Девять баллов по шкале Рихтера (лучше бы было двенадцать)

Малфою семнадцать и сам этот факт является проблемным: для него, для родителей, для школьных психологов, и особенно – для друзей. И он бы мог с этим справиться – в конце концов, справлялся он как-то эти одиннадцать лет. Где-то недоговаривал, где-то - срывался, где-то откровенно лгал, чаще всего – обсыпал потоком насмешек. И это, разумеется, помогало. И это продолжало бы помогать, если бы не синтетик, с которым он оказался связан. Если бы не странное, изматывающие, изламывающие кости тяготение: к близости, к прикосновениям, к поцелуям, в конце концов. Грейнджер сказала, что им нужно плыть по течению. Грейнджер сказала, что пока они в школе – можно повременить с поисками ответов, или же с тем, чтобы просто-напросто держаться друг от друга подальше. И они плыли по течению. Они не держались друг от друга подальше. Когда Малфой понял, что значило вот это самое «плыть по течению», всё стало гораздо хуже. Если бы ему предложили написать автобиографию в столь юном возрасте, он бы назвал её «у меня сорвало тормоза». «Я крайне устал от всего, и у меня сорвало тормоза». «Я ненавижу, когда люди ко мне прикасаются, и у меня сорвало тормоза». «Грейнджер была прекрасна, и у меня сорвало тормоза». «Я видел розовый лес. И у меня сорвало тормоза». У него были ещё десятки вариантов, и все они, так или иначе, были похожи. Все они, так или иначе, вели к последствиям. Если вы рациональны, у вас холодный рассудок и такая же холодная голова, можно избежать многого. Можно прятаться так, чтобы вас не заметили. Или же вовремя прекращать, если слышно шаги, и вас вот–вот обнаружат. В конце концов, можно мастерски замести следы и сказать, что всё увиденное – блажь, бред и галлюцинации. Но у Малфоя, по-прежнему, были сорваны тормоза. А Грейнджер была рядом. Вся такая прилежная. Вся такая мнимо собранная, мнимо недовольная и мнимо отрешенная. Вся такая – прекрасная, со своей синтетической кожей, синтетическими волосами и синтетическими венами. Со своими замыканиями в системе, и своими глазами, которые каждый раз шли рябью, становились прозрачными, позволяя увидеть микросхемы, потом – зелёными, а потом – карими, такими, какими должны были быть всегда. У неё мягкая кожа, рассеянное выражение лица, прохладные прикосновения и дикий, заполошный взгляд. У неё мягкие губы, которые так нестерпимо приятно целовать. И так же нестерпимо невероятно, захватывающе и самую малость – щемяще, видеть, как от каждого прикосновения, от каждого поцелуя, под веками, сияя, светится розовый лес. Какой холодный рассудок? Какая холодная голова? Какое течение времени? Какие шаги, когда Грейнджер, как и всегда, едва не пробивает себе лоб рукой, потому что он, Малфой, снова замешкался. Потому что снова подумал, что вот сейчас, именно в этот момент, когда он сам её выдернул, привёл на обычное место, сделал всё, чтобы увидеть: вот сейчас он скажет – нет. Хватит. Это того не стоит. Всё это время – это того не стоило. Малфой по-прежнему молчал. Грейнджер лишь вздыхала, и во вздохе её собирались все существующие страдания мира. Затем она клала руку на стену, рядом с его головой, и это движения стало слишком привычным. Как и то, что она едва поднималась на носочки. И целовала его, а он – отвечал. Это был пятнадцатый по счету поцелуй, и они снова не двигались. Снова не прикасались друг к другу. Малфой целовал Грейнджер, и ему было тепло. Розовый лес сиял всё ярче, и Малфой, кажется, понимал, почему люди чувствовали себя людьми. Он чувствовал себя человеком – и ему было плевать на весь остальной мир, и на звуки, его окружавшие. Поэтому, разумеется, он не услышал шагов. И был уверен в том, что добрые несколько минут не слышал деликатного покашливания. Хотя, «Нотт» и «деликатное» являлись самыми сильнейшими антонимами на всём земном шаре. Когда розовый лес исчез, Малфой открыл глаза. Грейнджер стояла достаточно далеко от него и её ладонь снова была приложена ко лбу. Нотт, установив с Малфоем зрительный контакт, гадко ему подмигнул. И сразу же ретировался. – Беги за ним, – мрачно сказал Малфой. – Зачем? – растерялась Грейнджер. – Конечно, я могу ударить его по голове, отволочь его тело в больничное крыло и, может быть, ты сможешь убедить его, что ему предвиделось... нет. Малфой, я не собираюсь этого делать. – Ударь его током, – принял гениальное решение Малфой. – Каким ещё током я должна его ударить?! – Ну... из руки, – сказал Малфой, понимая, что его решение было вовсе не таким гениальным, как ему казалось изначально. – То есть, ты предлагаешь мне разрезать руку и повредить себе соединения, которые приведут к техническим неполадкам в моём организме? – ледяным тоном спросила Грейнджер. – Нет, этого я не предлагал, – процедил сквозь зубы Малфой. – Какой смысл быть синтетиком, если вас даже встроенным электрошоком не снабжают? Хотя бы в целях самозащиты. – Какой смысл быть синтетиком, – цокнула языком Грейнджер. – Да какой вообще во всём этом смысл, Малфой? Вопрос этот был произнесён, когда она смотрела на него. Малфой понимал, что не его она видела: что-то своё. Что-то, о чём знала, о чём размышляла исключительно она. Грейнджер досадливо махнула рукой и, завернув за угол, который, до сегодняшнего дня, служил им надёжным укрытием, быстро ушла. Малфой за ней не пошёл. Как не ходил за ней и последующую неделю, не пытался её искать, и если видел на общих уроках, старательно отводил глаза. Он ждал взрыва. Ждал, когда всей школе будет известно, что его, Драко Малфоя, видели в компании синтетика. Которую он целовал. Неделя прошла, на смену приходят выходные и Малфой раздумывал о том, чтобы заявиться на порог Грейнджер, подарить ей конфеты, которые она никогда не съест, или подарить цветы, которые вызовут у неё недоумение. Он не пришёл и ничего не сделал. Грейнджер – тоже. А в солнечное утро понедельника, немного разбавленное тучами, он снова пришёл в школу. Честно отсидел урок химии, честно ответил на вопросы. И удивлённо поднял брови, когда Блейз похвалил новые глаза Лаванды: чистого сиреневого оттенка. Малфой смотрел на Лаванду, и испытывал только жалость вперемешку с