И — Икар

Есть много причин, объясняющих, почему Слава стоит в дверях чужой квартиры в два сорок одну ночи, но Чейни не спрашивает ни об одной из них. Наверное, ему похуй, а может, он просто не в состоянии подобрать нужные слова. — Холодно, — говорит Слава, неловко переступая с ноги на ногу и передергивая плечами; он хотел надеть что-то поверх домашней футболки, но в темноте все равно нихуя не было видно, да и шуметь особо было нельзя. По-честному, хотелось остаться, забраться под одеяло, легонько толкнуть худое плечо, быстро придумать невменяемую причину для разговора и немного послушать сиплый ото сна голос. Обычно он старался не делать так слишком часто, однако последнее время уснуть становилось все сложнее, а теперь... — Заходи, — Дэн смотрит куда-то в пол, пропуская его в квартиру. — Че не спишь? — это тупой вопрос, но на то, чтобы разуться и снять куртку приходится потратить ужасно много времени. — Не спится. Ваня сказал... — Пиздит он много. — Он хороший друг. Ваня хороший друг, Слава сам знает, понимает, почему тот звонил Дэну и Мирону, но признаваться в этом не хочется. Надо пообижаться, выебнуться, а то что это за дружба такая? — Чай, водка? — натянуто улыбается Дэн, по его лицу сложно сказать, что он думает. — Водку давай, — легко выбирает Слава, растирая покрасневшие руки. Он пялится на свои пальцы до тех пор, пока Дэн не уходит на кухню. Бесшумно вздыхает и достаёт телефон. Пропущенных нет. Заебись. Втягивать Мирона во всю эту хуйню откровенно глупо, бесполезно и так, блядь, не хочется, что он бы, наверное, даже под пытками ничего не распиздел бы. Ведь все так хорошо, все было так хорошо, лучше некуда, хоть захлебнись обоссанной радугой! И самое дерьмовое, что и винить-то за всю хуйню было некого. Всратая жизнь, всратые чувства. — Он не знает, что ты здесь? Вообще у Дэна приятный голос, но подкрадывается он неожиданно, так что Слава все равно чуть не роняет телефон. Пару секунд они смотрят друг другу в глаза, и сдержать раздражение становится неожиданно сложно: в коротком «он» слышится слишком много подавляемой неприязни. — Нет, — цедит Слава и быстро проходит мимо, на кухню. — Давай, объясняй. Слово «надо» Карелин ненавидит непримиримо и яро с самого детства. Это чувство пустило корни в его душу, взошло на пьедестал абсолюта и сделалось неким подобием кредо. Любое «надо» отвергалось принципиально, почти без разбора (за редким исключением), а потому предстоящий разговор особенно сильно ебашил по мозгам. Ни ему, ни Дэну этого не хотелось, но было «надо», такое, которое при всем желании не послать нахер. Лучше сделать это сейчас, пока мысли не поползли в дальние миры подозрений и конспирологии, и не вышло какой-то хуйни. — Пять озер, — Слава кладет телефон на край стола и машинально кривит губы, вспоминая то ли прошлую, то ли позапрошлую попойку. — Можно... — Похуй. В три часа ночи реально похуй, что и как пить. Под внешне невозмутимым взглядом Чейни Слава выдыхает, запрокидывает голову, приставляет горлышко к губам, как можно быстрее делает несколько глотков, морщится и с громким хлопком ставит бутылку на место. Чёрный хлеб, так любезно предложенный хозяином хаты, перенимает химический вкус водки. От одного запаха этой паленки можно сдохнуть, но ничего лучше после двенадцати все равно не найти. — Ну и хуйня, — плюхнувшись на одну табуретку, Карелин пинает вторую ногой и поднимает взгляд на Дэна. — Отравить меня хочешь, да? Типа, не доставайся же ты никому!.. — Что ты хочешь, чтобы я сказал? Дэн тоже хороший друг. Он знает, когда нужно говорить, а когда молчать, и в нужный момент может удержать от необдуманного пиздежа. Он рассудительный и охуенно хитрый сукин сын, Слава всегда любил и ценил это; им было хорошо вместе, ровно на том уровне конфликтности, на котором они находились. Если уж идти на полные откровения, Слава сказал бы, что Дэн является одним из немногих, кого он действительно уважает. Правда. Уважает и любит, как старшего брата, но если бы