Котлетки

Первой на кухне появляется когтистая рука, за ней глаз, а потом и сам Эрочка. – Жрете? – вкрадчиво спрашивает он, просунувшись из темного коридора прямиком в ароматную кухню. – Твою Бога душу мать! – плюнув шелухой от семечек, отзывается Серафима, которая покончила, к вящему облегчению Якова, с религией, но не с выражениями, смысла которых не понимала. – Вот скажи мне, Эрочка, что мы тебе подарили на прошлой неделе? – Что? – рассеянно и даже как-то равнодушно спрашивает Эрочка, больше заинтересованный в скворчащей на плите картошке, чем в воспитательных беседах Серафимы, просыпающихся в ней с голодухи. – Халат, – Яков бессмысленно, но очень деловито ворочает промасленную картошку туда-сюда. – Мы тебе подарили халат, потому что на нем нет ни пуговиц, ни застежек, ни шнурков. – Потому что одеваться ты не обучен, – кивает, заправски щелкая семечками, Серафима. Эрочка поочередно оглядывает близнецов и вдруг заливисто хохочет: – Вы бы себя со стороны видели! Сидят тут в халатах с рожами и журят меня за то, что я… я... – он крякает от смеха, зачем-то потирает глаза – и отсутствующий тоже – под очками и снова поправляет их на горбатом носу. – Какое-то, блядь, тайное халатное общество. Я где-то свое приглашение потерял… – Я тебе сейчас приглашение в жопу выпишу, – припечатывает Серафима. – Что ты стоишь, Яша? Наподдай ему лопаткой! – Не надо, Яша! – хихикнув, Эрочка скрывается за дверью с ловкостью человека, с детства знавшего все слова на свете, кроме слова "стоп". Возвращается он едва завернутый в видавшее виды клетчатое одеяло, которое Яков вытащил с антресолей, потому что Сима насмерть запилила их обоих криками, что она расшитое золотой ниткой белье – из египетского хлопка! – покупала не для того, чтобы его какой-то очкастый бичара сбивал на пол. До этого момента Яков даже не подозревал, что у них есть антресоли. И что такое вообще антресоли, догадывался тоже смутно. – Это что же, детки, получается? – без вступления вопрошает Эрочка, плюхаясь на мягкий диванчик, закидывая ногу на ногу и тут же под шумок уволакивая сигаретку. – Вы меня без продыху гоняете, что твою лошадку, а стоит свободному человеку шаг из постели сделать – как тут же старая-добрая нравственность вылезает, чтобы наподдать ему лопаткой? – он прикуривает, и Серафима неотрывно следит за его неприличными губами. Но, что бы Серафиме ни думалось о его губах, она уже завелась и грозно подается вперед, хлопая загорелой наманикюренной ладонью по столешнице, да так, что солонки подпрыгивают: – Где халат, сука? – Дорогая, тебе стоило стрельнуть у меня тельняшку и надорвать ее на этих обширных грудях, – Эрочка поводит пальцами по своей груди, худой и не впечатляющей, – а то ты сегодня прямо злобный десантник. Отвяжись со своим халатом, а то мы с тобой поссоримся, – он воркует с ней, как обычно нравится мужикам, и Серафима, извечно ведущаяся на это, немного оттаивает. Да и новый запах отвлекает внимание: свежий, мясной, с остреньким луковым душком. "Котлетки!" – смекает Серафима, и в ее изумрудных глазах рождается любовь. Любовь, которую никто из присутствующих не посмел бы принять на свой счет. Эрочка тем временем, почуяв свободу, носом выдыхает дым и тянет высоким и гнусавым голосом: – Если твой голожопый пророк был прав, и ад существует, то эта "Арктика" – сам персонифицированный Сатана... Эй, львенок, – он с сомнением заглядывает Якову через бок. – Тебе там не помочь? А то ты, по-моему, лопатку последний раз держал, когда вас батя в Евпаторию вывозил, а ты на бережку из песка сиськи лепил и смеялся. – Ты бы свою жопу прикрыл сперва. Советчик, тоже мне, – мелодично хохотнув, Яков переворачивает