презрением. Когда эта дурочка заменила себе волосы, ещё, пусть и с трудом, можно было понять. Когда урок закончился, он, Блейз и Пэнси идут в кафетерий. Пэнси трещала без умолку, разговаривая с Блейзом, Блейз – тоже не тихий мальчик, и Малфой чувствовал, как начинало звенеть в голове. Розовый лес, который он воспроизвёл в своём сознании, меркнет, и его внутренности скручиваются в узел. – Эй, Малфой, – крикнул Нотт. Крикнул громко, привлекая к себе всеобщее внимание. У Малфоя в руках поднос, и желание размазать всю еду по лицу Нотта. Или пристукнуть его по голове. Малфой этого не сделал: просто ждал, когда он что–то скажет. Скажет так, что у всех присутствующих польётся кровь из ушей. Нотт мерзко ухмыльнулся. И быстро сказал: – И каково это – трахать машину? Малфой знал, что за ним наблюдали. Малфой знал, что сейчас за ним следили десятки глаз, знал, что вот-вот подлетит старуха МакГоногалл и тихим, свистящим шепотом отправит Нотта в кабинет директора. Малфой знал, чувствовал, что за ним следила Грейнджер. Что она – смотрела на него. – Спроси у своего отца, – ответил Малфой. – Он уже долгое время сношает грузовик. По прошествии нескольких часов и два школьных звонка, его губа перестает ныть. Медсестра, сразу же махнув на него рукой, долгое время кружила над Ноттом: с ним всё было гораздо хуже. Одно дело – лопнувшая губа, и совсем другое – сломанный нос и ребро. Малфой знал, что Нотту придётся отправиться в больницу. Малфой знал, что, предположительно, у него могут быть значительные проблемы. Когда Нотта увозят, Малфой по–прежнему в больничном крыле. Когда он окончательно пришёл в себя, медсестра сказала, что к нему посетительница. Когда Малфой увидел Грейнджер, то едва не заорал: от злости, облегчения, от того, что он снова смотрел ей в глаза, он и не понимал толком. Он смотрел на неё, и в какой-то момент попросту не смог держать руки при себе. Схватил её за запястье: и замер. Замер, чувствуя, как светится, проходит через него розовый лес. – Ты мог бы ответить что-нибудь другое, – строго сказала Грейнджер, когда её глаза пришли в норму. – Малфой, мы же выпускаемся через пять месяцев, зачем себе жизнь усложнять? – Это мой единственный проступок за все одиннадцать лет учебы. К Нотту доверия нет, и директор с преподавателями будут считать, что меня спровоцировали. Так что, если кто себе жизнь и усложнил, то это он. – Он едва задел твою губу, – сказала Грейнджер, критично рассматривая его лицо. Она протянула к нему руку: взялась пальцами за щеку и повернула его голову в правую сторону. Снова повернула к себе. И, нахмурившись, покачала головой. – Ладно, не едва. Но ты сломал ему ребро. – И нос, – напомнил Малфой. – И нос! – воскликнула Грейнджер. – Ты действительно считаешь, что это не внесут в твоё личное дело? – Не внесут, – уверенно сказал Малфой. – А если захотят, то сразу же забудут об этом, увидев размер пожертвования для нужд школы. – Точно, – хмыкнула Грейнджер, положив руки ему на плечи. – Твои богатенькие родители. Он сидел на больничной кровати, и видел, как в окно прорезались косые лучи. Видел, как вокруг волос Грейнджер летали подсвеченные пылинки. Чувствовал сладкий, ненавязчивый аромат от её запястий. Ощущал, как она нависает над ним, такая настоящая, такая живая, такая "рядом". Малфой едва слышно застонал. И уткнулся головой в её грудную клетку. – Грейнджер, – глухо сказал он. – Грейнджер. Гермиона, да что же такое творится? Грейнджер протяжно вздохнула и осторожно обняла его за шею, осторожно погладила по голове. Когда он поднял голову, то увидел, что она смотрела куда–то в сторону. Она выглядела озадаченной. Раздумывающей. И слишком, слишком отрешенной. – Не смотри на меня так, – сказала она, по–прежнему не смотря на него. – Я не знаю. Лео – тоже не знает. Так что ответов у нас попросту нет. Когда занятия закончились, из школы они вышли вместе. Закатное солнце сегодня совсем взбесилось: на небе сияло, переплетаясь, множество красок и оттенков, таких, какими мог бы рисовать взбесившийся художник. Грейнджер поморщилась и, достав очки с матовыми, красноватыми стеклами, быстро водрузила их на нос. Малфой знал, что закат сбивал её с толку. Малфой не помнил, говорила ли она об этом вслух. Оказалось, что Грейнджер была права: было просто плыть по течению, по крайней мере, в школе. Нотт по–прежнему отпускал мерзкие шуточки, чередуя их с премерзкими словами: но теперь держался поодаль. Пэнси, каждый раз, видя его с Грейнджер, демонстративно закатывала глаза и говорила, что у неё дела. Блейз как–то раз предпринял попытку заговорить с Грейнджер, но был награждён взглядом, полным искреннего непонимания. И дело было даже не в том, что Блейз относился к Грейнджер плохо. Никак он к ней относился. И она – тоже никак. Не было у них точек соприкосновения, не было чего–то, что могло бы положить начало приятельским отношениям. Грейнджер ясно давала понять, что друзья ей не нужны. Малфою казалось иначе: ей нужна была замена друзей. Ей нужен был кто–то адекватнее, чем Поттер и Уизли, которые, прознав об их симбиозе, подкараулили его, Малфоя, у машины. Малфой, едва заметив их, глубоко вздохнул. А подойдя и положив рюкзак в багажник, вежливо спросил: – Будем бить друг другу лица? У Поттера был такой вид, словно он не был против. Выражение лица Уизли он интерпретировать не смог: тот полез на него сразу же. У Поттера оказалось больше мозгов, так что он, цепко вцепившись в плечо своего тупоголового друга, остановил его. – Значит, не будем, – подытожил Малфой. – Поттер, отойди, ты дверь загораживаешь. – Что тебе нужно от Гермионы? – спросил Поттер, не двигаясь с места. – Розовый лес, – подумав, честно ответил Малфой. – Умом тронулся? – опешил Поттер. – Были у меня предположения, – осведомил его Малфой. – Но, как оказалось, такое случается, и с моим умом всё в относительном порядке. Поттер, ты всё ещё загораживаешь мне дверь. – Если ты... – Если я обижу её, сделаю ей больно, сделаю ей плохо, то мне не жить, мне несдобровать, я за это заплачу, – скучающе перечислил Малфой. – Конечно, Поттер. Разумеется, Поттер. На миг в его глазах мелькнула яростная, всепоглощающая ненависть. Когда