… От Карен. — В Вайоминг? Чтобы поблагодарить? От Карен? — Той девушки, которую ты засунул в мой автомобиль, когда рушилась редакция «Бюллетеня». — Не помню, — виновато выдыхает Клинт вместе с дымом и вдруг опускает плечи. — Не страшно. Мы помним. Она верила, что вы живы. — А я долго не верил. Он докуривает, отвернувшись к окну. За окном — белым-бело: единственное яркое пятно — красное сиденье качелей, на которых кто-то не побоялся качаться в такой мороз. — Она ничего не помнит, — проговаривает Клинт шёпотом, раздавливая окурок в крышке от какой-то банки. Видимо, он нечасто курит в доме, раз под рукой нет пепельницы. — Когда она это сделала… Я попытался укрыть её. Не очень-то вышло, как ты мог заметить. И я не хочу, чтобы она вспоминала. Ни к чему. Всё равно больше никого не осталось. Она будет жалеть. Винить себя. Мучиться. Она и так на самом деле седая, Фрэнк. — А дети? Все же думали, что на ферме… — Мне уже некого поблагодарить за их спасение. И Лора осталась там, — Клинт тянется за второй сигаретой, передумывает и, не поднимаясь, достаёт из холодильника бутылку виски. Наливает Фрэнку и себе — на два пальца. Фрэнк пьёт не чокаясь. — У меня… — Я читал твою историю, Фрэнк, — перебивает Клинт, избавляя Фрэнка от нужды снова рассказывать о семье. — Но сейчас-то всё хорошо? — Почему я, по-твоему, приехал в Вайоминг поблагодарить? — Ты ж явно не из тех, кто верит в чудеса. — Зато моё «хорошо» верит. Клинт наконец улыбается. Наливает ещё — и в этот раз легонько звякает своим стаканом о стакан Фрэнка. *** — Оставайтесь, — просит миссис Ламберт из детской, когда поздно вечером Фрэнк снова надевает горнолыжные ботинки и наматывает шарф. — Ночью обещают пургу. — Успею, — Фрэнк широко улыбается. — Не беспокойтесь, Джейн. — Жена ждёт? — она складывает руки на груди, прислоняясь плечом к дверному косяку. — Ага. Он выпрямляется и снова заглядывает ей в глаза — и желает бывшей Алой Ведьме никогда не вспомнить войны. — Спасибо, — искренне говорит Фрэнк. И совсем чуть-чуть запоздало прибавляет: — За гостеприимство. И рецепт. Джейн улыбается в ответ, когда её муж тоже натягивает куртку. — Я подвезу, — говорит «Кори». — Ты же пил. — Совсем чуть-чуть. И там мороз. Выйду за порог — и протрезвею. — Ну ладно, — Джейн пытается быть строгой, но не умеет. Фрэнк старается не подглядывать, когда она целует мужа на прощание, но не может удержаться. Он уже давно научился радоваться чужому счастью — а это как будто и не чужое вовсе. Она машет им рукой в окне, но за хлопьями, налипающими на ресницы, её почти не видно. Фрэнк поднимает ладонь в ответ почти вслепую, разворачивается, следуя за Клинтом к внедорожнику — и снег под его ногами скрипит. И он думает, что сейчас бы сказал Лизе: снег — это совсем не грустно. У снежинок ломаются лучики, они теряются среди подобных себе, сбиваются плотнее — но это совсем не грустно, потому что они вместе. Фрэнк достаёт спутниковый телефон, пока Клинт заводит машину. После недолгих колебаний стаскивает варежку зубами, со стыдом вспомнив тонкие пальцы на дверном косяке. Набирать номер Карен совсем не холодно. — Нашёл? — пробивается её голос сквозь треск. — Нашёл рецепт отличного паприкаша с телятиной. Но его никому нельзя рассказывать, кроме моей жены. Он очень секретный, — Фрэнк задирает подбородок и смеётся. — Паприкаш? Какой паприкаш? Ты… Фрэнк, что ты хочешь сказать? — Плохо со связью, — он стучит замёрзшей ладонью по громоздкой трубке. Изо рта вырываются клубы пара. — Я вернусь на Рождество и расскажу. Когда он кладёт трубку, Клинт тоже смеётся. Садится за руль, и фары высвечивают золотые тени снежных хлопьев. — Она ведь журналистка. Она не сможет молчать. — Карен сможет. Я ей верю, — качает головой Фрэнк. Двигатель шумит весело и утробно, когда Клинт трогается с места. Больше нет никакого белого безмолвия. Нет неизвестности. Есть только смутное ощущение того, что чудеса бывают — пусть и горчат, как табачный дым. У них, охотников, такая жизнь, что не горчить не может. — С наступающим Рождеством, кстати, — говорит Клинт и тянется к магнитоле. — Только не «Jingle bells». — У меня своё рождественское настроение, — Клинт наконец совсем весело фыркает, и урчание двигателя заглушает песня «Red Hot Chili Peppers». И к Энтони Кидису очень скоро присоединяются ещё два вокалиста-любителя. Finally divided by a world so undecided And there’s nowhere to go… In between the cover of another perfect wonder And it’s so white as snow, Running through the field where all my tracks will Be concealed and there's nowhere to go…