ему пришлось выбирать... — Скажи, что ты сел на мет, заболел СПИДом, а потом в бухом угаре решил признаться мне в любви и похерить нашу дружбу для того, чтобы... А, да, для чего, братан? — Слава говорит слишком быстро, словно под какой-то одному ему доступный бит, потому что знает: если не выговорится сейчас, совесть не даст выместить злобу на, в общем, ни в чем не виноватом друге. — Я не знаю. — Ох, заебись душевно базарим, как в старые добрые!.. — Пожалуйста, не надо, — голос у Дениса глухой и подавленный, голова опущена, так что лица нормально не разглядеть, и впервые за все время их знакомства смотреть на него больно и неприятно. Хочется вырвать себе все волосы, допить почти полную бутылку паленой водки и пойти дебоширить на улицы. Ещё бы и накуриться хорошо или лучше... — Почему, Дэн? Что я сделал не так, что?.. — слова с трудом слетают с языка и оседают комом в горле. Слава давится ими и замолкает. Молча разглядывает прожженную дыру на спортивных штанах Дэна и тянется за бутылкой. Поданый кусочек хлеба берет очень аккуратно, чтобы не задеть теплые пальцы, и давится отвратительной, похожей на отбеливатель, смешанный с краской для волос, водкой. На самом деле он не пробовал ни отбеливатель, ни краску для волос на вкус, но кого ебет, серьёзно? Это фигура речи. А в жизни и так полно сложностей, требующих разъяснений. — Че делать будем? — от привкуса химии слезятся глаза и першит в горле. Дэн наконец садится на предложенную табуретку и внимательно смотрит этим своим всевидящим, всепонимающим взглядом Медного Всадника. Слава не маленький человек, не Евгений, и все равно почему-то испытывает иррациональное желание съебать куда подальше. Глаза жжёт сильнее, слезы оседают на ресницах, хотя он снова запрокидывает голову, чтобы сделать три отвратительных глотка, от которых хочется блевать и вскрыться. Где-то с краю изменившего положение мира рука Чейни пытается забрать у него бутылку, и это так привычно, как было уже много раз, как должно было быть снова, но... Резко перехватывая его запястье, Слава тянет друга к себе, разливая водку и почти сталкиваясь с Дэном лбами. Ебаный этанол застревает в горле, неожиданно горячие капли быстро скатываются по щекам. Где-то на подсознательном уровне Слава уже знает, что все проебано раз и навсегда, однако там, в глубине души, в той крошечной частичке себя прошлого, ему все еще верится в любовь до гроба и дружбу на века. Отпустить близкого человека всегда сложно, кто бы что ни говорил, кто бы что ни писал. Это больно, и Слава все сильнее сжимает пальцы, в неосознанно-наивной попытке удержать само бытие на данном конкретном моменте, пока все еще не рухнуло окончательно. Сделать вдох никак не получается, он размыкает горькие от спирта губы, но не может вдохнуть, потому что, блядь, так больно, так, сука, неправильно, несправедливо, так просто не может!.. — Прости, — выдыхает Дэн, сжимает чуть дрожащими от волнения пальцами коротко стриженные на затылке волосы и быстро притягивает Славу к себе. Тот машинально упирается руками в его плечи, расплескивая отвратительно пахнущий спирт. Ему одновременно странно, страшно и зло, сердце колотится, как бешеное, потому что так нельзя, ни за что, но как же сильно не хочется отпускать такого важного и нужного человека! Любимого, не совсем в том плане, но... Неужели это так важно? Что вообще отличает одну любовь от другой? Обмен слюной? Секс? В конце концов, что плохого могут сделать руки под твоей футболкой? Слава стискивает плечо Дэна, но все еще не решается отстраниться. Надо, надо сделать это, пока все не пошло по пизде. Холодная стена за спиной, горячие руки скользят по груди, водка льется на пол, и вся голова почему-то в огне... А потом очень больно колет в груди, резко, словно молния. Слава вскакивает на ноги, опрокидывает табуретку и роняет бутылку, окончательно разливая содержимое. Экран телефона озаряется кривоватой шестиконечной звездой. Все слова мира одновременно теряют ценность, потому