Малфой выехал на проезжую часть, на пад пришло новое сообщение. «Почему Гарри и Рон околачивались рядом с твоей машиной?» «Ты следила?» «Нет. Стояла поодаль». «Следила, значит. Когда собираешься уезжать?». «Я сегодня пешком». «Могла попросить, я бы довёз». «Лучше я прогуляюсь с друзьями. Малфой?». «Что?». «Следи за дорогой». Малфой, усмехнувшись, бросил пад на пассажирское сидение. И подумал что, в принципе, всё не так уж и плохо. До тех пор, пока они в школе, до тех пор, пока не знают родители, можно не слишком сильно скрываться. Можно мелькать, тут и там, не боясь попасться кому–то на глаза. Можно, чего уж там, иногда выбираться вместе на выходные. И можно было не думать, что ждёт их в будущем. Просто плыть по течению. Малфою восемнадцать, и он узнал несколько вещей: выпускной действительно может пробить на что–то, что можно было бы назвать «теплыми чувствами». На свете остались университеты, которые, не смотря на прекрасные результаты экзаменов, по–прежнему категорически не хотели принимать синтетиков в свои стены. Время, как оказалось, было штукой крайне быстротечной. Директор Дамблдор произнес невероятную длинную, невероятно нудную, невероятную в своей пафосности речь, и к моменту раздачи дипломов, Малфой изнывал от духоты и желания убраться поскорее. Когда ученики подбрасывают свои шапки в воздух, Грейнджер, установив с ним зрительный контакт, выразительно подняла брови. И Малфой поддался сшибающей нелепости. Малфой подкинул свою шапку вверх, вместе с остальными. А потом, в этой толпе, в этой эмоциональной мишуре, он, проталкиваясь, подошёл к Грейнджер. И, поймав шапку, свою или чью–то, закрыл их лица, целуя её, чувствуя, как она трогает его лицо, в этот поцелуй улыбаясь. Прощальный вечер выпускников проходит в одном из центральных небоскрёбов. Пусть он и не самый высокий представитель, но вид открывается неплохой, стекло настолько прозрачное, что создается ощущение свободного падения, а сверкающие побрякушки и украшения, к созданию которых приложила руку Пэнси, добавляли неплохой атмосферы. Грейнджер пришла в тот момент, когда Нотт предпринимал третью попытку подлить алкоголь в пунш, МакГоногалл, отвечающая за безопасность учеников, третий раз делала ему выговор, а некоторые из учеников бессильно сидели на стульях, откинувшись на их спинки. – Я пропустила всё веселье, да? – спросила она. Малфой смотрел на неё, не зная, что и сказать. Почему ты опоздала, Грейнджер? Я думал, ты уже не придёшь, Грейнджер? И что будет теперь, когда школа закончилась, Грейнджер? – Выглядишь крайне хорошо, – сказал Малфой. Грейнджер едва нахмурилась и, рассмеявшись, покачала головой. – Что же, если я выгляжу «крайне хорошо», – передразнивая, сказала она. – То тебе необходимо со мной потанцевать. Они не танцевали ещё около двадцати минут. Малфой не хотел прыгать под эту долбящую по ушам музыку, Грейнджер была с ним другого мнения: она, поняв, что до медленного танца ещё приличное количество времени, быстро убежала к друзьям, и теперь прыгала и танцевала в своём платье, походившем на морскую пену. Когда она кладёт свою руку в его, Малфой прикрывает глаза, рассматривая мерцающий розовый лес. После вальса они выходят на балкон и Грейнджер, посмотрев на панораму города, сказала: – Меня не приняли в Оксфорд. – А меня – приняли, – рассеяно ответил Малфой. – У тебя же были варианты помимо Оксфорда, ведь так? – Да. Теперь придётся идти в Кембридж. – И что тебя не устраивает, Грейнджер? – удивлённо спросил он. – Старейший университет в мире, который по-прежнему продолжает обучение и, видимо, простоит ещё не одну тысячу лет, зачислил тебя в студенты. – Старейший университет в мире – Оксфорд, – криво усмехнулась Грейнджер. – Там разница всего в двести лет, – непонимающе сказал Малфой. – Кембридж, вроде бы, начал своё обучение с тысяча... – Двести четырнадцатого, – закончила за него Грейнджер. – А Оксфорд основан до тысяча девяносто четвертого года. – Тебя действительно это волнует? – по-прежнему не мог понять ситуацию Малфой. – Если ты действительно так сильно хочешь в Оксфорд, обратись в Ассоциацию по правам синтетиков, они должны как-то помочь. – Меня волнует то, что медицинский факультет Оксфорда – сильнейший в стране. Таких знаний, как они, мне вряд ли ещё кто-то может дать. – Кембридж – может. Они тоже не слабаки. – Это не отменяет того факта, что мне хотелось бы самого лучшего, – легко ответила Грейнджер. – Для изучения, для себя, и для тех, с кем я буду работать. – После обучения планируешь податься в Центр? – спросил Малфой. – Не знаю, – неопределенно пожала плечами Гермиона. – Раньше я была уверена, что непременно поступлю в Оксфорд, и на этом строились все долгосрочные планы. – Насколько долгосрочные? – На тридцать лет вперёд, – засмеялась Гермиона. – А теперь... не хочется загадывать. Посмотрим, что будет дальше. – Осторожнее: ещё немного, и ты превратишься в того, кто совсем не думает о своём будущем. – Одной из тех, кто не думает о будущем, одной из тех, кто живет здесь и сейчас, – задумчиво сказала Гермиона. – Иногда я задумываюсь: может, это не так уж и плохо? – Врёшь. – Вру, – согласилась Грейнджер. – Завтра буду составлять новый план. Но, думаю, в этот раз я охвачу лишь пятнадцать лет своей жизни. Грейнджер невесомо провела рукой по его плечу, и в тот момент, когда она уходила, в голове Малфоя пронеслись тысячи вопросов, тысячи причин, тысячи вариантов развития дальнейших событий. Правда была в том, что «дальнейших событий» не должно было быть. У них был своего рода уговор: плыть по течению до конца школы. Школа закончилась. Завтра настанут каникулы, после которых он уедет в Оксфорд, а Грейнджер – в Кембридж. У неё будет своя жизнь, в которой она, возможно, встретит синтетика, человека, кого-то, кто будет ей подходить. Он – тоже. Возможно, для этого понадобится время, посещения психолога и сильнейшие транквилизаторы. Но он справится: сможет прикасаться к человеческой коже. Сможет порадовать своих родителей девушкой из достойной семьи, и такими же достойными внуками, которых родит его жена сразу же после того, как они закончат магистратуру и найдут достойную работу. С