взвизгнувшие котлеты и немного прикручивает газ под сковородой. – Нет, кулинария – это все-таки искусство… А искусство – оно не для всех. Скажем, не для тебя. Эрочка, задумчиво затягиваясь "Арктикой", вальяжно вытягивает длинную руку и подцепляет пальцем пропахшую жаркой золотую прядь. – Кулинария – это же магазин такой, да? – уточняет он. – Ну, где всякие полуфабрикаты у тети в фартуке покупаешь, а дома достаешь и тупо херачишь? – Вот поэтому у тебя все в жизни так, – Яков обидчиво одергивает собственный фартук. – Потому что достаешь и тупо херачишь. Эрочка уже открывает рот для ответа, когда Серафима, на секунду прикорнувшая за лузганьем, снова молотит по столу с энтузиазмом асфальтоукладчика: – Хорош трындеть, дурак, а то до завтра не пожрем! Сейчас уже, между прочим, заключительный эпизод показывать будут – я его что же, по-вашему, на голодный желудок смотреть стану? Мне при одной мысли об этом холодильник опустошить хочется… "Это у нее, наверное, из-за алкогольной завязки такой аппетит", – со знанием дела думает Яков, частенько читающий брошюры о том, как распознать то или иное. Он-то помнит, что пару часов назад Сима уже вставала перехватить бутерброд с баклажанной икрой. Что ж, по крайней мере, икру и котлеты закупать проще, чем коньяк, а небольшой женский животик ему всегда нравился. Ну, или животик побольше – тут уж не ему выбирать. – Что, на хавчик пробило? – нескромно озвучивая его мысли, Эрочка пытается ущипнуть Серафиму, но та шлепает его по хиленькой ручонке. – Ай! – Как тебя – на мои сигареты, хиппи, – она гордо вздергивает кругленький подбородок, под которым уже наметился второй. – Вот чем тебя "Арктика" не устраивает? Серафима "Арктику" ценит хотя бы за то, что она коричневым фильтром походит на импортный "Данхилл". А еще за то, что "Арктику" ей по старой дружбе дарит улыбчивый армянин. Но Яше о таком знать необязательно; а кому такой расклад не нравится, тот, ей думается, получает по разномастным очкам. – Да воняет от нее, что от твоего пророка. И я не хиппи, – закатывая глаз, в сто тридцать первый раз повторяет Эрочка. – У меня брат младший – хиппи, ты бы его разок увидела – вовек не забыла бы, как дерьмократия режет простого дауншифтера, – он крепко затягивается, игнорируя вопль пустого желудка, – и что для того, чтобы полюбить себя в душе́, надо сначала полюбить себя в ду́ше. Он бы тебе мозги отмылил и сплел из них хайратник – чтобы башню не сносило. Серафима, не будь дурой, вестись на его пространные разговорчики не собирается, а потому демонстративно достает сигарету и зажимает ее пухлыми губами. – Пахнет всяко лучше, чем от тебя и твоих институток. – Мавр курит "Ленинград", – Эрочка смеется, клацая спичкой и примирительно потягиваясь прикурить ей. – Да при чем тут твой Мавр? – При том, что в институте все курят одно и то же, а я работаю в одном кабинете с Мавром. – А почему одно и то же курят? – спрашивает равнодушный и к перепалкам, и к сигаретам Яков. – Так дешевле, – Эрочка пожимает плечами, стряхивая пепел в посеревшую розетку из-под варенья. – А что такое... да-ун-шиф-тер? – подозрительнее уточняет Яков, явно выбрав между ним и хайратником. – Это… – Эрочка задумывается, – это когда хочется нихрена не делать, но не просто так, а потому что идеология. – Так это ж ты! – победно вскрикивает Серафима, дергая Якова за край фартука. – Яша, я же говорила, что он хиппи! – Вот че ты начинаешь? Наука без тебя, дуры, проживет, а ты без нее – хрена лысого, – Эрочка тычет в нее сигаретой так, как будто это браунинг, а сам он вот-вот вскарабкается на броневик. – Кстати о лысых, к нам сегодня один мужик приходил... Из Министерства, что ли? А я