что нехуй тут говорить. Они знают друг друга слишком хорошо для такой поебени, как крики и истерики, здесь хватает взгляда. Два пропущенных вызова Дэн Чейни и Гнойный смотрят друг на друга. У Славы глаза красные и влажные, бирюзовые, как стекляшки в красивых милых вазочках, которые Дэн где-то и когда-то видел на застекленной витрине. Цвета какого-то сказочного далекого неба, может сказать Чейни, но он не поэт, и небо это не для него. — Я уеду из Питера, — Дэн первый отводит взгляд и несильно пинает почти пустую бутылку. — Куда? — очень тихо, чтобы дрожащий голос не был так заметен, спрашивает Слава. Конечно, сложно скрыть что-то, тем более такое очевидное, от лучшего друга, но на то лучшие друзья и друзья, что вовремя «делают вид». — В Москву. — Надолго? — Не знаю, Слав. Прости... — Я не... — вытирая лицо рукавом, он делает небольшой шаг назад, к коридору и двери. — Не могу... Не могу... — Я понимаю... — мягко говорит Дэн, вставая и протягивая к нему руку, будто в сраном зоопарке. — Я ничего не... — Нихуя ты, блядь, не понимаешь! — в последний момент удерживаясь от того, чтобы швырнуть в него телефон, Карелин задыхается на полуслове и умолкает, замирая на несколько секунд, а когда начинает говорить снова, почти неразличимые слова сливаются в нечленораздельное бормотание: — Так не должно быть с нами... Такой хуйни... Не должно быть... Опять... Теперь и ты свалишь... Как всегда... — Слава, я тебя не бросаю, просто... — Да, все просто, — странно легко соглашается Слава, неправдоподобно быстро возвращая себе обычную усмешку, такую фальшивую на фоне красных глаз. — Удачи, братан. — Может, останешься? — неуверенно предлагает Дэн, наблюдая за торопливыми сборами. — В смысле... Уже поздно... — Ниче, дойду, — Слава передергивает плечами, не отрывая взгляд от экрана глухо вибрирующего телефона, который он уже успел взять со стола. — Я не хочу заставлять тебя выбирать. — Ага. — Будет лучше, если... — Не будет, — раздраженно обрывает Карелин; телефон в его руках затихает. — Нихуя не будет лучше... Они молчат ещё какое-то время, пока Слава одевается. В квартире стоит ужасный запах водки, и напряжение в воздухе можно потрогать руками. Это кажется невыносимым, но по-настоящему херово становится тогда, когда тяжёлую гнетущую тишину прерывает очередной звонок. — Бывай, Чейни, — неискренне улыбается Слава и открывает дверь. Дэн честно хочет сказать что-то напоследок, однако так и не находит нужных слов, и молча опускает глаза в пол. Пустая квартира сразу начинает давить на мозг. Ебаные кошки активнее начинают скрестись на душе, когда с лестничной клетки звучит усиленный эхом, но все равно подавленный голос: — Я уже иду домой, зай... *** Не то, чтобы Мирон не спал совсем, но пара часов, проведенных в отключке, не добавляли бодрости. Утро и день прошли как в тумане: долгие, тягучие минуты, не несущие никакой смысловой или мысленной нагрузки, пустые разговоры, машинальные движения. Слава вернулся поздно и ничего не сказал. Полночи провел на балконе, и лёг уже ближе к утру, когда кончились сигареты. Лежал молча, со сложенными на животе ледяными руками, как труп, которому ещё не опустили веки. В молчании и холодном уличном освещении было жутко и неуютно, будто лежишь не дома, в кровати, а на лавочке в незнакомом городе. Долгое время Фёдоров просто не мог заставить себя придвинуться ближе и смотрел на замершее, отстраненное лицо, безрезультатно придумывая хорошую фразу для начала разговора. Он, наверное, так и пролежал бы без сна до самого звонка будильника, но Слава сам притянул его ближе, сжав холодной и сухой рукой его пальцы. В глубине души понимая, что спать он явно не собирается, Мирон все же решил убедить себя в обратном, устроив голову на теплом, очень удобном плече, и как-то незаметно задремал. Проснулся он в ожидаемом одиночестве. Карелин все так же ожидаемо курил на балконе. Звать его одновременно хотелось и не хотелось, и в конечном счёте Мирон решил повременить с разговором по