последним не было проблем вовсе: отец уже всё за него решил. Малфой смотрел на спину Грейнджер. И чувствовал, как верёвки, его отпустившие, начали стягиваться с новой силой. – Грейнджер, – позвал он. Она обернулась, едва заметно подняв брови. – Включи меня в свой план, – сдался Малфой. – Что, на все пятнадцать лет? – улыбнувшись, спросила Грейнджер. – Нет, – покачал головой он. – Хотя бы на ближайшие пять. Малфою двадцать два и он чувствует, что время переносит его в прошлое: на нём оксфордская шапка, крайне похожая на ту, что была на нём в Хогвартсе. Единственное небольшое отличие – кисточка на конце, которая так и норовит залезть ему в глаз. Невольно он вспомнил одну из переписок с Гермионой. Она писала, что во всем мире больше нет учебных заведений, кроме Оксфорда и их школы, где носили бы ученические мантии и эти шапочки. Даже Кембридж считал их пережитком прошлых времён. Малфой с этим не согласен: мир всё больше становится синтетическим, и среди людей пошли шепотки, слухи о том, что совсем скоро власти обнародуют новую синтетическую разработку, которая заменит настоящую еду. Конечно же, у неё будет вкус, конечно же, она будет доступной, но Малфоя это пугает. И дело вовсе не в воспоминаниях, которые навеевают вкус некоторых блюд. Дело в том, насколько быстро всё выходит из–под контроля. Насколько быстро меняется его прежний уклад жизни, в котором, несмотря на всю синтетику, были стабильные вещи. – Что, опять впал в меланхолию? Малфой поморщился, когда Нотт, широко улыбнувшись, с силой хлопнул его по плечу. Если бы не одежда, скрывающая голые участки кожи, Малфой вернулся бы в школьные времена. Малфой бы снова ему врезал. Он усмехнулся, невольно задумавшись, вновь возвращаясь назад во времени. Вспомнил, как увидел Нотта на посвящении новичков, и подумал тогда, что будет крайне иронично, если они будут учиться на одном факультете. Как и оказалось, Нотту на отделение наук о растениях делать было нечего, да и не рвался он туда. Нотт поступил на факультет философии. И в течение нескольких лет устраивал персональный ад студентам, преподавателям и лично ему, Малфою, своими высказываниями. От дальнейшего самокопания его спасает тихая вибрация пада. Достав его, Малфой удивлённо поднял брови. И, попрощавшись с Ноттом, быстрым шагом направился к парковке. Когда лифт остановил своё движение и Малфой, открыв дверь, зашёл в свой дом, его снесло ураганом в виде прохладных прикосновений, мягких рук и щекочущих щеки волос. Малфой промычал в поцелуй приветствие, и сразу же, сдавшись, обнял Гермиону, оторвав её от пола, чувствуя, как по запястьям течёт жидкий огонь, чувствуя, как их тела греет розовый лес. И они бы спокойно дошли, вот так, сплетясь телами, до спальни, или до стола на его кухне, правда же, замечательный, твёрдый стол. Но их остановил громкий хлопок. Гермиона испуганно отскочила, едва не прокусив ему губу и начала быстро озираться по сторонам. Малфой посмотрел вверх, удивлённо приподняв брови: одна из стеклянных панелей его квартиры пошла небольшой, едва заметной трещиной. – Драко, тридцатый этаж, – проследив за направлением его взгляда, сказала Гермиона. – Тридцатый! Это возмутительно. Немедленно позвони управляющему и пригласи сюда. Пусть он позвонит рабочим и принесёт план дома, я должна изучить его строение и понять, почему небоскрёб, который обязан отвечать нормам безопасности, внезапно... Договорить она не успела: теперь пришёл черед Малфоя смести её в объятия и неожиданные поцелуи. – Драко, это может быть опасно, – сказала она, когда он оторвался для вдоха. – Что, если всё здание обвалится? – Это просто трещина, – ответил Малфой. – Я позвоню управляющему и решу все вопросы. Но это будет завтра. Когда Гермиона, вымотанная, нагретая и обессиленная, отключается в его кровати, Малфой снова возвращается в прошлое: снова вспоминает. Почему–то сейчас ему вспоминался их первый раз, такой стыдный, неловкий, такой нежный и нелепый. Им было девятнадцать, они не виделись три месяца, а за спиной был выматывающий год учёбы в стенах университетов. Родители Гермионы подарили ей билеты на курорт Ниццы и Малфой, узнав об этом, сразу же поехал за ней. В их номер лился лунный свет и Гермиона, которая не подходила к морю, боясь повредить себе микросхемы, источала запах этого самого моря. Оказалось, что веснушки у неё не только на носу. Они покрывали предплечья, соединения бёдер, ими была сплошь усыпана её грудь, и особенно много – вокруг сосков. Малфой трогал её руки; и проводил пальцами по всему её телу, сначала – быстро, не преследуя цели, потом – соединяя веснушки в звёздную карту. И всё же отлично было: Гермиона была расслаблена и учащенно дышала, на тумбочках светились голограммы свечей, в окно тянулся сладковатый запах летней ночи. Прежде, чем войти в неё, Малфой спросил: – Надеюсь, у тебя там нет лезвий или защитного механизма. – Нет, – ответила Гермиона, улыбаясь, даря чувство спокойствия. – Тебя просто ударит током. Смеялась она долго, а когда поняла, что ночь не продолжится, сразу же сказала, что пошутила. Малфой содрогнулся, ответив, что лучше им отложить это дело до лучших времён. Не отложили. Продолжили через час. Током его не ударило. Гермиона была прекрасна. – Опять вспоминаешь Ниццу? – сонно спросила она, проводя рукой по его предплечью. – Засыпай. Или не соприкасайся, я же слышу всё. – И видишь? – И вижу – тоже, – кивнула она, зарывшись рукой в подушку. – Посмотри, не отошёл ли провод. – Не отошёл, – откликнулся Малфой. – Ты снова забыла себя подключить. Гермиона ничего не ответила и Малфой, осторожно убрав её волосы в сторону и оголив шею, достал небольшой кабель из спинки кровати, и, открыв небольшое отверстие на её шее, быстро подключил к источнику питания. Обняв её так, чтобы не повредить провода, уснул. Малфою двадцать четыре, за его плечами один год магистратуры и один год – работы на ботаническую лабораторию Центра. Он не связан обещаниями, не связан деньгами родителей, не связан прошлым. Но он по-прежнему крепко связан с семьёй, и эта сильнейшая, изматывающая эмоциональная связь. И если бы связь с отцом он, при желании, мог бы порвать, то к своей