не ебу. Кислый такой тип: зубами скрипел так, что с них побелка сыпалась, все интересовался портретами вождей, откуда приехал и что исследуем. А потом как начал прессовать про без вести пропавших. Я ему говорю: у нас тут, по-вашему, НИИ или бюро находок? – А он чо? В воронок тебя затолкал и палкой охаживал? – Серафима интересуется от праздного, голодного интереса, ногтем подцепляя приставшую к зубам шелуху. – М-м, – Эрочка мечтательно выдыхает дым. – Не-а. Дескать, аккурат у наших ворот детский галстук обнаружен. Бесхозный, одна штука. Я говорю: так туже галстучки вязать надо. А он лицо в кирпич собрал и цедит: шуточки свои извольте на погранпереходе оставить, товарищ Эрнест Константинович, – он снова смеется, как будто находит такое обращение ужасно забавным. – Так, кстати, зовут всех взрослых людей, – от жалости Яков даже подумывает похлопать его по вихрастой голове, но все-таки не делает этого: тот хоть и хилый с виду, но страшно задиристый. – Вот знаешь, Эра, я давно тебе один умный вещь сказать хочу… Ты только не обижайся. В твоем возрасте пора уже задуматься о жизни. Хиппи там или не хиппи, а пагубные пристрастия лечить надо, пока в том самом воронке не очнулся! Его сильный и звонкий голос звучит так уверенно, что хоть сейчас иди заниматься лечебной физкультурой. Эрочка, однако, к физкультуре всегда дышал ровно, лишь изредка прерываясь на затяжку. – Чего? – Это я давеча на лекцию ходил, – потупившись, но тут же оборзев снова, поясняет Яков. – Там про таких, как ты, маргиналов рассказывали: и про расширенные зрачки, и про перепады настроения, и про сек... – Тпр-р! Погоди, – Эрочка перебивает так споро, что аж дым забывает выдохнуть, и тот так и льется у него изо рта. – Каких маргиналов? Серафиме хочется посмеяться над его лицом, но она уж слишком увлечена мыслью Яши, чтобы отвлекаться: вот уже тридцать лет ей кажется, что человек с такой ослепительной улыбкой просто не может говорить глупостей. – ...суальные извращения, – невозмутимо заканчивает Яков. – Маргинал – это ты. Все признаки на лицо, – он оглядывает эрочкины впалые щеки и фиолетовый синяк под единственным глазом, такой темный, что его можно принять за фингал. – Знаешь, как можно понять, что человек употребляет? Ты его спрашиваешь, курит ли он, а он тебе: "смотря что", – Яков смеется, и Сима одобрительно хмыкает. – Это я же тебе, бля, и сказал, – Эрочка хмуро глядит на него из-под очков. – И пахнет от тебя не Мавром, если только он не курит план! – победно добавляет Яков, отворачиваясь и сгружая в миску первую партию котлет. – Правильно говоришь, Яшенька! И про эти... извращения... Очень правильно! – Сима энергично кивает, взводя пухлый палец. – Давеча на столе твоем убиралась... – Прибухнуть небось искала? – ...и нашла несколько фотографий. Пре-лю-бо-пыт-ней-ших! Потому как все – того юного менталиста из новостей. Вот что это такое? Как это называется? Ты теперь будешь бегать за протеже этого твоего профессора, как его… Бэ… Бре... Неважно. Это вообще, знаешь, опасно. Ведешь себя, как школьница! – Си-и-ма, – неприятно тянет Эрочка. – Вынь свой нос из моей жопы. – Эра! – она заглядывает в его бесстыжий голубой глаз. – Даже фамилия нашего отца, земля ему пухом, не покроет всю хреномудрию, которой ты страдаешь! – Да, Эра, – со знанием дела вклинивается Яков, сервируя перед Серафимой котлеты. – Надо как-то себя в узде держать, следить за собой… Начать хотя бы с того, чтобы запирать дверь в ванную. Я-то, к примеру, с тобой живу и ко всему привычен, но вдруг гость какой? – А чего там в ванной-то? – с инициативой спрашивает Сима, резво подтягивая рукава цветочного халата и накалывая котлету на вилку, стоит