душам. Вернуться он должен был не слишком поздно, за время его отсутствия ничего особо страшного просто не могло случиться. Наивный еблан. На душе было неспокойно уже к полудню, но звонить или писать упорно не хотелось. Излишняя опека к хорошему не приводит. Да и не знал он, что говорить. А день, как и положено по закону подлости, тянулся невозможно долго и муторно. В голове снова и снова вертелось Опять надо жить. «Опять надо жить», — бормотал Слава, рисуя что-то черно-красное на мятом листке. Когда Мирон спросил его, что он делает, Карелин процитировал один из своих многочисленных диссов и гордо ушел курить, забрав мятый листочек с собой. А вечером Фёдоров получил «открытку» с кривовато нарисованным человеческим сердцем. Кто бы знал, что может скрываться за чехлом телефона... Ребячество? Кого ебет. Слава ещё пару дней светился от гордости, а Мирон... Ну, ему просто нравился рисунок. И Слава. Домой он возвращается даже раньше, чем планировал, и, уже переступая порог, жалеет, что таки не позвонил. Коха встречает нервным ритмичным постукиванием хвоста и немым осуждением, которое могут передавать только кошки. Такое, знаете, снисходительное. «Опять ты все проебал, глупый человек». — Не проебал, — зачем-то вслух отвечает Мирон. Коха не верит и убегает на кухню. Обжора. Много ли она понимает? Хотя, кто знает? Возможно, многих проблем можно было избежать, если бы люди больше слушали братьев своих меньших. — Кто знает... — говорить с собой не странно, так считал какой-то психолог, которого Мирон уже успел пять раз забыть со времени их последней встречи в вычурно чистом и правильном кабинете. — Это не странно. Я же не странный?.. Почему я, блядь, вообще спросил? И опять?.. Слава, ты дома? И тишина была ему ответом. Вернувшись на мысленную волну, Фёдоров быстро стягивает верхнюю одежду и вслушивается в тишину. Редкие машины шуршат резиной по снегу, ветер свистит, ударяясь о стены дома, жалюзи стучат о раму — не иначе еврейский домовой... — Я же просил закрывать дверь на балкон! — при всем желании сделать голос строгим не получается; в тридцать лет чувствовать себя школьником, неспособным перестать глупо и влюбленно улыбаться, вот, что странно. — Сегодня обещали... В фильмах, когда герой от потрясения теряет дар речи, это выглядит либо мега-пафосно и трагично, либо преувеличенно комично, третьего не дано. В жизни все намного проще, глупее и прозаичнее. В жизни все намного хуже. Воздух с трудом проходит в грудь и голова начинает кружиться, так что приходится опереться на стену. Многие вещи считаются странными не по праву, но сидеть на краю подоконника, свесив ноги на сторону улицы, не странно, а страшно. — Слава, — тише, чем хотелось бы, зовет Мирон, судорожно пытаясь решить, стоит ли подходить ближе. — Слава, что ты делаешь? Его то ли не замечают, то ли игнорируют. Оба варианта не вызывают восторга, и пока паника и слабая надежда на лучшее устраивают свой собственный баттл где-то на краю сознания, он успевает сделать несколько шагов вперед и замирает в дверях, не решаясь заходить на балкон. Адекватные мысли давно слились, оставив после себя только звенящую пустоту и головокружение. Это должен быть просто сон, просто плохой сон... — Слава? — опираясь на широкий подоконник, тот, что в комнате, Мирон протягивает руку вперед, но не успевает коснуться Славиного плеча. Тот вздрагивает, опасно покачиваясь на краю подоконника, и медленно оборачивается, садясь в пол оборота. Фёдоров машинально подаётся назад. Сбоку что-то падает. Слава не выглядит как-то по-особенному: Мирон уже много раз видел его упоротым и пьяным, и все равно сейчас что-то не так. Расфокусированный взгляд долго блуждает в пространстве, пока наконец не задерживается на воротнике немного мятой рубашки. — Я слышал, — тихим, несвоим голосом начинает Карелин, переводя взгляд куда-то вбок, — что суицидники, когда с высоты кидаются, умирают от разрыва сердца, а не от удара... Ответить надо, обязательно надо, но в голове