матери он испытывает крайне тёплые чувства. Не хотел бы он её терять. Поэтому он вернулся в свой родной город. Сказал матери, что на их ужине будет гость, который для него крайне важен. Поэтому он сказал Гермионе, что хотел бы показать ей свой дом, солгав, что родители уехали в отпуск. Он не знал, что мать соберёт целый приём. Он не знал, что увидит семью Забини, Паркинсон, Нотта, Трэверс, не знал, что увидит Блейза, Пэнси и уж тем более – Нотта. Он не знал, что за время его отсутствия, кто–то из его родителей принял на работу синтетиков. – В принципе, вот для чего созданы синтетики – для того, чтобы прислуживать, – задумчиво сказал Люциус, дождавшись, когда один из его слуг подольёт ещё вина. – Есть разум, или же нет разума – какая, в сущности, разница. Снаружи – синтетика, внутри – провода и синтетика. У них нет сердец, мозгов, нет ничего, что делает человека – человеком. – А что делает человека – человеком? – спросила Гермиона. Малфой не закрыл глаза. Не дёрнулся. Не отвернулся в сторону. Малфой услышал, как Пэнси издала обеспокоенный вздох, заметил, как дёрнулась рука Блейза, он мог бы поклясться, что губы Нотта растянулись в усмешке, мол, ух, ну и шоу сейчас начнется. Невольно Малфой подумал: они, всё же, были его друзьями. Они не сказали своим родителям, кем была Гермиона, они сделали так, чтобы об этом не узнали его родители. Если Гермиона сможет быть сдержанной; если сможет прикусить язык или хотя бы сделать вид, что согласна с позицией Люциуса; если она сможет, то конец вечера будет замечательным. Несмотря на то, что жизнь наглядно продемонстрировала ему, какие могут случаться чудеса, Малфой был реалистом. Несмотря на то, что они с Гермионой не соприкасались, он ощущал, чувствовал её глухое раздражение. – Нет, мистер Малфой, не надо сидеть с таким видом, словно вы реально обдумываете мои слова, – поморщилась Гермиона. – Если вам есть что сказать – скажите сейчас. Если нет – не стройте из себя умного, потому что, очевидно, с мозгами у вас совсем плохо. Если бы Люциус пил в этот момент, то обязательно поперхнулся. Он разглядывал Гермиону, смотрел на неё цепким, пронизывающим, холодным взглядом. И Малфой видел, как в его голове складывались паззлы. – Мисс Грейнджер, – сказал он. – Мисс Грейнджер, мисс Грейнджер... когда я числился в попечительском совете школы, в которой учился Драко, была там семья Грейнджер. И у них была... – Дочь. Дочь-синтетик, – вежливо подсказала ему Гермиона. – И это – я. Приятно познакомиться, мистер Малфой. Люциус улыбнулся: тонко, едва заметно и хищно. Постучал пальцами по столу, отбивая какой–то непонятный мотив. И, едва заметно наклонившись вперёд, спросил: – Где вы учитесь, мисс Грейнджер? – В Кембриджском университете, на медицинском факультете. – Но медицинский факультет Оксфорда более совершенен и располагает всем новейшим оборудованием. – Меня не приняли в Оксфорд. И вы прекрасно знаете, почему. – Конечно, я знаю, – кивнул Люциус. – В Оксфорд, старейший, лучший университет всех времён, не принимают синтетиков. Мисс Грейнджер, вы никогда не задумывались, почему? Не смотря на чтение традиций, Оксфордские законы прогрессивны и современны. – Современны? Может быть. Но прогресс они предпочитают не замечать, – пожала плечами Гермиона. – То есть, вы действительно считаете, что являетесь прогрессом? – удивлённо спросил Люциус. – Я не хочу общаться вопросами, по крайней мере, до тех пор, пока вы не ответите на мой, – холодно сказала Гермиона. – Если вы забыли, могу повторить: что делает человека – человеком? Люциус не отвечал долгое время, и Малфой уже решил, что этот вечер можно спасти. – Да почему все боятся произнести это вслух? – весело спросил Нотт. – Почему все боятся признать, что кости, лёгкие, мышцы, соединительные ткани, кровь, в конце концов, и делают нас людьми. Никакой магии. Никакой механики и проводов. Мы – органика, и это естественно. Если бы не эволюция, синтетиков бы никогда не было, потому что вас, Грейнджер, люди создали. Тут вот такое дело: люди всегда будут. И, разумеется, люди будут против, что на их место пытается ворваться что-то, что создали они сами. Гермиона молчала, смотря на Нотта с презрением и едва заметной жалостью. – Ты не прав, – наконец сказала она. – Пойдём, Драко. Я больше не хочу здесь оставаться. Гермиона встала и посмотрела на Малфоя, и по ней было видно: она ждала, что он встанет и пойдёт за ней, уйдёт вместе с ней. Но Малфой сидел на месте: и чувствовал верёвки на всём своём теле. Слышал шепчущий, тихий голос в голове: план выполнен. Вы были вместе достаточно долго, и пора прекращать эту блажь. Ты достаточно погрелся в тени деревьев, насмотрелся на розовый лес, так что – прекращай. Становись собой, тем, кем ты был до всего этого синтетического зомбирования. Так будет правильно, потому что в будущем вас ничего не ждёт. Гермиона отшатнулась. У неё был такой вид, словно её ударили с размаху, и приложили ещё чем–то тяжелым сверху. Малфой продолжал сидеть на своём месте, не двигаясь, размышляя о том, как же сильно он устал. Почему всё не могло быть проще. Почему Гермиона Грейнджер была той, кем была. Почему он чувствовал себя настолько связанным: с друзьями, с родителями, а теперь ещё – и с ней. Малфою двадцать шесть, и он держит в руках платье, похожее на морскую пену. Малфой стремительно возвращается в прошлое, и вспоминает малозначительные, или же многозначащие детали. После ужина с его семьёй Гермиона не давала о себе знать три месяца, полтора из которых, чего уж врать самому себе, казались сказкой. Ему казалось, что он больше не связан. С отцом он поссорился едва ли не до драки, мать смотрела на него так, словно больше сына не видела, Блейз и Пэнси сказали, что крайне разочарованы: они-то думали, что всё закончилось сразу после школы. Нотт посмеивался где-то в стороне. Малфой вернулся в Оксфорд, и удивлял самого себя, своих сокурсников, коллег по работе и преподавателей: так легко, казалось, знания не давались ему никогда. Так легко никогда ему не жилось. А потом, вернувшись домой в те дни, которые для людей были выходными, а для него – обычным рабочим, он, повесив пальто на