миске оказаться перед ней. – Ты же знаешь, Эра у нас успевает все и в один присест: и помыться, и подрочить, и косяк выкурить! – Яков хмыкает нагло, но добродушно, все же погладив его, сумрачного, по кудряшкам. – У тебя в ногах еще уточка плавала. Серафима хихикает сквозь котлету, представляя себе ту уточку, но и хихиканье, и бодрое жевание обрываются в один момент. – Погодите, – мощно сглатывает она. – Эта скотина, выходит, пока я тут страдаю, в моих родных стенах траву курит?! И под страданием она понимает отказ от коньяка и периодическую зарядку. – Не надо так нервничать, Си – ар-х! – Эрочка не то рычит, не то стонет от боли, когда Серафима хватает его за отросшие сзади волосы. Раньше она, бывало, любила заплетать их в косу, пока он спал. Эрочка же не умеет плести ничего – ничего, кроме узлов, которые невозможно развязать, – и косы почитает за чудо. А если так дальше пойдет, чудес в его жизни поубавится: Сима просто выдерет ему волосы, и, может, в институте порадуются приличной стрижке. – Вот сученыш! Гад ползучий! – не хуже змеи шипит Серафима и тянет его за волосы через весь стол, через все котлеты, и Яков едва успевает спасти свой ароматный труд. – Да я тебе сейчас второй глаз выдавлю! – И чем же я тогда буду созерцать твою красоту? – Эрочка хихикает, растянутый поперек стола в чем мать родила. – Отпусти меня, дура самонадеянная. Разве я не говорил тебе, что сначала я пью, а потом мы с тобой целуемся? Презрительно скривив лощеное лицо – определенно самое дорогое, что есть на этой кухне, – Серафима звонко хлопает его по щеке. Эрочка картинно округляет рот и глаз. Яков оседает на табуреточку и спешит умять котлету. – У нас с предателями Родины целоваться не принято! Мудак! Прибалт сраный! – Ах так? Яков моргнуть не успевает – все происходит в один момент: Эрочка бросается через стол, Сима вскидывает руку и воет, что твоя пожарная сирена, а сам Яков, кажется, кричит "помогите, грабят!", но его плохо слышно через котлету. И тут Эра хватает Симу за титьку. В самом деле. За титьку. Вой прерывается, чтобы вновь обрушиться с двойной силой. Эрочка исчезает за дверью – Серафима, крича, пытается его догнать, чтобы пнуть по местам не столь отдаленным. "Психоделика какая-то", – думает Яков, вслушиваясь в нечленораздельные звуки, изрыгаемые коридором в кухню. Наконец что-то глухо бьется и на целых две секунды наступает тишина. – Я официально передумал! – визгливо заявляет коридор. – Я лично пойду бастовать против генетики! Чтобы свиньи, сало которых ты жрешь втайне от Якова, не были такими сильными, – Эрочка раздражающе хнычет, явно скрученный и придавленный сразу в нескольких местах. – Да как ты… – Сима аж задыхается. – Яша, не слушай старого сморчка! Это все положительное влияние зарядки на человека! Диалог прерывается по техническим причинам мордобития и возни. За окном занимается персиковый рассвет. По телевизору – доставшемуся им с отломанной рукояткой, зато со скидкой – начинается трансляция их с Симой любимого многосерийного фильма. Заключительного эпизода. – ХИППИ! – надрывается в предрассветной тиши грубоватый и бескомпромиссный женский голос. – ДУРА! – вторит ему мужской, придушенный и гнусавый. Яков Тарасьевич, одиноко примостившийся на табурете и рассеянно поглаживающий миску с котлетами, с меланхолией глядит на календарь, купленный и повешенный в кухне примерно тогда же, когда они съехались с Эрнестом. Календарь устарел и уже пожелтел от жира и пара готовки, а они так и не купили новый. Яков смотрит и думает, что с такой жизнью не надо ему никаких остросюжетных фильмов. И все гадает: когда? Когда ж ему наконец объявят дату заключительного эпизода?