так охуительно тихо, нет ни единой мысли. Мирон открывает и закрывает рот, машинально прослеживает такой чужой, словно выцветший взгляд, и пару секунд тупо пялится на разбитый горшок. Наверное, задел рукой и не заметил, когда... — Кончать все это нужно. — Что? — непонятно откуда взявшаяся Коха вьется где-то вокруг ног. — Все... — одними губами произносит Слава, смотря прямо перед собой. Его немного качает, и, чтобы сохранять равновесие, он держится рукой за оконную раму. Это нихуя не выглядит безопасным или нормальным, и это странно, что у кого-то из них ещё не началась ебануто-слезная истерика; Мирон сильнее сжимает пальцы, цепляясь за дверной косяк так, будто это спасательный круг в бушующем море. — Слезь оттуда. На искусанных губах на секунду появляется слабая усмешка. — Сам потом пожалеешь. — О чем? — Ты любишь не меня, а себя, — в комнате темно, а на улице уже зажглись фонари, и вокруг Славиной головы возникает ореол фальшивого оранжевого света, от которого его лицо становится неузнаваемо-серым, будто это и не он вовсе, а какой-то незнакомый, чужой человек, — и рано или поздно... Рано или поздно ты тоже уйдешь... Как все... Лучше сейчас. Говорит он тихо, с своеобразным меланхолическим воодушевлением, так сильно похожим на уверенность, что на какое-то время Мирон даже серьёзно задумывается над этим, с ужасом начиная перебирать собственные чувства и эмоции. Нет, Славе серьёзным быть нельзя, противопоказано, Оксимирон запрещает. Только сообщать ему это в данный конкретный момент не стоит. — Давай мы поговорим в комнате? — фраза должна быть утвердительной, но все равно звучит, как вопрос. — У нас есть телефоны, а крыльев нет, — Карелин отворачивается к улице; в нескольких словах мешается сразу несколько эмоций, так что определить хоть одну из них невозможно. — Грустно, да, Мирош? Мелкие снежинки падают на криво застегнутую клетчатую рубашку и «парадные», как их величает сам Слава, спортивки. Порыв ветра влетает в комнату, становится неприятно холодно и зябко. Странно: холодно на улице, а леденеет в груди. — Ты понимаешь, что происходит, Слав? — Фёдоров делает небольшой шаг вперед, переступая порог балкона. — ...вино на поминках... Тебе нравится вино, да?.. — поднявшаяся метель почти полностью поглощает его слова. — Солнце мёртвых! Слава оборачивается так резко, что снова покачивается, едва удерживаясь на подоконнике. Оранжевый нимб на мгновение совсем затеняет его лицо, зажигая в глазах два жутких голубых блика. Подобное оживление обычно называют интересом, но сейчас оно больше походит на одержимость. — Знаешь, почему «Солнце мёртвых»? — Мирон зачем-то качает головой. — Я его видел! Видел его, ты понимаешь? Солнце! Оно было... Было... Посмотри, ты не?.. — Слава, пожалуйста, вернись в квартиру, — голос предательски дрожит, и на губах остаётся соленый привкус. — Сейчас темно, никакого солнца... — Нет, нет, оно есть, Солнце мёртвых, оно есть! Я видел его, Солнце в гробу, с монетками на веках... — Слава! — Почему ты мне не веришь?! «Потому что нет этого гребаного солнца, Слава, глупый, ты обдолбан!» — почти навзрыд орёт сознание, но Мирон молчит, нервно сглатывая и вытирая всратые, неуместные слезы. — Солнце должно быть живым. — Мое — нет. Икар... — Разбился. — ...летал! — шепчет Слава, глядя на него с таким выражением лица, будто это его самая сокровенная тайна. — К Солнцу... Настоящему... Не этому... — Слава... — Почему ты не видишь? — Я люблю тебя. — Нет. — Да. Недоверие повисает в воздухе тяжёлой густой патокой. Его можно ощущать кожей, оно даже практически имеет вкус. Или, может, это все-таки соль... — Ты этого хочешь, — медленно, почти по слогам проговаривает Слава. — Чтобы я сам... Сам это... — Что ты, блядь, хочешь?! — даже для самого Мирона крик звучит оглушающе в устоявшейся тишине зимнего вечера. — Хочешь, чтобы я сказал, что мне похуй на тебя?! Чтобы тебе было легче делать это с собой?! Нихуя! Мне не похуй! Ты не можешь спихнуть все это на