вешалку, крикнул: – Гермиона, ты уже здесь? Крикнул – и сразу же замолчал. В ту ночь он не спал: проводил генеральную уборку и сортировал вещи. Гермиона, никогда у него не жившая, навещавшая на редкие выходные и праздники, всё же, оставляла у него свои вещи. Она оставила несколько своих жакетов и пару юбок, в которых любила выбираться в город. Она оставила разношенный, безразмерный свитер, в котором провела здесь, в его доме, три Рождества. Она оставила шпильки, заколки, несколько резинок и свой любимый крабик: прозрачный, с россыпью дешевых зеленых самоцветов. Она оставила свою тетрадь, бумажную тетрадь и чернильную ручку, которые купила на каком-то аукционе, она так радовалось этой своей бесполезной покупке, и никогда, никогда не расставалась с ней. Она оставила свою кружку. Когда Малфой спросил Гермиону, зачем ей вообще понадобилась кружка, она, строго на него посмотрев, сказала: – Она красивая. Ты никогда никого не приглашаешь, а твоя кружка выглядит одинокой. И поставила её на полку рядом с одной единственной кружкой его квартиры. Все вещи, которые он нашёл, все её вещи, Малфой упаковывает в бокс. К четырем утра квартира вылизана до блеска. В пять он взял в руки пад и быстро набрал сообщение, спрашивая, может ли он приехать на выходные. Ответ приходит только на следующее утро: да, конечно. Пожалуйста, возьми мои вещи, если не найдешь все – хотя бы тетрадь с ручкой. В доме, где Гермиона снимала квартиру, новая лифтовая система, которая расщепляет человека до состояния атома, после чего – переносит сразу в нужную точку. Малфой, пройдя идентификацию, зашёл в прозрачную колбу и сразу же почувствовал, как его всего скрутило, пропустило через вакуум, а после – мясорубку. Оказавшись в квартире Гермионы, он сделал несколько глубоких вздохов: ему казалось, что его внутренности вот-вот вывалятся на пол. Увидев её, он понял две вещи: он пропал, он попал. Попал ещё шесть лет назад, когда увидел её, когда был нетерпим к синтетикам и ко всему миру – в частности. Попал, как мальчишка, попал в бездну, и продолжал, продолжает падать вниз, к чувствам, к свободе, к Гермионе Грейнджер. К розовому лесу. Малфой понял только сейчас, насколько же сильно ему не хватало тепла, свечения и ощущения, что всё в этом мире – возможно. Что всё в этом мире – правильно. Гермиона смотрела на него, и смотрела равнодушно. Никак. Она взяла бокс у него из рук, взяла так, чтобы не соприкоснуться кожей. Положив его на стол, она отдала ему другой: Малфой увидел свои вещи. – Спасибо, – сказала Гермиона. – А теперь – тебе пора. – Да брось, Гермиона, – не удержавшись, улыбнулся Малфой. – Думаешь, я поверю, что ты действительно пригласила меня из-за пары забытых вещей? Гермиона непонимающе на него посмотрела. – Да, я пригласила тебя из-за вещей, которые по глупости оставила в твоей квартире, – кивнула Гермиона. – Спасибо, что занёс. Теперь можешь идти. – Послушай, прекрати, – устало сказал Малфой. – Я сглупил, хорошо? Нужно было уйти с тобой. Что мне теперь, всю жизнь перед тобой извиняться? – Нет, – удивлённо глядя на него, ответила Гермиона. – Мне не нужны от тебя извинения. По крайней мере, сейчас. А тогда... – То есть, если бы я извинился тогда, то всё было бы хорошо? – раздраженно спросил Малфой. – Нет, не было бы хорошо, – мотнула головой Гермиона. – Хотя бы потому, что ты устал от меня, а я этого не замечала. Послушай... – Давай расстанемся друзьями? – перебив её, саркастично спросил Малфой. – Нет, – твёрдо сказала Гермиона. – Друзьями мы никогда не были. Давай просто расстанемся на спокойной ноте, вот и всё. – Гермиона... – У меня был план, который включал тебя на пять лет, – остановила она его. – План я выполнила. Перевыполнила даже. Всё пришло к логичному концу, так что, Малфой, желаю тебе удачи в твоей жизни. – Вот как? Снова перешли на фамилии? – Тебе понадобилось два года, чтобы называть меня по имени, – пожала плечами Гермиона. – Думаю, пройдёт немного времени, и если ты и будешь меня вспоминать, то только как «Грейнджер». – Гермиона, прекрати, – потребовал Малфой. – Я облажался. Я не хотел. Пора всё забыть и вернуть всё так, как было. – Как было? – пораженно смотря на него, сказала Гермиона. – Как было?! Нет, спасибо. Я прожила шесть лет, купаясь в твоём вранье. Больше я так не хочу. – Вранье? – опешил Малфой. – Да что ты несёшь, Грейнджер?! Я никогда не врал тебе, и, постараюсь развеять все сомнения, никогда не изменял. Гермиона снова подошла к столу и, взяв пад, быстро начала водить по нему пальцами. Малфой услышал писк: его пад оповещал, что ему пришло новое сообщение. Малфой открыл почту. Прочитал заголовок. Закрыл почту и убрал пад. Снова достал его, повертев в руках, снова открыл сообщение, открыл одну из статей, которые ему скинула Гермиона. Он даже толком и не видел, что там было написано: но он примерно догадывался о содержании. – Ты никогда не спрашивала, – наконец смог сказать он. – Вон пошёл, – сказала Гермиона, и в голосе её сквозила бесконечная усталость. – Или я позову охрану. – Нет, ты меня выслушаешь... Гермиона вновь не стала его слушать, или же останавливать. Она, взяв бокс, с силой швырнула его в лицо Малфоя: он даже отпрыгнуть не успел, до того это неожиданно было. Только успел прикрыть лицо руками. Вещи, которые он сложил, разлетевшись, осели на пол, а тетрадь с силой впечаталась в стену. – Ты... вот в чём было дело, да? – цедя сквозь зубы каждое слово, сказала Гермиона. – Всё это время... ладно, я тоже хороша. Знаешь, ещё со времен школы, я видела у тебя какую-то проблему, видела, что она, так или иначе, связана с людьми. Но я не замечала. Или, что вероятнее, просто замечать не хотела. И как, Малфой, удобно было? Хорошо? Совесть совсем не мучает? – Ты могла бы спросить. – О таких вещах говорят! – заорала на него Гермиона. – О таком умалчивать нельзя, особенно если состоишь в серьёзных отношениях! Но зачем это, зачем о чем-то говорить, если всё просто идеально складывается? У тебя есть проблема, и ты не ищешь решения, ведь у тебя есть кто-то, кого ты считаешь куколкой, которая идеально тебе подходит: ни тебе выделений, ни пор, ни настоящей кожи, никакой органики, которую ты так презираешь! – Я никогда не считал тебя куклой! – заорал в ответ Малфой, и сразу же замолчал. Сразу же вспомнил школьные времена, и свои мысли, смутные, покрытые паутиной прошедших лет. Что же он тогда думал о синтетиках, что же думал о самой Гермионе? Там было что–то, связанное с властями. Там было что–то, связанное с игрушками. «...или же тебя должен был купить кто-нибудь из вышестоящих, чтобы ты стала его комнатной игрушкой». – Вон пошёл, – повторила Гермиона, и повернула экран пада к Малфою: он увидел значок приложения, отвечающее за охранную систему. Вернувшись домой, Малфой включил душ и отмывал тело добрые три часа: он не захотел уходить, и его выводили два охранника. Один из них был синтом, второй – обычным человеком. Даже после изведенного флакончика жидкого мыла, ему казалось, что тот человек до сих пор к нему прикасается, а его мерзкие руки задевают голые участки тела. После душа он, заварив себе чашку чая, садится за стол. И начинает читать статьи, высланные Гермионой. Он читает: гаптофобия — боязнь прикосновений людей (афефобия, гафофобия, гаптефобия). Он читает: гаптофобию стоит отделять от скромности характера человека. Боязнь чужих прикосновений становится для многих людей большой проблемой, вызывает массу негативных эмоций. Он читает: Причины гаптофобии включают в себя различные нарушения нервной системы: невроз навязчивых состояний и психастения. Гафофобия может возникать у людей с ананкастным либо обсессивно-компульсивным расстройством личности. Может развиться у людей, которые не любят, чтобы кто–то вторгался в их личное пространство. Может развиться у людей с повышенной брезгливостью. У некоторых пациентов при прикосновении может возникнуть тошнота или же чувство брезгливости. Многие больные испытывают неприятное ощущение в месте контакта с чужим человеком. Если кто–то больного гаптофобией брал за руку, то он пытается скорее очиститься от этого прикосновения. Он читает: псиxacтeния – разновидность нервоза, не классифицирующее как самостоятельное заболевание. Он читает само сообщение, которое написала Гермиона: С этим нужно разбираться. И это нужно лечить. Да кому это нужно, Грейнджер, зло подумал Малфой. Мне? Я с детства с этим живу, и мне это – уж точно не нужно. Всё же хорошо было, обессилено думал он, кидая пад в стену. Всё же было отлично. И чего тебе не хватало, вот ответь мне, Грейнджер, чего тебе не хватало? Если хочешь чувствовать себя жертвой, если тебе так хочется найти виноватого, если тебе так хочется закончить всё, если тебе так хочется никогда более не видеть розовый лес – отлично. Прекрасно и замечательно. Больше первых шагов он делать не будет. Малфою двадцать шесть. Малфой снова сортировал вещи и проводил генеральную уборку. Боковая панель шкафа, которую он никогда не трогал, распахнулась под давлением его руки. Ему в руки свалилось платье, похожее на морскую пену. Платье, в котором Гермиона была на их выпускном вечере. В этот же вечер у него назначена встреча с Ноттом: тот, по своему обыкновению, пригласил его в одно из зданий, которые насчитывают семьдесят этажей в высоту. На семидесятом – очередной бар с прозрачными панелями, захватывающий вид на город и алкоголь, крепости которого не ощущаешь, пока тебя не вынесут ногами вперёд. Малфой усмехнулся, вспоминая студенческие времена. – Как в лабораториях? – вместо приветствия сказал Нотт, одновременно вручая ему в руки коктейль. – Стабильно, – пожал плечами Малфой. – На прошлой неделе... – Стой, – махнул рукой Нотт, останавливая его. – Не заливай сейчас. Знаю я, зачем ты там работаешь, и зачем на свой факультет поступил. Так что, узнал что-нибудь? – Что именно я должен был узнать? – прищурившись, спросил Малфой. – Что-нибудь про розовый лес. Малфой выплюнул алкоголь, который успел отпить, на белоснежную рубашку Нотта. – Сказал же, не заливай, – досадливо сказал Нотт, качая головой. – Ты в другом контексте говорил, – ответил Малфой, чувствуя, насколько потрясенно звучал его голос. – Когда? Как? Как тебя вообще угораздило, ты же синтов на дух не переносишь. – Уизли помнишь? – Помню, – опешил Малфой. – Он же не синт, и... он. – Да не этот Уизли! – содрогнулся Нотт. – Джинни Уизли, сестра его, на год нас младше. Я же в Оксфорде философию преподаю, а она смогла в магистратуру поступить. – Кто-то из Уизли поступил на факультет философии? В Оксфорд? Синтетик смог поступить в Оксфорд? – Малфой говорил, и чувствовал, как у него кружилась голова. – Она смогла, да, – задумчиво сказал Нотт. – Когда её в первый раз не приняли, я уже было подумал, что всё, отстанет. Но нет: такой кипиш подняла, страсть вспоминать. Там и иски от Ассоциации защиты прав синтетиков, и несколько судов, даже митинги – и те были. А я, как ты помнишь, на дух не переношу синтетиков. И в выражениях не стесняюсь. – Сильно ударила? – догадался Малфой. – Ощутимо, – признался Нотт. – Я сначала даже не понял ничего, думал, что она вслух проговаривает. А потом раз: и я в розовом лесу, а там – тепло, спокойно, и мир сразу не таким дерьмом поганым кажется, и жить хочется. А напротив меня – она. А потом она – на моём столе, а я... – Я догадался о том, как продвигались дальнейшие события, – перебил его Малфой, зная, как далеко может унести Нотта. – Нет, Нотт, не знаю я ничего о розовом лесе. И как прекратить всё это – не знаю. – Прекратить? – удивился Нотт. – Да я скорее себе руку отрежу, чем прекращу или отдам кому-то. Нет, мне просто интересно было, знаешь ты что или нет. Мы когда начали искать информацию, Джинни заметно так заело, а потом она сказала, что нужно в наш город ехать. Привезла меня на окраину, а там синт. Молодо выглядит, но буквально на глазах разваливается. Как же его звали... – Лео Эльстер. – Вот, точно. Синтетический сын человека, которому горе в голову ударило, – хмыкнул Нотт. – Малфой, ты чего смотришь на меня, как на призрака? – Ты сказал, что не собираешься прекращать, – медленно проговорил Малфой. – Почему? – Почему я не хочу прекращать или почему я самолично убью того, кто каким-то образом отнимет у меня лучшее, что случалось в моей жизни? – растерянно спросил Нотт. – Нет, Малфой, я, может, и