меня! Нихуя, Славочка! Хочешь свое гребаное Солнце? Показывай! Это необдуманный шаг ва-банк. И судя по тому, как удивлённо Слава выгибает брови, это сработало. Он щурится, вглядываясь то в лицо Фёдорова, то в его руку, сжимающую ткань старой клетчатой рубашки. Снег больно бьёт по лицу, ветер промораживает до костей, но никто из них не двигается. — Что? — наконец выдаёт Слава. — Покажи мне это Солнце, — запрыгивая на подоконник и все еще держась за рукав его рубашки, Мирон заглядывает в наконец освещенное фонарями лицо. — Если хочешь, мы посмотрим. Вместе. Честно, он не знает, что и зачем делает. Внизу кто-то орет, что вызовет ментов. Похуй. Слава всматривается в его лицо так, будто ищет подвох, ложь, но не может найти ничего, кроме отчаяния. В долгом молчании очень холодно и страшно. А ещё почему-то спокойно. Как перед девятым валом. — Правда? — с нездоровой радостью переспрашивает Слава, ледяной рукой сжимая его запястье, все еще не до конца веря такому смелому обещанию. — Конечно. Конечно, Слав... — как можно более правдоподобно улыбается Фёдоров, отодвигая вторую створку, так что за его спиной уже не остается спасительного стекла. — Нам не светит ничего, только Солнце мёртвых... Обычный вечер в середине недели: Оксимирон и Гнойный с бледными лицами и красными — по разным причинам — глазами сидят на подоконнике с настежь распахнутыми окнами. Это правда не кажется чем-то безумным. Со временем. Потому что минуты идут, а они все так же смотрят друг на друга, то ли ожидая чего-то, то ли не зная, что сказать. — Не хочу, чтобы ты уходил, — после продолжительной тишины голос Славы кажется слишком громким. — Не хочу, чтобы оно меня забрало к себе... — Я никуда не уйду, — его отсутствующий взгляд все еще направлен куда-то в небо, — и тебя я тоже никому не отдам. Чувак, который хотел вызвать ментов, наконец забивает на всю эту херню и, кинув осуждающее «долбоебы», сваливает. Минус одна проблема. — Да? — не найдя своего мертвого Солнца, Слава все-таки оборачивается. — Да. *** Когда дверь на балкон благополучно закрывается, дышать становится легче, будто камень с груди убрали. Слава молча, без какого-то конкретного выражения лица смотрит на благородно погибшего Дэнчика, Коха трется у его ног, а Мирон все так же стоит у балконной двери, привалившись к ней спиной, и пытается осознать произошедшее. Полностью прийти в себя никак не получается. Место камня медленно, но верно занимает истерический ком. — У Дэнчика цветочек отвалился, — трагично замечает Карелин. Может показаться, что он шутит, однако на его лице ясно читается искренний траур. — Поминки... — Я тебя, блядь, убью, если ты ещё раз что-то такое выкинешь! — от злости у Мирона дрожит голос; Слава, бледный, с красными от мороза щеками, удивлённо поднимает на него взгляд, и орать становится чуточку сложнее, потому что он сейчас правда абсолютно неадекватный — и очень красивый, — но если бы Оксимирона останавливало что-то подобное, он бы никогда не стал тем, кем был. — Ебанутый мудак! Ты головой вообще думаешь? Что я делать без тебя буду?! Что?! Да мне нахуй ничего не надо без тебя, еблан! Почему нельзя просто?!. Ты!.. Ты!.. Да иди ты, Слав! Кричать на упоротого Славу неприятно и глупо. По его взгляду видно, что он старается вникнуть, но, очевидно, не понимает, и это вызывает скорее жалость, чем злость. Не хочется ссориться, не хочется отпускать. Мирон поджимает губы и, включив наконец свет, уходит на кухню. По сути ничего не меняется: темнота и тишина. Включенный свет не прибавляет уверенности и сил, скорее, напротив, делает давящую немоту более острой, болезненной. Сердце бьется как-то насильно, тяжело, неспокойно, в ушах звенит то ли от тишины, то ли от прошедшей вспышки. Оставлять Славу одного страшно. Почти так же страшно, как самому остаться в одиночестве. Только хуже. И это не простой бытовой страх, а настоящий липкий ужас, от которого мелко дрожат руки и колет под ребрами. Силы воли хватает на две с половиной сигареты, потом