был нетерпим к синтетикам... – Был? – Был. Что-то негативное во мне по-прежнему осталось, – задумчиво произнес Нотт. – Но я стараюсь это исправить. Узнавать больше, прислушиваться к Джинни, к себе, в конце концов. Оказалось, что во мне не так много дерьма, как я думал. Удивительное дело. Нотт посмотрел куда-то в сторону и, криво усмехнувшись, подозвал официантку. Она, приняв заказ на два коктейля, сразу же испарилась. – Передай Грейнджер, что я понял, – внезапно сказал Нотт. – Что именно ты понял? – нахмурился Малфой. – Что делает человека – человеком, – ответил Нотт, залпом допивая свой виски. – Это, всё же, не органика. – А что? Что же это тогда такое? – Человечность, – просто ответил Нотт. – А человечность, Малфой, это не состояние. Это – качество. Малфою двадцать семь, в его квартиру пришёл Нотт, и, видимо, принёс с собой землетрясение. Пол шёл ходуном, за окном тряслись здания, люстра, глупейшая антикварная люстра была готова вот–вот обвалиться им на головы, а пад лежал слишком далеко, и без последствий до него было не дотянуться. – Успокойся и не двигайся, – приказным тоном сказал Нотт. – Если бы было двенадцать – то можно было бы слёзно прощаться. А это... переживем. Девятка, не больше. – Ты можешь не философствовать хотя бы сейчас, – сквозь зубы процедил Малфой. – Да нет здесь никакой философии, – усмехнулся Нотт. – Хотя, как посмотреть... смотри, Малфой, существует двенадцатибальная шкала Рихтера, показывающая магнитуду землетрясения. Один балл – незаметное. Два балла – очень слабое. Три балла – слабое. Четыре – умеренное, пять – довольно сильное, шесть – сильное, семь – очень сильное. По сути, шкалой Рихтера можно прекрасно характеризовать человеческие отношения: если люди чувствуют что–то друг к другу, будь то приятельские, дружеские или же романтические чувства, они проходят все семь стадий. – А что с остальными стадиями? – Девять баллов – опустошительное, десять – уничтожающее, одиннадцать – катастрофа, – усмехнулся Нотт, сухо, громко сглотнув. – Двенадцать баллов – сильнейшая катастрофа. Это то, что случилось с тобой и Грейнджер, ведь так? Ты копил, недоговаривал, лгал, а потом раз – и вы сразу перешли на десятую стадию, дошли до одиннадцатой, и всё пошло по наклонной. Бам – вы дошли до двенадцатибальной шкалы. Бам – всё разрушено. Малфой усмехнулся, посмотрев вверх: он и забыл о трещине, которая просекала одну из стеклянных панелей его дома. Сейчас она расползалась, становилась больше и, того и гляди, стекло могло лопнуть. – Мы все стадии пережили, – сказал Малфой. – Только вот с седьмой сразу же перескочили на двенадцатую. И знаешь, что самое поганое? Катастрофу исправить можно. Сильнейшую катастрофу – тоже. А вот опустошение – это уже край, это – конец всего. Такое уже не исправить. – Не мне нужно было идти на факультет философии, Малфой, – усмехнулся Нотт. – Не мне. – Подводя итог, – сказал Малфой, когда панель дома разбилась, и все осколки полетели им в лица. – Лучше бы было двенадцать. Малфою двадцать восемь, и свой день рожденья он проводит в больнице. Из его вены торчит игла капельницы, и ему нестерпимо смешно: он едва пострадал, а ему назначили курс медикаментов, несколько приёмов у психолога и, конечно же, полнейших покой. С полнейшим покоем выходит совсем плохо. Смотря на Гермиону, у любого человека было бы плохо с покоем, с сердцем и с разумом. Она, присев рядом с ним, осмотрела его, качая головой. – А я тебе говорила не откладывать починку того стекла, – говоря это, она смотрела на рану, рассекающую его лоб. – А я не послушался, – ответил Малфой. Они сидели в молчании ещё какое–то время, и Малфой, смотря на Гермиону, умирал. Медленно сгорал, холодел, медленно изнашивался, медленно ехал крышей, не понимая, как всё могло закончиться так. Не понимая причин своих поступков, не понимая, почему Нотт, черт бы его побрал, оказался умнее него. – Мне назначили курс лекарств, – сказал Малфой. – И я уже определился с датами приема у психолога. – Вот как, – сказала Гермиона. – Будешь лечить свою психологическую травму? – Буду справляться со своими реальными проблемами. По крайней мере, я попытаюсь. – Просто попытаешься? – Приложу максимум усилий, – улыбнулся ей Малфой. Гермиона издала смешок и, вновь покачав головой, посмотрела на него спокойнее, и Малфой надеялся, так сильно надеялся, что эмоция, промелькнувшая на её лице, была нежностью. – Почему ты не пыталась меня исправить? – Вот вечно ты скажешь что-нибудь, и обязательно всё испортишь, – закатила глаза Гермиона. – Почему я не пыталась исправить твою проблему, которой ты страдал ещё со школы, если не раньше? А зачем мне это, Драко? У меня свои пациенты есть, да и комплексом мессии я не страдаю. И, если честно, не хотела я в тебе ничего исправлять, поэтому так долго закрывала глаза на то, что с тобой происходило. – Выходит, я тебе нравился таким, какой я есть? – В тебе было много хорошего, – подумав, ответила Гермиона. – Несмотря на всю злобу и непонимание, в тебе всегда проскальзывала такая доброта, что я дивилась: зачем же тебе все эти маски? Я смотрела на тебя, и всегда думала: я обязательно полюблю человека, которым ты станешь. – А в итоге, всё, что нас связывало, это розовый лес, – вздохнул Малфой. – А в итоге, я полюбила того человека, которым ты и остался, – выдержав паузу, закончила Гермиона. – Сделай одолжение, скажи, как будут проходить твои работы с психологом. Если он тебе понравится – скинь его контакты. – Включишь его в свой план? – Думаю, да, я найду местечко. – А для меня местечко найдётся? – попробовал поймать удачу Малфой. – Хотя бы на ближайшие пятнадцать лет? Сделай мне поблажку, в конце концов, я чуть не умер. Гермиона встала со стула и, подойдя к его кровати, наклонилась. Она привычно положила руку рядом с его головой, а её волосы защекотали его щеки, нависая полотном, скрывая от посторонних взглядов, от всего мира. – Я обдумаю это, – ответила Гермиона, и одновременно с её словами Малфой привстал, целуя её. Малфой был собой. Розовый лес сверкал, пел, розовый лес искрился, переливался и звенел тысячами хрустальных колокольчиков. Розовый лес сиял как никогда прежде.