все идёт нахуй, и Мирон возвращается в комнату с твердым намерением затолкать Карелина сначала в ванную, а потом в кровать. Слава сидит на полу, подогнув под себя ноги, и аккуратно собирает осколки разбитого горшка. Почему-то вспоминается Кай с его ледяной вечностью. — Случайно получилось, — после затяжной паузы говорит Мирон. — Купим новый. Хочешь, сам выберешь? Игнорируя его, Слава собирает с пола все, что осталось от «хаты Дэнчика», и только после этого поворачивается. Он выглядит уставшим. Сразу ото всего: от жизни, смерти, себя и всех остальных. И все равно улыбается, так мило, почти по-детски. Может, это и не выглядит так со стороны, но любовь, вы знаете, это чувство, когда в одном человеке вполне себе помещается целый мир. Единственный, пригодный для жизни, единственный нужный и... — Пить хочется. — Сейчас принесу воды. Не порежься. *** Утро добрым не бывает. Ну, бывает, конечно, но не когда ты просыпаешься там, где быть не должен. Хотя почему это Славе не проснуться дома? Потому, что последнее, что он помнит... Было что-то, лютый пиздец, но вспомнить не получается. Вместо мата из горла рвется полный вселенского страдания хрип. Болит голова, спина и почему-то горло. Когда это он успел простудиться? — Тумбочка, — хриплым ото сна голосом подсказывает Мирон, удобнее устраивая голову на его плече. Ладно, если они все еще спят вместе, ничего страшного не произошло. Неизвестность пугает чуть меньше. На тумбочке стакан воды и две таблетки. — Зайка моя, — собственный голос звучит сипло и тихо. Стараясь не двигаться слишком резко, Слава медленно приподнимается на кровати и тянется за стаканом. Они все еще спят вместе. Все хорошо. Все плохо. Он помнит ровным счётом нихуя, но чувствует какой-то невъебический пиздец. Спать не хочется, а будить Окси опасно: не то, чтобы совсем, ведь они все еще спят вместе, но кто, блядь, знает... Дэн. Блядь. Он чуть поворачивает голову, вглядывается в знакомое до самых мелких деталей лицо и в последний момент успевает подавить вздох. Как это могло произойти? Почему это, блядь, вообще стало возможным? Слава не такой, не настолько мудак, чтобы... Хотя, может, и настолько, но не с Мироном. Обманывать Окси вообще неприятно, будто врешь матери или вроде этого, потому что мир — театр лицемерия, в котором ценной может быть лишь правда. А правда в том, что это было, и было ошибкой. Потому что он любит свою зайку. И по этой же причине надо все рассказать. Но сначала... — Что случилось? — в один выдох произносит Карелин, судорожно пытаясь проглотить ставший в горле ком и подобрать нужные слова на будущее. — Не помнишь? — в простом вопросе скользит что-то мутное, интонация, которую он не успевает до конца понять. — Не-а. — Напился ты. Мы поругались. Дэнчик упал, — Слава машинально пытается сесть, но Мирон чуть сильнее надавливает рукой ему на грудь и успокаивающе проводит пальцами по шее. — Но с ним все хорошо... Давай ещё полежим, я... — Ладно, — сипит Слава, когда понимает, что продолжения не последует. Все плохо, но, если зайка хочет спать, все хорошо. На ближайшую пару часов. *** — Как? — на затылок ложится приятно тёплая рука. — Нормально, — врёт Слава, не поднимая головы со сложенных на столе рук. — Глотать больно? — моментально оживший Карелин тут же выпрямляется, оборачивается к Мирону и наклоняет голову, изображая кота из Шрека. Получается у него удивительно хорошо, но Фёдоров все равно сохраняет серьёзный вид и скорбно вздыхает. — Нет. — Ну бля... — расстраивается Слава. Его очень тяжело расстраивать. Правда. Чувствуешь себя последним мудилой. Даже если дело касается тупой шутки. Умеет же, гад, надавить на жалость, прикинуться зайчиком, — как же хорошо, что чтение мыслей недоступно человечеству, — когда нужно. И кто из них хитровыебанный? — Побереги панчи для баттлов, — мудро советует Мирон, ласково проводит рукой по коротким волосам и возвращается к вскипевшему чайнику. — Уверен, у тебя ещё будет возможность... — Мы с Дэном поцеловались.